https://wodolei.ru/catalog/unitazy/Sanita-Luxe/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


«Вы только послушайте, — взревел Штефан, причем вдвое громче Аниного отца, — альтенштайнский председатель утверждает, мы-де живем за их счет!» Ого-го! Ого-го!»
Они подступали все ближе и ближе, вытирая жирные губы тыльной стороной ладоней, — мужики из компании Макса Штефана. Казалось, вот-вот начнут засучивать рукава и ждут только пронзительного свиста своего вожака. Друскат знал почти всех — до шестидесятого года он был председателем в Хорбеке и понимал, что за Штефана они готовы в огонь и в воду, — поэтому сказал, что тут не место для споров.
«Да ну?» — удивился Штефан. По его мнению, тут очень даже неплохо. Друскат объяснил, что не хочет портить праздник, у него просто небольшие разногласия с Максом, но этим никого не удивишь.
«Нечего идти на попятный, раскрывай карты!» — закричал Штефан.
Друскат пожал плечами:
«Ну ладно. Вы же знаете, мы хотим превратить Волчью топь в пахотную землю. Одним нам не потянуть, а вот сообща с вами можно было бы землицу отвоевать. Есть возможность стать богаче всем вместе, не только в Хорбеке или в Альтенштайне, но и в других соседних де-
ревнях. Говорю вам, это можно сделать, если одолеть распроклятое местничество. Вместе мы сильнее, вместе у нас много машин, много людей, можно осушить болото, сообща засеять поля и собрать урожай, это ведь любому из нас выгодно. Давайте сделаем почин, давайте хоть разок попробуем все вместе — на Топи. Поверьте, кооператив старого образца уходит в прошлое, так же как двенадцать лет назад единоличное хозяйство. Зачем мы, стало быть, приехали? Не затем, чтобы ссориться... — он обнял Аню за плечи, — хотим предложить вам сотрудничество».
«Так он и впрямь снова здорово со своим укрупнением, — рассердился Штефан. — Не выйдет! Хозяина ие ликвидируешь, укрупнение упразднили, причем по приказу сверху!»
Что, неужели Друскат намерен ссориться с Госсоветом?
Нет, в этот день разговаривать с хорбекцами было невозможно. Штефан начал, его люди подхватили и закричали наперебой: не нужна им ничья помощь, нечего водить компанию с отстающими — они в округе лучшие, а альтенштайнский пора объявлять о банкротстве... Не удивительно: Друскат еще в Хорбеке не справлялся... В Альтенштайне, в этой дыре, бабы до сих пор ведра на коромысле таскают... Пусть Друскат лучше бросает работу, а они, хорбекцы, заберут Альтешнтайи, это темное захолустье, к себе, в свой крупный кооператив...
От ярости на шее у Аниного отца набухла жила, он побагровел и рявкнул, что они все не только пьяны, но и одержимы манией величия. И в чем он обвинил Штефана?
«Ты все делаешь только для выгоды собственной деревни, копишь добро для кучки людей, не считаясь с другими. Тебе живется хорошо, чего же печалиться о судьбе соседей! Старик, дай волю тысяче эгоистов вроде тебя — и они загубят социализм! — и совершенно спокойно прибавил: — Самое время наступить тебе на хвост!»
Громовой хохот. Хорбекцы захлопали себя по ляжкам: вот шутка так шутка!
Наконец Штефан жестом утихомирил собравшихся, потом руки в боки, словно торговка на рынке, подошел к Аниному отцу:
«Позволю себе поставить твой тезис с головы на ноги. Видишь, я в партии всего пару лет, хожу на все собрания, на курсы езжу, как только появляется возможность. И в диалектике малость разбираюсь: социализм — дело
настолько великое и настолько огромное, — тут он со вздохом, точно от потрясения, закрыл глаза, котом снова открыл! и продолжал: — что даже десять тысяч бездарей вроде тебя не смогут его загубить».
