.. И повсюду в толще холма следы древних культур — несколько черепков, немножко праха, чуточку хрупких костей. Однажды, ты наверняка слыхал, в пепле нашли синюю бусину, ей две тысячи лег, представляешь?
— Я в археологии не разбираюсь, — сказал Макс.
— Две тысячи лет, по-моему, — повторил Гомолла. — Надо бы уточнить.
Я ведь даже не знаю, что обнаружили дорожники: славянское захоронение или кладбище древних германцев, они тут под липой густо лежат, в одной земле, мертвые. Верх брали то одни, то другие, а теперь вот средь их могил нашлись останки недавнего происхождения.
Как странно.Славяне и германцы — они вытесняли друг друга с мест убогих поселений, ведь ровным счетом ничего не смыслили в земледелии: как только почва истощалась, вождь первым делом ударял в щит, а потом они выступали в поход и кроили друг другу черепа.
Так вот, я точно знаю, сам читал: семьсот или восемьсот лет назад — тогда здесь как раз жили славяне — в эти места вторгся со своей конницей Генрих Лев и огнем и мечом истребил славянские племена — во имя христианства. Старая историография ставила это ему в заслугу, ибо его двоюродный брат, почтенный император Барбаросса2, вечно околачивался то в Италии, то в так называемой Святой земле и куда охотнее уничтожал сарацин, нежели язычников-славян — в анналах его за это не похвалили... О чем бишь я?
— Откуда я знаю, — с легким нетерпением отозвался Макс и подумал: «Какое мне дело до всяких там древних славян и германцев, эти земли, вне всякого сомнения, принадлежит моему кооперативу, прошлый год у пас польский генерал с дружеским визитом побывал, сам я, к сожалению, болел, а сейчас нас, небось, Хильдхен поджидает, нынче утром она была чертовски не в духе, я поехал ва Гомоллой и хочу знать: что произошло с Даниэлем? Чего это старик надумал тыкать мне тростью в грудь? И в довершение всего еще речи произносит о философии истории. Следовало бы поставить его на место...» Так думал Макс, сказал же он совсем другое, незлобливо и преданно взглянув на Гомоллу:
— Ты говорил о сарацинах.
Тому и в голову не пришло, что сорокалетний «юнец» вздумал насмехаться над ним.
— Верно, — отозвался он. — Я хотел сказать, что они быстро подыскали название для истребления народов. Прежде именовали христианизацией, потом спасением европейского Запада или защитой от большевизма, но, как ни назови, па деле псе эти кровавые набеги совершались ради богатств, которые отнимали у побежденных, ради чужой земли и чужих сокровищ, а заговорил я об этом просто из-за великого множества мертвецов в этом холме и еще потому, что, как ни странно, одни лежат там уж две тысячи лет, а другие — два с половиной десятилетия, и потому, что все это время — с тех пор и до наших дней — продолжалась на этой земле резня.
Голубая бусина в пепле, мы нашли се, крошечную блестящую штучку, для меня это словно предзнаменование надежды. Что останется от нас?
Двадцать пять лет, ничтожный промежуток времени, и вот тут-то понимаешь, сколь грандиозно то, что мы задумали в этой стране. Уже двадцать пять лет у нас мир, это наша заслуга, наша, а не тех, с той стороны, с их «поп» и «бит» и прочей мишурой.
Неужели пе стоит заткнуть рот людишкам, которые без конца поют, потому что кое-что нам пока не слишком удается? Чего молчишь?
— А? — Макс обернулся, и кончик палки Гомоллы опять уткнулся ему в грудь. На сей раз Штефан прикинулся запуганным и поднял руки, словно сдаваясь. — Все это весьма интересно. Нет, честно, Густав, мне остается только сказать: так оно и есть, товарищ Гомолла!
Гомолла убрал трость, и Штефан с нагловатой ухмылкой опустил руки.
— Если бы у пас, — сказал Гомолла, — было поменьше г... вроде тебя, которые гонятся лишь за собственной выгодой, у нас и трудностей было бы меньше. Тоже мне герой, настырный, прямо германский вождь. Между прочим, ты на него и внешне смахиваешь, и у тебя есть название для своей узколобой сельской политики... Как это ты говоришь — удовольствие от социализма?
— Вот именно, — обиделся Макс Штефан, — социализм должен доставлять удовольствие, и, по-моему, давно минуло время, когда в ответ на любое упоминание о недостатках заявляли, что-де со времен древних германцев общество неслыханно шагнуло вперед. — И как норой бывало, Штефан не сдержался и брякнул: — Ты доволен, ежели выпускается вдоволь красного материала на флаги, а я тебе говорю, люди стосковались, например, по голубым бусам, по тем махоньким блестящим штучкам, о которых ты упорно толкуешь, хорошеньких голубых бус у нас пока маловато, если ты в состоянии уразуметь, что я имею в виду.
Гомолла тоже был чуточку склонен к актерству и в этом отношении походил на Штефапа. Оп посмотрел на небо и вздохнул:
— Ну и поколение мы вырастили! Пек себе не прощу, что принял тебя в партию.
