.. работа тяжелая, заработки маленькие—все это я знаю, но загвоздка не в этом. В Хорбеке — я с ним, правда, давненько расстался, — очевидно, подобралась группка реакционной сволочи. Мне нужны имена, имена и номера домов — вот тогда я и вмешаюсь по-рабочему.
«Ну, парень, выкладывай».
«Лучший хозяин в Хорбеке, — сказал Даниэль, — Макс Штефан: у него и знаменитое племенное стадо, и куча дипломов — словом, хозяин он образцовый, и авторитет у него есть. Если он подпишет, другие тоже вступят».
«Что ж, значит, по нему и надо бить!» — воскликнул Гомолла и вспомнил задачку про звено цепи; чтобы порвать хорбекскую цепь, придется ударить по самому прочному месту.
Гомолла посмотрел на Даниэля, тридцать лет парню, а глаза по-прежнему печальные, как тогда, пятнадцать лет назад, когда он нашел мальчишку в лесу, надо же, сколько лет прошло.
«У меня был единственный друг — Макс Штефан, — сказал Даниэль. — Мы вместе были молоды, все делили поровну, кроме девушки, ты знаешь...»
«Ну и что?...Что?» — Гомолла мало-помалу терял терпение.
«Мне трудно применить к Штефану насилие, понимаешь? — ответил Даниэль. — Заставить полицию привести его в сельский комитет... я не смогу».
«Прямо сердце кровью обливается... вот это конфликт», — заметил Гомолла.
«Да, — сказал Даниэль, — конфликт. И тебе его не разрешить, хоть в порошок меня сотри. И вообще, методы у тебя!»
Ишь, осмелел малыш-то — критикует, возмущается.
«Я слыхал, что ты выкинул... «Крестьянин Шмидт, вот два стула, один — это война, другой — мир, пожалуйста, выбирайте!» Эти методы не по мне, я так не стану. Прошу тебя, подожди еще пару дней, и я уговорю Макса Штефа-на перейти на нашу сторону. Или отзывай меня из Хор-бека».
«Нет, — сказал Гомолла. — Ты должен сражаться в Хорбеке, от этого тебя никто не избавит, а методы борьбы назначаю я».
Ему пришлось взять себя в руки, иначе он бы опять вспылил. К тому же он был. убежден, что за товарища Друската пора взяться как следует. Кстати, уже тогда ему приходило в голову, что за всем этим кроется нечто большее, чем старая дружба, может, кто-то у кого-то в руках, ему опыт подсказывает и вообще: как же так — старая дружба не позволяет действовать решительно. Гомолле пришлось и этому научиться, он умел принимать подобные ситуации, глазом не моргнув и особенно не переживая. Ему доводилось отрекаться от людей, предавших свой класс, даже от некоторых — совсем немногих— товарищей по концлагерю, — а что это такое, мой милый, в сравнении с дружбой юности? Они переметнулись на другую сторону... я вас больше знать не знаю и вспоминать не хочу, теперь вы мои противники, наши враги. Слишком многие, тысячи, заплатили жизнью за верность классу, а я должен неделями биться за душу середняка? Я должен тебя понять, Даниэль?
Гомолла читал письма, написанные товарищами накануне казни. Один писал: «Не забывайте нас. Когда выйдете на волю, помните — за любую слабость придется опять платить своей кровью».
Нет, Гомолла не забудет никого из них — никого из повешенных, обезглавленных, пропавших без вести, куда-то сгинувших — никого! Он не позволит слабости ни себе, ни Друскату!
«За мной все-таки опыт, — сказал Гомолла.—Там, где революционное развитие замедляется, как в Хорбеке, чаще всего дело дрянь, подчас ниточки тянутся в прошлое.
Одному тебе не справиться. Я помогу. Приеду в Хорбек и при всех вложу кое-кому из мерзавцев по первое число. А ты, как прежде, будешь моим адъютантом. К сожалению, сегодня мне на доклад, в Хорбеке буду завтра к обе-
ду, не раньше. Но не говори потом, что «не дал тебе шанса. У тебя еще двадцать четыре часа, чтоб убедить крестьян собственными методами!
Завтра в полдень, ровно в двенадцать, доложишь, что Хорбек сплошь кооперирован! Если до того времени не справишься, я возьмусь за дело лично».
Да, так и было, Даниэль не сумел одержать победу над Хорбеком, и сегодня Гомолла Догадывается почему: две скалы внизу, два скелета, в обойме нет двух пуль — кто-то держал Друската в руках, может еам Штефан... знать, мол, ничего не знает, а ведь тогда был главарем оппозиции. Будто целая вечность прошла, уже много лет этот человек председатель самого передового кооператива в округе, популярная личность, правда, нынче его слава несколько померкла, Друскат задал ему перцу. А теперь Даниэль выбыл из игры, и толстяк сможет показать, кто тут настоящий хозяин.
Отдавая дань уважения любому успеху, Гомолла все же недолюбливает этого малого, тоже силач нашелся, газетные писаки без стеснения именуют его «рубакой, бойцом за социализм» потому только, что его кооператив производит много молока и яиц. Но какими методами он этого добивается!
