В голубизне поплыли серые облака, горящие снизу алым пламенем, а над черноватым растрепанным лесом стеклянистой зеленью уже вставала ночь.
Розмари поежилась и поплотнее запахнула жакет.
«В шестидесятом году тоже создалась такая переломная ситуация, когда кто-то тебя шантажировал. Даниэль, отчего ты не пошел с повинной?»
В этот день они много любили и много смогли рассказать друг другу. Друскат был счастлив, а теперь как-то сразу замерз. Он спрыгнул с забора, долго стоял, отвернувшись, словно от холода обхватив себя руками и потирая ладонями плечи. «Спросила-таки, — думал он, — спросила сейчас, сейчас, когда больше никто этим не интересуется. Что ответить? Скажу, девочка была маленькая, когда умерла мать, что бы с нею стало? Всегда находится оправдание, откладываешь из года в год, в самом деле можно
забыть. Розмари,я тебе уже однажды говорил, а может, только подумал: это случилось с совсем другим человеком.
В детстве я всегда боялся, что мне придется пережить что-то ужасное, непрерывно боялся. Однажды, на минуту, ненависть оказалась сильнее страха, тогда-то я и убил человека. Между тем прошло больше двадцати пяти лет, все эти годы я трудился ради жизни, в которой никому больше не придется никого и ничего бояться. Порой мне думается, если мой труд не способен возместить той единственной минуты, то мне это должно быть безразлично, но мне не безразлично.
Я был отверженным, и никому не понять, что для м&ия значило быть одним из многих единомышленников, товарищем. Ты знаешь, это не пустая фраза, и еще знаешь, что снова стать отверженным для меня равносильно смерти.
Что мне делать? Я не могу всю жизнь бояться шантажа. Я обязан прыгнуть. Может статься, я упаду, и все равно прыгать надо, я чувствую. Этим решится моя жизнь, и, может быть, я достигну берега».
Он повернулся к Розмари, взглянул на нее, но не сказал ни слова, только подошел и зарылся лицом ей в колени.
Возвращаясь в тот вечер в деревню, они не разговаривали.
За домом у Друската стоял белый «трабант». Розмари уже сидела в машине, как вдруг Друскат сказал:
«Ужасно трудно расстаться с тобой, я подъеду немножко, до шоссе?»
Она кивнула и открыла дверцу. Он сел рядом и, чтобы хоть что-нибудь сказать, начал расхваливать ее водительское искусство, но она вела машину вовсе не так уж хорошо, ей было грустно. На секунду она повернулась к нему лицом, и он увидел, что она пытается сдержать слезы.
«Остановись!»
«Нет».
Розмари ехала дальше, все время прямо, прямо.
«Чудесный был день, — помолчав, сказал он. — Я всегда рад, когда ты приезжаешь и вообще — что ты еще приезжаешь».
Не выпуская руля, она положила руку ему на колено, но не ответила.
У выезда на шоссе она остановила машину.
«Пора прощаться, Даниэль».
«Я уже говорил, что люблю тебя?» — спросил он.
Она слегка тряхнула головой.
«Но ты это знаешь?»
Розмари кивнула.
Друскат поцеловал ее на прощанье, потом вылез из машины и захлопнул за собой дверцу. Она опустила стекло, протянула ему руку:
«Счастливо, Даниэль», — и уехала.
4. Вот и полдень давно миновал. Друскат сидел за столом в кабинете прокурора, задумчиво помешивал давно остывший кофе, прислушивался к шагам в коридоре, к хлопанью дверей — служащие возвращались с обеда, Друскат все еще ждал. Страх пропал; он улыбнулся и откинулся на спинку стула.
«Многим я обязан женщинам, — думал он, — молодым и старым, заменившим мне мать и любимым, без них я был бы не я, не ведал бы, что такое печаль и счастье, какое наслаждение приносит борьба и как прекрасна жизнь, я пропустил бы мимо ушей иное предостережение, не ощутил бы лишнего стимула, не имел бы утешения, когда нужно, да и мужества тоже.
