и все, что она говорила, звучало как самооборона путем наступления.
— Не одна. — Ивонна не видела причин делиться с ней своей историей.
— Подружка моя должна была двинуть сюда через два дня после меня, мы с Ферри уже не могли ее дожидаться, но твердо условились встретиться в Нюрнберге. Только она туда так и не добралась. Нет, переходить границу одной — не женское дело, а может, ее понесло прямиком в лесную гостиницу.
— В какую гостиницу? — не поняла Ивонна.
— Я об этом только тут узнала. Наши — ну то есть чешские — фараоны заняли какую-то лесную дачку еще на нашей... то есть на чешской стороне. А среди тех, которые людей за деньги через границу переводят, у них свои агенты. Ведет тебя такой тип в гражданской одежде бог весть как долго, потом оглядится, рот до ушей — хмол, слава богу, граница позади. А на полянке роскошная дачка, надпись готическими буквами «Waldstille»1, а внутри парни, опять же в гражданском, объятия раскрывают: «Schori willkommen2, вы в свободной стране!» Ну, там, настоящий кофе на радостях, вино, и разговаривают на чистом немецком. А потом приходит еще один и тот уже по-чешски: «Привет, стало быть, к нацистам желаете?» И — рраз по морде, на запястья наручники... Сунут тебя потом в чулан, в бутылку вина дольют и ждут следующих клиентов — чтоб «Зеленому Антону» не ехать обратно полупустым...
Ивонна допила свой кофе. God bless 3, что Никушка вывез меня еще до Февраля, а то ведь и я могла попасть в переделку...
К их столику приближался какой-то солдат — он уже издалека устремился к золотой гриве волос, как моряк к маяку; двурогую пилотку он засунул под погон.
1 «Лесная тишина» (нем ).
2 Добро пожаловать (нем.).
3 Слава богу (англ.).
— Я не танцую, — с невинным видом произнесла по-английски Изонна, а в глазах ее играла провокативная смешинка.
Солдат пожал плечами — ему и в голову не пришло пригласить другую девушку. Он отошел, и в наступившем неловком молчании Ивонна рассчиталась с официанткой, на прощанье вынула из сумочки целую картонку с кремешка* ми для зажигалок.
— Твой, видно, стерся... Good chance!1 — И, коснувшись двумя пальцами плеча девицы, ушла.
Швейцар в Парк-отеле поклонился ей, не осмелясь спросить пропуск: внешность Ивонны как бы автоматически зачисляла ее в число «allied» 2. Ее встретил знакомый запах, пропитавший просторный холл в стиле модерн. Запах этот был скорее шеприятным: смесь сладковатого сигаретного дыма и навощенного паркета. За входящими, как и прежде, увязывался старый знакомый, пожилой человек в поношенной зеленой ливрее с ящичком в руках, в самые неподходящие моменты надоедая гостям, он канючил на своеобразном англо-туземном языке:
— Schuh polish, pleas...3
Но в такую ясную солнечную погоду не было желающих почистить обувь.
Портье сказал Ивонне, что пока никто о ней не справлялся. Она попросила, когда придет мистер Ник Марло, направить его в кафе. Из какой-то сентиментальности Ивонна села за тот самый столик, за которым они обычно завтракали с Ником, когда еще занимали в этом отеле большой номер с ванной. И опять, в кои-то веки, заказала виски с содовой — это пойдет уже на счет Ника, слава богу, конец унизительной необходимости экономить.
И вот она увидела его. Ник шел к ней знакомой, быстрой, несколько рассеянной походкой людей, вынужденных часто менять место своих действий, людей, чьим уделом стала постоянная спешка. Он и писем-то ей, в сущности, не писал, только слал телеграммы с ласковыми словами — даже из Парижа одну отстукал.
— Айв, дарлинг!
Как хотелось ей вскочить, броситься ему на шею — преодолела себя, осталась сидеть: это ему за то, что долго отсутствовал! Ник взял ее за обе руки, перецеловал кончики пальцев, потом наклонился, чмокнул в губы.
1 Желаю удачи (англ.).
2 Союзники (англ.).
3 Ботинки почистить изволите... (англо-нем,)
— Сказать не могу, как я счастлив быть снова с тобой...
— Надеюсь, теперь уже навсегда! Так тебя даже во время войны не мотали...
— Положение сложное, дорогая. Как сказал Черчилль, когда Кейтель подписывал капитуляцию: «Война кончилась, нас ждет трудный, трудный мир...» — Ник оглядел кафе, в его голубых англосаксонских глазах появилось растроганное выражение.
— Как мило, что ты по-прежнему занимаешь место за нашим столиком! Но теперь я хочу поздороваться с тобой без свидетелей, наверху...
— Где наверху?
— В нашем номере!