Тогда, в Веранском райкоме, речь тоже шла о Штефа-не. Гомолла дал Друскату шанс, а на деле предъявил ультиматум. Что ж, это уже тонкости политики.
На прощание он пожал Друскату руку и сказал:
«Катись домой и как следует воюй завтра до обеда. Кстати, во дворе ждет агитмашина, ты ее прямо сейчас забирай, там есть пластинки с вальсами — помогут поднять настроение».
А потом — Даниэль уже стоял в дверях — Гомолла вдруг позабыл о тонкостях политики; заметив это, он ужасно разозлился, но слово сказано: то ли он понял, что был слишком груб, то ли хотел, чтобы Даниэль ему посо-чувстврвал, — как бы там ни было, он услыхал собственный голос:
«Ты же знаешь, я старейший секретарь райкома в округе. Неужели тебе непонятно, что мне хочется первым доложить: мои деревни полностью кооперированы?»
Он увидел, как Даниэль кивнул, почти незаметно, словно желая сказать: вот оно что!
5. Гомолла и Штефан сидели под сенью липы. Изумительный вид — поля, дальние деревни, дорога, петляя, спускается в ложбину — прямо к Хорбеку.
— Самое позднее в шестидесятом году,—сказал Гомолла, — мне бы надо было сообразить, что с Друскатом не все в порядке. Ведь наконец одолел и тебя, и всю деревню, победил тебя и вдруг решил уйти из Хорбека — любой ценой. Странно, правда?
Штефан взглянул на часы.
— Слушай, по-моему, пора идти. Хильдхен заждалась.
— Не любишь вспоминать шестидесятый год?
— Бурное время.
— Пожалуй. Ты до последнего упирался вступить в кооператив, а когда наконец сделал это — почти силком, — сразу в председатели. Странно это, ты не находишь?
— Даниэль предложил.
— А ты и рад!
— Видишь ли, — вскользь заметил Штефан и пальцем сдвинул шляпу на затылок, — я вообще-то всегда старался жить по собственным принципам.
— Социализм должен доставлять удовольствие. — Гомолла насмешливо посмотрел на Штефана.
— Да, — сказал Макс, — но в то время у меня был другой девиз: бессмысленно плыть против течения. Только я не люблю, когда меня уносит большой поток, у меня самое главное — охота, ты же знаешь, я вообще могу делать лишь то, что доставляет мне удовольствие. Вот я и сказал себе: надо занять руководящее положение, пара еильных рывков — и я впереди.
Он засмеялся. Гомолла тоже засмеялся, вокруг глаз разбежались лучики морщин.
— А может, расскажешь, как было на самом деле? Ты и вправду ничего не знал о трупах у валуна и не воспользовался этим... тогда?
Штефан медленно покачал головой, потом задумчиво провел ногтем большого пальца по верхней губе.Гомолла прав, вспоминать он не любил.Каждый человек знает, что такое стыд. Порой ужас от содеянного приходит не сразу, не сразу понимаешь, что оставил человека в беде или предал, что совершил подлость... именно ты, ты сам был таким, и не всегда ты был, как сейчас... только не думать об этом.
Человек подавляет неприятное воспоминание, в конце концов начисто забывает — так порой при всем желании. не можешь вспомнить сон, он словно вычеркивается, вымарывается из памяти, но странно, человеческий мозг работает, точно компьютер: копит-копит и вдруг, как по вызову, все, что хотелось забыть, воскресает.
Гомолла спросил насчет весны шестидесятого года, Го-молла вызвал, и Штефану волей-неволей пришлось вспомнить.Встретились они у липы — Макс и Даниэль. Молодыми парнями они частенько приходили сюда, сидели под деревом — вот как сейчас они с Гомоллой, — правда, разговаривали о других вещах: о девушках и как все устроить наилучшим образом... боже мой... они мечтали, как переделать мир.
Здесь, возле Судной липы, они встречались и потом, когда втихую сбывали альтенштайнцам самогонку, в бурные годы после сорок пятого, ни одной свадьбы без свекловичного шнапса — эх, вот было время.
Но времена меняются, люди тоже, ничто не вечно, и дружба тоже. Один туда, другой сюда, вот и живут в одной деревне, а друг друга избегают. И Даниэль ушел с его нути.Потом, спустя годы, той весной, они еще раз встретились у Судной липы. Старая дружба, правда, не ожила, наоборот, расстались они как заклятые враги.День клонился к вечеру, Макс гордо скакал верхом на лошади. В ту пору он был моложе, всего тридцать лет, ему было в высшей степени наплевать, что вся деревня шушукалась: кто сидит в седле эдак, как он, у того-де помещичьи замашки. Вздор, он в свое удовольствие скакал по стерне, дерзко — гей! — перемахивал через заборы и плетни, а теперь немножко шенкелей: быстрей к холму— и вскоре конь взлетел на пригорок.
Подъехав ближе, Макс разглядел прислоненный к стволу мотоцикл. Ну и драндулет, впору в металлолом сдавать, оно и неудивительно — кооперативный! Затем он увидел, как из травы поднялся Даниэль, как он в ожидании стоял под липой, черная грива растрепана ветром, ишь, безразличным прикидывается, а сам небось кулаки в карманах сжимает. Ну-ка, покажи кулак-то!