Друскат же ответил ему при всех одним-единственньм словом, прежде Аня никогда не слыхала от отца такого:
«Г...!»
Очевидно, хорбекским это пришлось по вкусу, потому что Штефан, смеясь, воскликнул:
«Наконец-то разумное слово! Растешь на глазах, мой мальчик!» — и потребовал шнапса.
Стычка, наверно, обнажила бы еще кое-что невысказанное, но помешал грозовой ливень.
«Через озеро вам нынче не вернуться», — сказал Штефан, и они вместе со всеми укрылись в деревне.
6. Хильда Штефан уже несколько минут сидела на кухне, праздно сложив руки на коленях. Наконец она со вздохом встала и пошла к телефону. Позвонила в садово-огородное отделение кооператива и сказала, что сегодня
не выйдет... неважно себя чувствует... да... конечно... завтра придет опять.
Сегодня она не может, как обычно, пойти на работу. Кто его знает, до чего Макс договорится с девочкой, что он замыслил. А Даниэль?
Дни у Хильды подчинялись жесткому распорядку. Иначе нельзя, а то ей ни за что бы не управиться: восемь часов на работе, мужчины по дому почти не помогали, но есть хотели вовремя,скотину тоже накормить надо, в хлеву теперь уже не так густо, и тем не менее забот хватает, даже кошка приноровилась к Хильдиному распорядку а жалобно мяукала, если ровно в шесть вдруг забывали налить в мисочку молока.
Теперь же эта женщина, всегдашняя хлопотунья, не знала, что делать, и ей было не по себе.
Она постояла на кухне, рассматривая свое лицо в небольшом зеркале, висевшем над умывальником: «Может, я и вправду заболела. Стоит поволноваться, как вокруг глаз проступают синяки. Ну и вид у меня! Раньше-то красивая была, точно, не хуже той девчонки в горнице, и лет мне было столько же, когда Даниэль пришел в деревню, — шестнадцать».
Раньше ей часто казалось, что Друскатова дочка немножко чудная... слишком тихая, до странности замкнутая. Но ее сегодняшнее появление — такая самоуверенная девчонка-то, куда там! Наверно, потому, что дело идет об отце, она ого обожает, и это не так уж плохо, потому что нынешняя молодежь не то, что прежде, никакого почтения к старшим — малый-то вон как обнаглел.
Ей, Хильде, всегда приходилось оглядываться на родителей. У них была усадьба, вот и решили, как для хозяйства лучше. Это было естественно, и столь же естественно то, что она подчинялась мужу. Ах, Макс, что бы из нас иначе вышло? Если один чересчур шумный, другому нужно быть потише, если один слишком силен и неуемен в своих, желаниях, тем уступчивее должен быть другой, и это тоже значит дополнять друг друга в браке. Ей, конечно, ни к чему выкладывать это на собрании ДЖСГ. Им хорошо рассуждать. Ни одна из них не выстояла бы против Макса, да и не стала бы бунтовать, заполучив его в постель. Принципы — штука умозрительная, а мужик есть мужик. Чуть прикоснется — и у тебя кое-что мигом вон из головы, и первым делом, конечно, теория.
Но почему же она так переживает за Даниэля? Неужели хранила все эти годы нежное чувство? Порой слышишь от людей: женщины, мол, всю жизнь помнят первого мужчину, с которым было хорошо в постели. Только это, видно, просто болтовня. Так, наверно, говорят те, кому со следующим не повезло.
У них с Максом все в порядке, ей просто можно поза-, ьидовать. У нее есть все, что только может пожелать женщина. Макс по-прежнему увлекает ее своей невероятной жаждой жизни — и только временами сомнение берет, пунша ли она ему по-настоящему.
