Опустился в одно из мягких кресел, со вздохом откинулся на спинку, медленно закрыл глаза, и скоро им показалось, будто он спит.
10. Штефан начал рассказ:
— Когда мы в тот день возвращались с похорон, — между прочим, в Карбове действительно хоронили одного человека, но мы знали его только понаслышке, — так вот, на обратном пути мы все изрядно пображничали, день клонился к вечеру, солнце уже заходило...
Ему не забыть тот вечер. Окольными дорогами они возвращались в родной Хорбек. В Карбове траурная процессия вела себя чинно-благородно, но позже одним вздут-малось еще посидеть за пивом, тогда как другие торопились с возвращением. Начались долгие споры, и но дороге домой компания распалась. Штефан отмечал это всякий раз, когда , оборачивался,, бросая свирепые; взгляды на спутников. Он по-прежнему возглавлял шествие, но что это было за сборище? Следом за ним Виденбек и Хинц волокли мертвецки пьяного гармониста: бедолагу едва ноги несли, временами, когда «конвоиры» в последнюю минуту умудрялись спасти его от падения, грубо дергая вверх, инструмент, который болтался у него на животе, издавал жалостные звуки. Благочестивых хоралов и в помине нет — музыкант во всю глотку орал скабрезные припевки.
У облаченных в траур женщин настроение вконец испортилось. Они хмуро ковыляли позади отдельной группкой, и лишь теперь, спустя столько времени после похорон, когда обычно полагалось в учтивой беседе вспоминать усопшего или же всякие страшные случаи с соседями, на их лицах отразилось искреннее страдание — ей-богу!— губы поджаты, глаза злые. Мужчины и глянуть на своих благоверных не смели, ни один не сомневался:
стоит прийти домой, и подымется брань и крик, от этого у них только пуще разыгрывалась охота продолжить пьянку, хотя всем уже смертельно опостылела организованная Штефаном демонстрация. Макс по-прежнему твердо шагал впереди, закатав штанины черного костюма, песок на дороге был тонкий, как зола, и пылью вздымался вверх от каждого шага, а позади Штефана в нерешительности плелись через поля Жалкие остатки его разбитой армии. Так вот шествие добралось наконец до развилки неподалеку от холма.
Сюда, на обочину дороги, лесничий велел сложить предназначенный к вывозу строительный лес — бревна приглашали отдохнуть. Виденбек и Хинц скорее швырнули, чем посадили на них гармониста. Измученные женщины неспешно расселись на пригорке. Тяжелые праздничные наряды оказались в дороге самой настоящей обузой, и теперь некоторые со свирепой решительностью скинули дорогие черные парадные шали и подстелили под себя, хотя обычно обращались с ними благоговейно, как с реликвиями. Все это не предвещало ничего доброго, но гармонист спьяну растерял все художественное чутье и, не догадываясь о дурном настроении людей, почему-то вообразил, что своим молчанием они подзадоривают его — вот он и ударил по клавишам, пальцы соскользнули, и в двадцатый раз, фальшиво взвизгивая, грянула та самая мелодия, которую уже никто больше слышать не мог: «Сегодня нам так весело, сегодня к нам радость пришла».
Штефан протер носовым платком кожаную ленту внутри цилиндра и рявкнул:
«Заткнись!»
Гармонист испуганно вытаращил глаза:
«Хочешь похоронную?»
«Заткнись, пьянчуга! — скомандовал Штефан и стал разъяснять спутникам очередной тактический ход. — В Хорбек нам можно только после наступления темноты. Предлагаю спуститься в Альтешнтайн и перекусить в трактире».
Он было собрался пошутить, чтобы подбодрить народ, как вдруг с травы поднялась фрау Виденбек, статная красивая женщина, наследница вроде Хильды. Однако в отличие от Штефановой жены Мария Виденбек ни разу не позволила себе выпустить из рук бразды правления, и
супруг смирился. Знал, видать, что получил: женщина была сметливая, прилежная в любой работе и в постели тоже — так поговаривали среди мужиков, — не как другие хозяйки. Так вот, фрау Виденбек встала, подняла с земли шаль, энергично встряхнула и ловко набросила на плечи, только кисти разлетелись.
«Я иду домой. Скотину пора кормить!»
И сразу почти все женщины как по команде хором закричали:
«И мы тоже!»
Они поднялись с обочины, отряхнули юбки, махнули шалями и одна за другой подошли к Марии.
«Что? — взвился Штефан и простер руку к Виденбеку. — Увиливаешь?»
Мария Виденбек ответила за мужа. Она скрестила руки на пышной груди, воинственно вскинула подбородок и неторопливо шагнула навстречу Штефану. При этом она, не мигая, смотрела ему в глаза:
«Хозяин, который забывает собственную скотину, пусть даже ради важного дела, пусть даже из-за крестин или похорон, — такой хозяин ничего не стоит!»
Как и следовало ожидать, бабы в один голос поддакнули.
Штефан расценил это как предательство.
«Нельзя же так, Марихен, — тихо сказал он. — Вы что же, собираетесь просто-напросто сдаться?»