Прокурора это не касается».
5. Послеполуденная жара дрожала над асфальтом, когда служебный автомобиль, предоставленный Гомолле по его настоятельной просьбе, въехал в центр округа. Шофер уже немного поскучнел, ему пришлось долго ждать в Альтенштайне; теперь он искал и в конце концов нашел поблизости от здания суда местечко для стоянки. Гомол-ла со Штефаном вышли из машины.
Как долго они здесь пробудут? Шофер тыльной стороной руки вытер со лба пот. Гомолла сказал, что около часа, и сунул водителю десять марок. Тот начал отнекиваться.
— Бери, бери, не ломайся, сходи перекусить или мороженое купи.
Из вахтерки Гомолла позвонил прокурору, потом вместе со Штефаном поднялся по каменной лестнице. Лестница была крутая и неудобная. Гомолла слегка запыхался: сердце-то больное. Он покосился на Штефана—тому, кажется, приходилось не лучше.
— Ты слишком тучен для своего возраста, — неодобрительно заметил Гомолла.
— Тучный, да могучий, — отпарировал Штефан одним из своих афоризмов.
— Ну-ну.
Они прошли по коридору — освещение было тусклое, в стене пробиты только узенькие ниши, — и их пригласили в комнату для посетителей. При виде взрослых Аня и Юр-ген поднялись из своих кресел.
Штефан удивился, а ведь его ошеломить не просто:
— Что вы здесь делаете?
— Пришли навестить ее отца.
— Узнать правду, — сказала Аня.
И Юрген рассказал, что кое-что они уже выяснили у деда.
— Вот как! — Гомолла, склонив голову к плечу, взглянул на мальчугана, потом поздоровался и надолго задержал Анину руку в своей. — Девочка, — сказал он,и до чего же ты стала красивая. И невероятно похожа на мать.
Снова отворилась дверь. Вошел Друскат. Его предупредили, кто к нему пришел. Он улыбнулся — улыбаться можно и от смущения. Аня бросилась ему на шею, он похлопал ее по спине, поцеловал в щеку, отстранился. За руку поздоровался с Юргеном, потом крепко тряхнул Штефанову лапищу. Гомолла сделал вид, что не замечает протянутой руки Друската.
— Густав. — Друскат произнес его имя просительно, (Но старик только пристально глядел на него, на человека, которого знал столько лет, он подобрал его в лесу, заменил сироте отца, любил его, этого Даниэля Друската, и сейчас чувствовал себя обманутым и преданным.
«Никаких фамильярностей,—думал он, — было да сплыло, мой милый».
Друскат долго стоял с протянутой рукой, потом опустил ее. Никто не говорил, каждый наблюдал за происходящим, и все обрадовались, когда появился сотрудник прокуратуры и прервал тягостную для всех сцену.
Гомолла напустился на вошедшего:
— Ваш шеф обещал принять меня. Сколько еще ждать?
- Минуточку, товарищ Гомолла. Сотрудник принес чемоданчик. Прежде чем поставить его возле двери, он приподнял его, демонстрируя всем, и только после этого удалился.
Друскат кивнул.
— Так что же? — спросил Штефан. — Они тебя отпускают?
— Да.
— Процесса не будет? — наседал Штефан.
— Само собой, отвечать ему придется, — сердито вмешался Гомолла. — Но сперва он разрешит мне задать несколько вопросов.
Штефан поднял руки:
— При детях?
— Пусть спрашивает. — Друскат сел.
Остальные тоже опустились в кресла, обитые кожезаменителем. Только Гомолла продолжал стоять.
— Не знаю, как обстоит дело, — это я скоро выясню, — и все же не могу тебя понять. Являешься сюда с улыбочкой, как ни в чем не бывало. Ты что же, думаешь, все позади?