Нет, не любовь страхом сжимает сердце при мысли о Даниэле. Может, это сочувствие, обыкновенное, человеческое, как говорится. Но ведь как часто Хильда, не дрогнув, встречала ужасную весть, — значит, это страх перед тем, что девочка окажется нрава и что кто-то из их семьи виноват в аресте Даниэля.
Но в прошлом году они ведь помирились?
Она не пошла со всеми на озеро: не любила шумных празднеств, быков на вертеле, ярмарочного гомона.
«Не пей много, Макс, — сказала она, — и не слишком задерживайся, завтра у тебя тяжелый день. К приезду генерала тебе надо быть на высоте. Ведь, наверно, и речь держать придется?»
Слова ее были брошены на ветер. Макс всегда делал, что хотел. И она обрадовалась, когда хлынул дождь. Теперь празднику конец, нашлась и на Макса управа.
Однако немного погодя зазвонил телефон.
«Хидьдхен, мы перебрались к Прайбиш, в трактир-конечно... Будь добра, приоденься и составь нам компанию, а?»
Она попыталась отвертеться: чугунок, мол, на плите, да мало ли что еще, к тому же самочувствие неважное.
И тут Макс сказал:
«Ни за что не догадаешься, кто здесь с нами... Минуточку, сейчас я его позову».
«Алло!»
«Даниэль! Какими судьбами? Да я не знаю... Будешь рад? Ну ладно, забегу на минутку. Только не очень там расходитесь без меня. Привет!»
Она положила трубку, ссутулилась, потом расправила плечи, сама над собой посмеялась и принялась наряжаться, как наказывал Штефан. Потом, вот как сейчас, постояла перед зеркалом, поворачивая голову, оглядела лицо: тонкие морщинки у рта и у глаз, сорок лет — никуда не денешься, и прическа чересчур простенькая — времени не напасешься по парикмахерским бегать... но уродиной ее не назовешь, а если еще губы подкрасить...
Помадой она пользовалась редко, но сейчас до тех пор искала, пока не нашла.
Трактир стоял на другом конце деревни, неподалеку от озера — домишко ветхий, еще старше своей хозяйки, фрау Анны Прайбиш, по прозванию Нойман. Владелице было под восемьдесят, и хозяйство она вела вместе с младшей сестрой, рождение которой опять-таки датируется прошлым веком. Когда Хильда была юной девушкой, сестры Прайбиш уже были чудаковатыми старухами. Никто из деревенских не видел Анну Прайбиш иначе чем в темном, вроде вдовьего, одеянии — длинная черная юбка, худое, почти мужское лицо, в любую пору дня в черном платке.
Все в деревне знали ее историю, хотя случилось все это, говорят, еще перед первой мировой войной. Хильда до сих пор помнила рассказы матери...
Когда-то Прайбиши были в деревне первыми богачами после графского семейства: им принадлежало пятьдесят пли шестьдесят моргенов пахоты, Половина Монашьей рощи да постоялый двор. В те времена деревенские трактиры были в моде, и каждое воскресенье наезжали городские, оставляя деньжата у Прайбшней, и на троицын день всегда что-нибудь устраивали — музыка в саду, танцы до поздней ночи.
Липа Прайбиш была хороша собой, но никто из деревенских девушек пе задирал нос выше, чем она: парень ей не парень. А все воспитание. Ведь старый Прайбиш определил дочерей — и младшую, Иду, тоже, та еще ребенком была малость с придурью — на два года в Гюстров, в пансион, они там готовить учились. Конечно, женщине это не повредит, но они вдобавок привезли оттуда изысканные манеры и даже красивенькие картинки рисовать навострились. Вернулись они из пансиона и начали вести себя ну прямо-таки по-господски и прикидывались, будто по-местному пи слова пе понимают.
Что пи ухажер, то у Анны придирки. И вдруг по де-ревне разнесся слух, что у нес шашни с Ноймапом из Кар-бова, самым богатым наследником в округе. Она уже была беременна, не то на третьем, не то на четвертом месяце, Когда старики окончательно утрясли брачный договор, потому что на сей раз упрямились Нойманы: невеста, мол, не чета им, всего-навсего дочка трактирщика.