— Дело прошлое, — раздраженно воскликнул Макс.— А теперь давай-ка поговорим серьезно. Я тебя сюда привел, потому что хотел узнать, что с Даниэлем. И я не понимаю, почему ты собираешься меня судить?! Речь не обо мне!
Гомолла неторопливо опустился на землю возле липы и насмешливо посмотрел снизу вверх на Штефана.
— Вон оно что! К тебе, значит, все это не имеет ни малейшего отношения?Гомолле вспомнился шестидесятый год. Той весной он вызвал Даниэля в Веран, в райком, ибо в деревне Хорбек разразился самый настоящий скандал, и, как вскоре выяснилось, этот краснобай Макс Штефан очень даже имел к нему отношение.
Ничего себе комнатенка, кабинет Гомоллы, — обои в полоску, настоящий полированный гарнитур-гостиная: письменный стол, журнальный столик, мягкая мебель. Признаться, нынче первые секретари устраиваются пш-
карнее, ведь оформлением занимаются художники по ин-терьеру: определяют цвет драпировок, стен — все на уровне мировых стандартов. В те времена еще не додумались до латексных красок, всяких там поливинилхло-ридов и поролонов, и обитель у первого секретаря райкома была постаромоднее и поуютнее — так Гомолла считал сейчас, — а руководил он в свое время как будто построже, наверняка строже.
Как бы то ни было, Друскат приглашен на беседу, а точнее — Друската следовало пропесочить, это было необходимо, черт побери, повсюду весна социалистической кооперации, и лозунг, хотя и не совсем соответствуя времени года, гласил: «Яблоко созрело!» И надо же, Хорбек, как назло, та самая дыра, где партию представлял Друскат, оказался тогда ядром сопротивления. Что ж, ударь-ка по-рабочему!
Гомолла вспомнил, как Даниэль стоял тогда перед ним. Он внимательно рассматривал пария. Ну и вид — худющим, все еще настоящим мужиком не стал, а ведь малому уже тридцать или даже больше, под глазами синяки, словно он из тех, кто многовато резвится в постели... только там, небось, не очень-то много веселья... жена хворает... другую, поди, завел... это уже нарушение норм морали, не было печали... что ж его еще гложет, ведь явно не перерабатывает, кооператив-то не из лучших. Хорош руководитель: костюм висит прямо как на вешалке, волосы всклокочены...
«Здравствуй, Густав!» — сказал Даниэль.
Никакого Густава, нынче но приятельские посиделки, никаких фамильярностей, мой милый, положение серьезное.
«Здравствуй, товарищ Друскат», — ледяным тоном отрубил Гомолла. Ничего, пусть знает, что его ждет.
Луиза тоже должна бы соображать. Эта добрая душа, старенькая секретарша Гомоллы, стояла за спиной у Друската. Родом она была из Галле, в партии давно, и к тому же волшебница от пишмашинки. Гомолла считал бы ее идеальной сотрудницей, но не мог, ибо при всех достоинствах Луиза, к сожалению, обладала еще и качествами, которые он не одобрял. Например, она решительно вмешивалась в дела, не входящие в ее компетенцию, и, кроме того, совершенно беззастенчиво критиковала его. Гомолла отнюдь не противник критики, но как прикажете пони-
мать, если он, только-только закончив речь, спускается под бурные аплодисменты с трибуны, а Луиза говорит: «Ты, товарищ, бывало, и лучше выступал!» И это только один пример!
Теперь она стояла у двери, а должна была бы давным-давно закрыть ее за собой. Яростно сверкнув глазами, Гомолла недвусмысленно кивнул ей, она же проигнорировала его знаки, щечки-яблочки округлились в улыбке, и Луиза сказала уютным говорком уроженки Средней Германии:
«Сварю-ка я вам кофейку покрепче!»
«Не нужно!» — с нажимом произнес Гомолла. Это был приказ, а Луиза возразила:
«Но ведь товарищ Друскат с дороги, он наверняка не откажется».
«Да я не знаю». — Друскат нерешительно поглядел на Гомоллу.
«Чашечку или кофейничек?» — любезно осведомилась Луиза.
Даниэль протестующе поднял руку.
«Не беспокойтесь из-за меня», ушла, бросив на Гомоллу через плечо взгляд, который, по всей вероятности, означал: нельзя так, товарищ!
Неизвестно, что она там думала, но своей болтовней
«Ах, чего там», — приветливо улыбнулась Луиза и насчет кофе — чашечку? кофейничек?—она уже испортила Гомолле первый ход задуманного дебюта против товарища Друската.
Гомолла в тот день кипел праведным гневом, он даже стул Друскату не собирался предлагать, но после Луизи-ного приступа радушия заставил себя сделать вежливый жест и показал на кресло:
«Садись».
Зато сам он выпрямился во весь рост и, возвышаясь над письменным столом, заговорил, может статься, от раздражения даже с некоторой издевкой:
«Почему нужно полностью кооперировать деревни, Я всем недавно объяснял, но ты, стало быть, не уразумел. И это меня бесит. По ты мне все еще симпатичен, вот мы сейчас п устроим вакрытый семинар!»