Друскат медленно покачал головой:
— Двадцать пять лет я носил это в себе, вот что было тяжело. Теперь у меня точно гора с плеч свалилась.
— То ли еще будет, — с легкой иронией заметил Гомолла. — Одно ясно: прежде чем суд скажет свое слово, тебе придется держать ответ перед товарищами по партии. Что ты им скажешь?
Друскат не мог усидеть на месте, встал, прошелся по комнате, не глядя ни на Штефана, ни на детей, напряженно ожидавших ответа. Наконец он остановился, посмотрел в хмурое лицо Гомоллы и сказал:
— Долгие годы я думал об этом. Я оказался замешан в преступлении и не мог защититься. На кого мне было опереться? Людей вроде тебя в ту пору было мало, Густав.
— Они были, тысячи таких, как я, пора бы тебе знать.
— Да, — резко воскликнул Друскат, — но тогда я не 8нал ни одного, я же был мальчишка, и ты намерен судить меня? Или другие, половчей, а может, невезучее, меня... — Он встал за Штефановым креслом, оперся на плечи своего друга и противника и слегка тряхнул его: — Они признают меня виновным?
— Успокойся, — примирительно сказал Штефан и похлопал Друската по руке.
— Или эти двое? — Друскат показал на детей. — Ведь это не их заслуга, а просто везение — расти в лучшие времена. И всем им действительно дозволено судить и презирать меня?
Выходит, парень действует по принципу: нападение — лучший способ защиты? Что он там болтал, какое отношение он, Гомолла, и дети имеют к той истории? Задыхаясь от ярости, Гомолла проревел:
— И это ты смеешь подсовывать мне как оправдание преступления, в котором ты участвовал?
— Так я думал, чтобы оправдаться перед самим собой, — сказал Друскат.
— Там, за границей, тоже так думают, в точности! - Было душно и жарко, даже в этой комнате, за метровыми стенами. Гомолла нервно вытянул шею.
— Гитлер во всем виноват, — сказал он, — и кучка фашистских главарей, их всех схватили, повесили или посадили — в лучшем случае. Для остальных это было недоразумением, так, что ли? Десятки миллионов погибли, но никто не обязан чувствовать за собой вину?
— Слушай, — возмутился Друскат, — пусть тебе покажут протоколы. Я свою вину признал.
— Сегодня, — Гомолла пренебрежительно махнул рукой,— в кои-то веки. Поневоле! Может, еще прикажешь шляпу перед тобой снять?
ДрусКат не ответил.
Зато вмешался Штефан. — Густав, — сказал он, качая головой, — ну, ты да-ешь! Да еще удивляешься, что сопливый мальчишка не набрался духу признаться тебе...
— Тут передо мной мужик сорока с лишним лет от роду, он не один десяток лет помалкивал. Он обязан знать, что ущерб от этого измерить невозможно, хотя может и не знать, что он этим причинил лично мне.
Друскат подошел вплотную к Гомолле, глаз он от старика не прятал.
— Помнишь, как вы праздновали победу в хорбек-ском замке? — спросил он.
Гомолла не понимал Друската, он не все выяснил насчет истории, в которой замешан этот человек, но знал, Во всяком случае, достаточно, чтобы составить себе определенное мнение, и считал, что виновный ведет себя неподобающе. Он, Гомолла, знавал времена, когда приходилось заниматься самокритикой вплоть до уничижения, причем покуда менее серьезным проступкам — эти времена, слава богу или, вернее, слава партии, миновали, — но можно бы ожидать и побольше раскаяния. Жаль, ребятишки тут, их присутствие сковывало Гомоллу, иначе он бы поговорил с прохвостом начистоту, и отнюдь не так, как мог делать до сих пор. Он больше не собирался позволять Друскату глазеть на себя, отвернулся, наконец-то сел и закурил сигарету.