— Для этого, дарлинг, нам надо его иметь. Он не понял.
— Ник, твоя широкая душа иной раз забывчива. Ты оставил мне на все про все восемьдесят долларов — по-твоему, как долго могла я жить на эти деньги именно в Парк-отеле? Не говоря о том, что через неделю мне намекнули, что номер нужен для американского гостя.,.
— Господи, на что же ты жила?!
— На эти восемьдесят долларов.
— Я провалюсь со стыда! Ведь ты, наверное, даже голодала!
— Ну, не такая уж я нюня: раз не было тебя, я обратилась к моему бывшему супругу. — Ивониа глянула уголком глаза, как это сообщение воспримет Ник. — Однако господин лейтенант Цигфельд мгновенно нашел отговорку: у него, видишь ли, беда, возвращался с какой-то fancy-party1, имея в себе около литра водки, сбил кого-то машиной и, чтоб дело не передали военному прокурору, вынужден был отвалить порядочную компенсацию. И дал мне всего полсотни долларов. — (О том, что мы с ним в тот вечер разок переспали, Никушке, пожалуй, ни к чему знать, да и мистер Цигфельд, в собственных интересах, не станет об этом распространяться, на подлеца он не похож. Кстати, аргументировал он довольно логично: должен же я узнать, на ком был женат... К тому же за ужином с ним я изрядно нахлебалась коньяку и толком не понимала, что со мной происходит, а ведь даже в самой Библии сказано, что неведение— не грех!)—Эти полсотни ты должен ему при случае вернуть.
По кафе проходил какой-то лейтенант с двумя молодыми женщинами, причем та из них, которая была красивее
Пирушка (англ).
другой и одета ярче, оглянулась, крикнула что-то Нику через весь зал, но в это время за окнами проезжал автобус, ее слов нельзя было разобрать; женщина, широко улыбнувшись, помахала Нику — Ивонна заметила, что ему это не очень приятно.
— Минутку, Айв, я сейчас вернусь.
Через стеклянную дверь Ивонна следила за Ником: подойдет ли он к этой троице, заговорит ли с этой броской, блестящей женщиной? Но Ник прошел прямо к портье и вскоре верйулся с ключом в руке.
— Итак, у нас снова есть свой номер, и даже тот же самый, к которому ты привыкла. Пошли!
По дороге он заказал бутылку шипучего. Юный лифт-бой в форме, с видом присмиревшего бывшего гитлерюген-да, внес в номер ручной багаж Ника; на Ивонну дохнуло знакомой атмосферой слегка обветшалого люкса, которой она так упивалась в первые недели по приезде.
— Значит, я отказываюсь от моей жуткой комнаты?
— Конечно, дарлинг.
Только теперь она повисла у него на шее; за долгую разлуку в его ладонях накопилось столько тоски по ней — Ивонне казалось, будто он открывает в ней новую, совсем еще не знакомую любовницу, в ласках Ника всегда был оттенок немного жестокого азарта, ему было плевать на то, что в незапертую дверь в любую минуту может постучать официант с бутылкой вина. Сознание этого возбуждало и Ивонну, так же, как то, что оба они даже не разделись, — и опять она проваливалась в головокружительную бездну, едва восприняв слухом собственный искупительный вскрик.
Потом, расслабленная и утоленная, она чувствовала на своей руке ладонь Ника, уже успокоившуюся, уже безучастную; в горьковато-резком привкусе шампанского был оттенок упрека за слишком поспешное соитие, без нежности, без чувства; да и в слишком быстро наступившем успокоении крылось ощущение какой-то потери. А духота, вливавшаяся в открытое окно, словно сгустилась к вечеру. Ивонна лежала на кровати, уставившись в потолок — она наизусть помнила лепной орнамент с тех дней, когда они жили тут в первый раз. Только один кусочек отвалился — вероятно, лепнина треснула во время налетов и теперь постепенно осыпается, когда по улице проезжают тяжелые американские автофургоны.