Фрау Виденбек заговорила с ним, как с обиженным ребенком:
«Мы сделали тебе одолжение и пошли на похороны. Позабавились, и будет». А сам Виденбек — Штефан готов был пришибить его на месте — махнул напоследок цилиндром и крикнул:
«Слышь, не страдать же моим коровам от твоего упрямства!»
Уму непостижимо.
«Да неужели вы все мозги порастеряли и не понимаете? — рявкнул Штефан. — Ведь только из-за того, что нынче вам приспичило задать скотине корм, завтра вы всей скотины лишитесь, причем навсегда!»
Он прошелся вдоль шеренги крестьян, уговаривая и заглядывая в лицо каждому в отдельности, но читал на лицах недовольство или в лучшем случае недоумение, нерешительность. Никто, казалось, его не понимал. Он стук-
нул себя рукой по лбу, как бы в отчаянии от такого тупоумия, посмотрел на вечернее небо, словно желая просить богов о помощи, но помощи ждать не от кого. Почему Хильда промолчала? Почему не поддержала его? Она стояла поодаль, опустив голову и плечи — воплощение женского горя, — господи, ну и подругу жизни ему бог послал!
В этой отчаянной ситуации лишь один человек сохранил верность Штефану — пьяный гармонист. Он, шатаясь, подковылял к Максу и заплетающимся языком изрек:
«Я тебя, браток, не брошу, пойду с тобой в Альтен-штайн. Идем, браток, тяпнем еще по маленькой!»
Ехидный смешок в кучке крестьян.
«Вот тебе и компания, Макс!» — сказала красотка Ви-денбек.
«Пошли, тяпнем по маленькой!» — Гармонист пытался обнять Штефана, тот с отвращением оттолкнул его:
«Катись ты отсюда, забулдыга несчастный!»
Обессиленный музыкант рухнул на землю; Хильда помогла ему встать на ноги, он погрозил кулаком:
«Эх вы, деревенщина спесивая! Все равно вам несдобровать!»
Потом он, шатаясь, побрел вниз к Альтенштайну, обнимая то одно, то другое придорожное дерево, и наконец скрылся за поворотом.
Виденбек предложил жене руку, та подцепила его под локоть, потупилась и величаво наклонила голову в знак прощания со Штефанами. Остальные восприняли это как приглашение и последовали за парой, которая теперь возглавила процессию вместо Штефана. Все торопились. Штефан некоторое время наблюдал за ними: крестьянки покачивали бедрами, ритмично колыхались юбки, сомнения нет — шествие вновь упорядочилось.
«Болваны, — презрительно воскликнул Штефан и швырнул цилиндр в грязь, — у баб на поводу идут».
Хильде вечно приходилось убирать за мужем: подобно всем широким натурам, Макс был склонен к неряшливости. Она привычно нагнулась, подняла шляпу и, прежде чем вернуть ее мужу, рукавом платья навела блеск. В голосе ее дрожали слезы:
«Мы несправедливо обошлись с Даниэлем».
Штефан возмущенно посмотрел на жену: вон оно что! По Даниэлю горюет. А он-то думал!
«Вот как? — сказал он. — Несправедливо? А как поступили со мной? Справедливо было бы, если бы правительство издало закон: все должны вступать в кооператив. Закон положено соблюдать. Но унижать человека, личность, меня... — он прижал руки к широкой груди, — принуждать меня, да-да, принуждать к добровольному вступлению такими средствами — это мерзко. Как аукнется, так и откликнется. Вот что я хотел показать Дру-скату и его людям».
«Так ты ничего не добьешься!» — отрезал Крюгер. Он был единственным из мужиков, кто почти не пил. И только поэтому говорил свысока, поэтому мог позволить себе такой тон по отношению к зятю.
«Идемте!» — Крюгер Доказал рукой вниз на дорогу, дочь послушно кивнула, вытерла слезы, спрятала в сумочку носовой платок, откинула с лица надоедливую вуаль и сказала:
«Макс, скотину кормить пора!»
Оба — отец и дочь — тоже решили его бросить.
«Кормить, кормить! — рявкнул Макс и показал на Крюгера. — Старику нужно было остаться стеречь дом, как я говорил, но ему вечно больше всех надо, без него нигде не обойдешься!»
Теперь Крюгер подошел к Штефану вплотную:
«Нечего срывать на мне злость. Может статься, я тебе еще пригожусь».
«Ты?!» — язвительно вскричал Штефан.
«Да, — сказал Крюгер, — вдруг я знаю, как разделаться с вашим Друскатом».
«Именно ты», — Штефан сочувственно улыбнулся, потом испытующе посмотрел на жену. Хильда стерла ноги, почти не ношенные лаковые туфли не налезали, она стояла босая и в трауре... Что ему оставалось? Только отвернуться. Он пошел прочь, подавленный и одинокий.
Через четверть часа Штефан вышел к церкви, крадучись шмыгнул на задворки собственной усадьбы и, как вор, чтоб никто не видел, пробирался теперь по своей же лужайке.