И вслед за тем он еще раз ткнул Даниэлю в нос убедительные аргументы: промышленность, крупные социалистические предприятия, развивается планомерно, а в
сельском хозяйстве застой — почему? Потому что достигнут предел того, что может дать традиционная система хозяйствования, это вроде как в свое время с Парусными кораблями, верно? Пришлось перейти на паровую тягу. Кто же мешает обществу переключиться? Крестьяне-единоличники, тридцать процентов, и, к превеликому сожалению, это самые преуспевающие хозяева, они поплевывают на кооперативы и блокируют общественный прогресс...
«Странно, странно, — пронеслось у него в голове, — теперь, одиннадцать лет спустя, то же происходит с богатейшими кооперативами».
...Сильный народный сектор в промышленности, сильный частный сектор в сельском хозяйстве — отсюда диспропорции, противоречия. Надо что-то делать, но как? С революционным подъемом, конечно, вот почему на повестке дня сплошная кооперация.
Так вещал Гомолла, как ему казалось, доступно, назидательным тоном и даже с некоторой долей сарказма. Он видел, что Друскат все больше мрачнеет. После заключительных слов Гомоллы — «Ну, теперь-то дошло?» — парень вскочил, сверкая глазами. «Похоже, топор ищет, чтобы раскроить мне череп», — подумал Гомолла.
«Все это я знаю, можешь не убеждать убежденного!» — взорвался Друскат.
«Ага! Значит, ты не такой дурак, ты просто слишком труслив, чтобы победить Хорбек!» - в свою очередь взревел Гомолла.
В этот-то момент в кабинет вошла с подносом чертова добрячка Луиза. Она расставила на столике чашки и сказала:
«Ну, садитесь. Густав, ты, конечно, тоже выпьешь чашечку» .
Правда, на сей раз она исчезла, прежде чем Густав рявкнул «Вон!».
Они сели за столик. Даниэль — пожав плечами. Гомолла — едва в состоянии выдержать, когда взрослый человек упрямится, как мальчишка, — он постанывал, ему не хватало воздуха, спор с Даниэлем выбивал его из колеи. Он хмуро прихлебывал Луизино варево, оно казалось ему чересчур горячим и горьким, тем не менее он приказал Даниэлю:
«Пей!»
Парень не пил, сидел и молчал, глядя прямо перед собой.
«Ох, уж эти мне молодые коммунисты, — думал Гомолла, — чуть пожуришь, и сразу обиды».
Он, Гомолла, давно заставил себя забыть о щепетильности, в годы нацизма пришлось и унижения терпеть, иначе бы не выжил. А нынче? Несмотря на все заслуги, окружное партийное руководство частенько критиковало его, причем он не мог позволить себе корчить кислую мину, как этот Даниэль. Гомолла знал, что у него случались ошибки, и научился отвечать за них. Непросто руководить районом со сложной структурой, в государственном аппарате кое-кому недоставало мужества принимать решения самостоятельно, со всякой ерундой шли к Гомолле. Ну ладно, это его профессия, но, черт побери, порой человека можно доконать вопросами, кое в чем можно бы положиться и на специалистов, возьмем хотя бы хозрасчет и прочие тайные премудрости, а Гомолла больше любил масштаб, размах. Теперь партия решила: деревни нужно полностью кооперировать! Такое задание ему по душе, ведь это революция.
Конечно, крестьян нужно убеждать, и убеждать терпеливо, очень терпеливо, однако нельзя слишком испытывать терпение. Речь идет о власти? Что ж, в крайнем случае позволительно немного посодействовать добровольному решению. И Гомолла не назвал бы это нажимом, нет, меньшинство обязано подчиниться большинству, и нарушений демократии тут нет... Между прочим, как в героическом восемнадцатом году красный солдат разъяснял основной вопрос нытику-интеллигенту, смотри у Джона Рида: «Братишка... Есть два класса, и кто не за один класс, тот, значит, за другой...»1
И кто пасует в классовых схватках, как этот Даниэль, обязан терпеть критику, но парень чересчур впечатлителен, значит, к нему нужен другой подход.
Гомолла встал и подошел к карте района, она закрывала целую стену комнаты по ту сторону письменного стола.
«Взгляни сюда, — сказал он, — вот какая ситуация. Почти все деревни полностью кооперированы; тут и там
еще агитируют, еще сидит эдакий, запершись в усадьбе, и противится прогрессу, но все это мелочи. А вот тут — да, смотри внимательно, — Хорбек, твоя деревня, самый настоящий очаг противодействия. И я хочу знать, почему это так!»
Пусть он мне не рассказывает, что положение в Хорбеке серьезное, я и сам знаю, кооператив воюет с трудностями, ему достались разоренные усадьбы: прежде чем удрать на Запад, владельцы их попросту разграбили, и каждый заброшенный участок пашни тоже навязали кооперативу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47