Он подскакал вплотную к Даниэлю, осадил горячего коня, ласково погладил животное — успокойся, успокойся! — немножко покрасовался, секунду потешил себя, взирая на Даниэля сверху вниз. Тот поднял к нему лицо, лоб в морщинах, веки прищурены: не то солнце слепит, не то от неудовольствия сморщился, а хоть бы и так?
Макс пружинисто соскочил с коня. Рукопожатие. Он умел проявить великодушие — со всего размаха шлепнул лапищу в ладонь Друската, сильное пожатие, как в годы дружбы, как меж людьми, которые друг друга ценят и с радостью здороваются, встречаясь после долгой разлуки.
Макс чуть склонил голову к плечу, заглядывая Даниэлю в лицо, с улыбкой, разумеется, но подняв брови... боже сохрани, никакой иронии! Ситуация и без того более чем щекотливая: руководитель сельской бедноты вызвал богатейшего хозяина, причем не к затянутому кумачом столу в ревтрибунал, а к липе — на памятное место... некогда мы были заодно, но еще из-за Хильды первый раз сцепились, мужская дружба крепка до поры до времени, пока бабы не вмешаются... лишь одному из нас было дано одержать верх.
Шлепок по крупу коня: проваливай!
«Ну, — начал Макс. — В чем дело?»
Помахивая хлыстом, он лениво направился к валунам, к которым тянутся узловатые корни липы; второй пошел следом. Небось, руки чешутся засветить мне разок по черепку, дай-ка я лучше обернусь — взгляд через плечо, — ну и глаза у мужика, как у фанатика. Макс был убежден, что именно так смотрел тот монах, Савонарола, которого сожгли.
Они уселись на камни, друг против друга. Даниэль явно затруднялся начать разговор, он искал сигареты, безуспешно ощупывая карманы. Макс протянул ему пачку.
«Не знаю, куришь ты такие или нет, они ведь оттуда, от твоего классового врага. У нас на Западе старушка тетя живет».
Оба закурили.
Макс нагло уставился на Даниэля, тот проводил взглядом дымок сигареты, потом наконец сказал:
«Когда-то мы дружили...»
Макс счел, что лучший способ защиты — нападение, и перебил его на первой же фразе:
«Я с тобой не порывал. Это ты чураешься моего дома. Может, так и надо. Мне рассказывали, как один из Вера-на, молодой здоровый парень, заработал неприятности по партийной линии, закрутив с дочкой пекаря. — Штефан поднял руку и погрозил пальцем: — Никаких отношений, разве что с товарищами по классу, сам понимаешь».
Даниэль потер лоб:
«Ты знаешь, как я попал в деревню, и как я здесь жил, и как много значила для меня дружба с тобой. Но что ни говори, мы разные люди, ты прешь напролом, лишь бы тебе было выгодно...»
«Продолжай, продолжай», — заметил Макс.
«Ты, видно, никак понять не можешь, что до сих пор я сдерживался ради нашей дружбы».
Макс невольно рассмеялся:
«Жмешь на меня».
«Пока нет, — сказал Даниэль. — Но все может, конечно, и измениться».
«Ну-ну, — вставил Макс, — все, значит, еще впереди!»
«Я всегда надеялся, — продолжал Даниэль, — ты поймешь, что сейчас поставлено на карту, в любой газете можно прочесть, по радио услышать, если поймать соответствующую станцию, я много раз всем объяснял».
Он действительно не раз говорил об этом на крестьянских собраниях. Ах, вот было время! Вся деревня приходила, зал в замке битком, ведь толковали о вещах, которые касались каждого, речь шла о хозяйствах, о наследственной или недавно приобретенной собственности, о многовековой традиции, которую со дня на день грозились ликвидировать в пользу кооперативов.
Макс помнил, как Даниэль стоял за покрытым красной скатертью столом, слегка наклоняясь вперед и опираясь ладонями на стол, словно ощупывая его. Говорил он с трудом, приходилось обдумывать каждую фразу, впрочем, получалось у него неплохо. Он не был блестящим оратором, да, верно, никогда им не станет — то ли дело Макс, он способен произнести зажигательную речь. Даниэль говорил бесстрастно и вместе С тем убедительно, выкладывая один за другим аргументы: почему устарело мелкое производство, так называемое лоскутное единоличное хозяйство, почему будущее за крупными предприятиями и так далее... Так вот, он с трудом говорил, а в задних рядах кто-то вполголоса болтал, как бы вторил с издевкой,
резко выделяясь на фоне первого голоса, то и дело вставлял: слушайте, слушайте!.. так-так... вот те на... да, но... надо же... и все ради...
Даниэль по-прежнему стоял, опершись на стол, склонившись вперед, взгляд исподлобья ищуще скользил по толпе. Конечно, парню нужно было продолжать агитировать дальше, он не позволял сбить себя с толку, на его лице ясно читалось напряжение, лоб покрылся испариной, но он говорил, а этот кто-то, значит, бубнил и бубнил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47