Дожидаясь у забора жену и тестя, Макс склонил голову к плечу и прислушался: вопреки всем ожиданиям коровы не мычали, все в усадьбе было как обычно. Он услыхал знакомые вечерние шорохи, звон привязных; цепей,
дребезжание ведер и мигом сообразил, что в хлеву кто-то есть.
«Подержи-ка». — Он протянул Хильде цилиндр, бросил ей «сюртук» — так он пренебрежительно именовал пиджак от черного свадебного костюма, который стал ему узок, — потом лихо, ведь тогда ему было всего тридцать, перемахнул через забор, в два прыжка одолел расстояние до хлева и так рванул в сторону тяжелую дверь, что она грохнула о притолоку.
Друскат проник в Штефанову усадьбу — явное нарушение неприкосновенности жилища! — и вилами бросал коровам в ясли корм. Теперь, не меняя позы, он поднял глаза, узнал Штефана, наконец выпрямился, вогнал вилы, точно копье, в кучу силоса у двери и вытащил из спутанных волос пару соломинок. Потом без тени волнения, словно была всего-навсего пересменка, сказал: «Доить придется тебе».
На кормушке лежала его куртка, он взял ее, набросил на плечи и хотел было выйти во двор, но в светлом дверном проеме, широко расставив ноги, стоял Штефан. Вечернее небо алело, и Штефан казался огромной тенью. Друската он пропускать не собирался:
«Как я погляжу, тут уже коммуна заправляет». «Я, видишь ли, хозяин, — ответил Друскат, — поэтому не мог вынести рева скотины, не мог я оставить их голодными».
Надо же — выслушивать такое именно от Друската. Для Штефана его слова были словно плевок в лицо.
«А ну, давай отсюда!» — тихо, с угрозой сказал он, отступая в сторону.
Однако Даниэль не спешил уходить. Он с усмешкой пожал плечами:
«Я рад, что наконец-то попал сюда. Нам нужно поговорить».
«Ты у меня мигом исчезнешь», — холодно бросил Штефан и направился к собачьей конуре. Овчарка с лаем рвалась с цепи, пытаясь прыгнуть навстречу хозяину. Штефан отвязал цепь. Пес нервничал: его давно не кормили, он жаждал свободы, скулил и повизгивал. Штефан, пригнувшись, с трудом удерживал его за ошейник.
«Проваливай!» — снова крикнул он, не сводя глаз с Друската. Тот стоял, прислонясь к стене хлева, скрестив ноги, сложив руки на груди. Поза его была вызывающе
небрежна, он, казалось, забавлялся, глядя на происходящее.
Штефан заметил, что из-за угла хлева появился старик Крюгер, за ним Хильда. В одной руке она несла туфли, в другой — цилиндр и пиджак. Догадываясь, что задумал муж, она вскрикнула, потому что пес на всю деревню славился злобным нравом.
«Нет, Макс! — закричала Хильда. — Макс, не делай этого!»
Но Штефан выпустил ошейник, науськивая кобеля:.
«Фас, Гасан, фас!»
Брызнула грязь — пес кинулся на Даниэля и наскочил на него таким мощным прыжком, что Друската швырнуло на дверь хлева. Однако теперь пес завилял хвостом, попытался лизнуть Даниэля в лицо, а тот, улыбаясь, поглаживал сильного зверя:
«Все хорошо, Гасан, все хорошо!»
Много лет прошло с тех пор, как они оба — Друскат и Штефан — играли с собакой.
«Вот видишь, — засмеялся Даниэль, все еще отбиваясь от фамильярностей старого Гасана, — зверь-то не забывает, остается другом».
«К ноге!» — рявкнул Макс. Пес послушно оставил Друската. Наверняка понимал: если голос хозяина звучит так страшно, как у Штефана, то это означает опасность. Гасан на животе подполз к хозяину, лег возле него, пугливо повизгивая и зарывшись носом в грязь. Тут в самом деле последовал пинок, и пес, поджав хвост, забился в конуру.
«Временами по пьянке, — сказал Друскат, — а временами в ярости ты ведешь себя потскотски».
Штефан чуял: Друскат припер его к стенке, он попал в ловушку, и от этого страшно злился, чувствуя, что надо защищаться, нападать, всем его существом завладела одна мысль:.ударить, свалить противника.
В этот день на Макса обрушилось слишком много разных впечатлений, и теперь он уже был не в силах разобраться в них. Он торжествовал победу в полдень, посадив в калошу окаянных вербовщиков из кооператива; в карбовском трактире, выпивая вместе с родственниками в память покойного, он еще оставался героем дня. И все же скоро наступило похмелье, ведь он, конечно же, сознавал свою слабость. В силе были другие, и их было много,
а у него что за сообщники — сплошь болваны, он одинок, а в одиночку человек мало чего добьется! От этих мыслей Штефан совсем расстроился: он был склонен к излишней самоуверенности, умел себя пожалеть, и, что бы он ни наделал, ни натворил в памятную субботу весной шестидесятого года, у него нашлась сотня самооправданий.
Может, все пошло бы иначе, если бы Даниэль сообразил, что перед ним несчастный человек, но Друскат обозвал его скотом, на это ответ только один — драка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47