Но свадьба — ей-богу! — ни дать ни взять сама графиня фон Хорбек замуж выходит. Деликатесов накупили, день и ночь жарили-парили, забивали скотину, а над меню они вправду говорили «меню»—потрудился сам шеф повар из «Веранского подворья». Созвали всю деревню. Повозка за повозкой катились вниз по улице, родичи и друзья из окрестных деревень — шутка ли, две сотни гостем за стол усадить! Расход — описать невозможно, притом нее знали, что невеста по крайней мере на третьем месяце.
Когда они отправились расписываться — экипаж в гирляндах, лошади горячие, пританцовывают, — все от мала до велика выстроились вдоль улицы. На Анне платье из красного бархата, но лифу до самого подбородка брюс-
сельские кружева, а шляпа большущая, с тележное колесо, вот шляпа так шляпа, нет, госпожа графиня такую нипочем бы не надела, она была поскромнее. А в Веране перед магистратом любопытных — пруд пруди. Оркестр пожарных подошел, а потом оно и случись... Никто не скажет отчего и почему, может, духовой оркестр слишком расшумелся, всем только запомнилось, как Нойман соскочил с повозки и взмахнул шляпой, парень-то был бойкий; тут вдруг лошади на дыбы, встали свечкой, Анна от ужаса в крик, шляпа с головы слетела. Нойман к лошадям — прыжок, рывок и в одну глотку вопль толпы. Свои же лошади дышлом припечатали жениха к толстым брусьям дверей магистрата.
Лежит парень мертвехонек.А потом две сотни гостей усадили за столы и обносили отменными блюдами: и дичью, и паштетом, и жарким в горшочках — только, сказать по правде, никто ничего и не распробовал. Анна тоже сидела со всеми, прямая, с высоко поднятой головой, и говорила: «Угощайтесь! Свадьба в копеечку обошлась, зато на поминках сэкономлю».
Вот она какая была.А раз Анна, так сказать, одной ногой стояла в магистрате и, если б не лошади, Нойман сказал бы «да», то позднее ей разрешили подписываться Прайбиш, по прозванию Нойман. Однако Нойманы все равно отказали мальчонке в наследстве. В тяжбах Анна лишилась и леса, и пашни, а в тридцать девятом сын погиб в Польше. Он не женился, тоже ни одна девчонка угодить не могла, обе бабы-то его набаловали и изнежили. Так вот люди и живут!
Обо всем этом мать говорила Хильде, наказывая дочери почтительно здороваться со старухой, которую все, кто помоложе, видели не иначе как в черном. Единственную уступку моде она позволяла себе летом и носила тогда порой черные фартуки в мелкий белый горошек. Младшая же сестра, Ида, и в семьдесят лет обожала цветастые платья с рюшками.
Ростом фройляйн Ида была пониже сестры и похожа на эдакую добрую деревенскую пасторшу: круглолицая, взгляд кроткий, щечки как яблочки, волнистые волосы на прямой пробор. В прошлом фройляйн Ида служила горничной у графини в Хорбеке, и только обстоятельства принудили ее работать в трактире Анны Прайбиш. От прежнего занятия она сохранила тонкость в обхождении, над
которой сестра, кстати сказать, частенько подтрунивала, и еще умение вести светскую беседу — во всяком случае, с языка у нее не сходили два словечка, которые, кроме нее, никто больше в Хорбеке не употреблял: «очаровательно» и «мило». А еще она умела в разговоре диковинным образом сочетать противоположные мысли и суждепия. Когда после всех треволнений весны шестидесятого года ее пригласили в трактир на собрание — Хильда тоже присутствовала, — Ида подала райкомовскому инструктору кофе и объявила таким тоном, будто выдавала секрет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47


А-П

П-Я