— Вы обнимались, - продолжал Друскат, — кричали всю ночь от своей безудержной радости. Тогда я еще умел реветь, и ты спросил: «Почему?» Я сказал: потому что все кончилось. Мне бы надо сказать: от страха. От страха, Густав, я долго не мог отделаться.
Друскат подошел к Ане, взял ее личико в ладони, прижал к груди:
— Ты ничего об этом не знаешь и представить себе не можешь, нынче все по-другому. Мне в ту пору было сколько тебе сейчас, и какой же опыт я приобрел в свои шестнадцать лет? Страх. Мной помыкали, меня били, предавали. — Он поцеловал Анины волосы, потом поднял голову, взглянул на Гомоллу. — И ты в моих глазах тогда был не лучше других. Как ты думаешь, почему я остался с тобой и с товарищами? Из одной симпатии, из сознательности? Нет.
Он оставил Аню, сел рядом с Гомоллой на стул, поднял и опустил плечи:
— У меня не было ничего, сам знаешь. Я просто не знал, куда приткнуться. Вот и все. И лишь позже, когда я постепенно уразумел, к чему вы стремитесь, это оказалось именно то, чего я сам хотел. И тут коллектив приобрел для меня такое значение, что я опять испугался, Густав, я боялся потерять вас!
Помолчав, Гомолла сурово сказал:
— Ты сделал самое худшее, что только можно себе представить, ты злоупотребил доверием товарищей.
Эти последние слова Гомоллы прозвучали для Друска-та словно пощечина. Он сгорбился и опустил голову, зажав сплетенные руки между колен. Однажды Друскат уже сидел в такой позе, вспомнил Гомолла, много лет назад в горнице у Анны, когда почти умоляюще выкрикнул:
«Мне надо уехать, Густав! Неужели никто не может войти в мое положение!»
- Я во что бы то ни стало хотел жита» и работать с вами, — сказал Друскат. — Думал: забудь, это было давно, забудь. Да так и не смог забыть...
Вот что рассказал Друскат.
Началось все с рубашки. Ее сшила Анна, а материю не то кто-то украл, не то кто-то смародерничал; за мародерство полагалась смертная казнь. Поляка, его звали Владек, должны были повесить. Так управляющий сказал Анне. Ночью Ирена прибежала ко мне, я малость умел по-польски и предупредил тех, в лагере. Друзья помогли Владеку выбраться из лагеря, и я его спрятал. Только меня продали. Меня привязали к козлам и избили до полусмерти, но я ничего не сказал. Потом Ирена выхаживала меня у Анны в хлеву. Раз вечером пришел вот он, Макс; зажег коптилку и подвигает мне сверточек; я к нему не притронулся, лег лицом к стене, я тогда всех людей ненавидел. Макс сказал, что эсэсовцы ушли и что, как только я поправлюсь, обязан явиться на работу в замок Хорбек. Я притворился глухим, хотел от него отвязаться, но он и тогда был как сейчас — и ухом не ведет, знай себе рассуждает: старухе — он имел в виду графиню — я, дескать, чем-то приглянулся. Не вмешайся она и не скажи что-то там насчет ошибки и бедного мальчика и все такое, я бы сейчас, мол, не лежал, как младенец Иисус, на мягкой соломе в теплом хлеву, а давно бы укрылся дерном, кстати, кладбище в Хорбеке весьма красивое, прямо возле церкви, может, видал? Я решил молчать. И тут Макс говорит: «Ты спрятал поляка». Я не ответил. А он все рассуждает сам с собой при свете коптилки: человек, мол, может довольно долго голодать, по его подсчетам, дня два-три, сколько я уже тут валяюсь? Запах собственных нечистот человек тоже некоторое время выдержит, а вот жажду ни за что. Человеку необходимо пить — стало быть, спрятанный, ежели не собирается подыхать, должен вылезти из тайника и добраться до ближайшей колонки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47