И бог весть почему, с сумерками к Ивонне подкралась знакомая тоска — как ни странно, в те месяцы, когда с ней не было Ника, ей легче было отогнать эту тоску, чем теперь, когда он здесь, рядом, и равномерно дышит, уснув на соседней кровати. Ивонне вдруг представилась ее белая девичья комната, а за дверью размеренные шаги отца — он не желал выходить на улицу, чтоб не видеть немецкие мундиры, и свой ежедневный моцион упрямо совершал дома. Иногда Ивонна выходила, кричала ему, что этот топот мешает ей заниматься... Теперь она упрекает себя, что была мало ласкова с отцом, но поздно, теперь уже все — поздно... Поздно — не увидишь ни Миши с ее вроде наивными дерзкими вопросами, ни бледного тонкого лица с задумчивыми глаза* ми — лица непризнанного поэта и, как подозревает Ивон-на, не слишком-то счастливого отца семейства, Камилла.., Поздно — не услышишь беспечный баритон силача Пирка, который и понятия не имеет, что обладает даром излучать оптимизм и уверенность. Вот они проходят перед закрытыми глазами Ивонны: приглаженный Мариан, истеричка Ру-женка, худосочный поклонник Гейниц, взгляд которого всегда будто уклоняется, даже когда он смотрит прямо в глаза, и, наконец, Роберт Давид, который порой, не считаясь со своим достоинством страстного пропагандиста родной речи, употребляет слова с забавно смещенными значениями... Роберт Давид — по молодости души как бы один из ее одноклассников! В следующий раз все соберутся без нее.., И вдруг видение незанятого стула в «Астории» — как провал на том месте, где когда-то стоял сгоревший мост.,, Ивонну всю облило внезапным испугом, гнетущим чувством, что она вырвана с корнем!.. Старого дома уже нет, а новый еще не нашла...
Ник, вздрогнув, проснулся, виновато сжал ей руку.
— Кто эта женщина там, в кафе, которая с тобой поздоровалась?
Ник искренне старался вспомнить, о ком она.
— А, я недавно снимал ее для армейского журнала и для «Пикчер пост». Это дает приличный гонорар.
— Нагишом?
Он потянулся за сигаретой, закурил.
— Профессиональные натурщицы на это не смотрят... — Ему удалось выпустить изо рта ровное колечко дыма, оно поднялось, вытянулось эллипсом. —• Нет, эта духота меня убьет! — Он нашарил брошенную как попало пижаму, вытер лоб ее рукавом. Потом протянул Ивонне бокал шампанского, оно уже почти не пенилось, в бутылке оставалась еще добрая половина. — Вообще-то лучшей моделью была бы ты, конечно, но я не осмелился бы предложить тебе такого* А лицо закрывать нельзя...
— Ты послал мои снимки тому режиссеру?
— Оператору. Разумеется, еще из Питтсбурга, Ивонна приподнялась на локте.
— Ты был в Питтсбурге?
У него нервно дернулось веко; он налил себе вина. Когда снова повернулся к Ивонне, лицо его выражало досаду и смущение, как у человека, который нечаянно проговорился,
— Был.
— Когда?
— Вскоре после того, как ты уехала из Пльзени в Прагу. — Он будто усилием воли вернул себе равновесие и уверенность. — Я тогда получил отпуск для поездки домой..,
— Я думала, ты из Сан-Диего.
— В Сан-Диего я родился, а мой дом в Питтсбурге. У Ивонны пересохло во рту.
— Что значит — твой дом?
Ник закинул подушку себе за спину, сел, поджав ноги и обхватив руками колени. Лицо его затвердело, и — как ей показалось — он даже побледнел.
— У меня там семья, Айв.
— Вот это гол... вернее, удар ниже пояса, — с трудом выговорила Ивонна бесцветным голосом. — И это ты мне сообщаешь только теперь?
Он взял ее за руку, успокаивая. Она высвободила руку.
— Не люблю, когда мужчина врет в главных делах. Лгут все, но я ведь спрашивала тебя об этом, когда мы в первый раз легли в постель... Соврать в такие минуты — большая трусость. Особенно со стороны человека, который столько раз на фронте добровольно вызывался на передний край!
Раздраженно, неловко он задавил окурок в пепельнице.
— Я был здорово влюблен, Айв. Ужасно боялся, что потеряю тебя, если...
— Был... значит, теперь — нет?
— Я и сейчас влюблен, ты только что могла в этом убедиться.
— Положим, в этом не так уж много было общего с любовью. И кто же у тебя в семье?
— Милдред, то есть жена, и сынишка Дэвид. И моя старая мамочка, которую я очень люблю.
— Сколько лет сыну?
— Теперь ему... девять.
Ивонна еле заметно перевела дух. Боялась самой себе признаться, — что бы она сделала, если б он сказал: «Малышу год». И все же ей трудно было сдерживаться. Только бы не унизиться до истерики, тогда в одну минуту можно проиграть все...
Окурок в пепельнице еще тлел, в других обстоятельствах она не обратила бы внимания, но теперь едкий дым действовал ей на нервы. Встала, натянула платье на голое тело, энергичным движением задавила окурок. Села на край кровати Ника.
— Как ты представляешь себе наше будущее? Собственный голос все еще казался ей чужим.
— Разведусь, разумеется. Айв, дарлинг, ты ведь не сомневаешься, что я говорю совершенно серьезно...
— Мы знакомы три года. Если б ты так уж серьезно об этом думал, у тебя было три года времени.
— По за это время я лишь один раз ездил домой. На рождество — первое рождество после пяти лет войны! Не самый подходящий момент, чтобы вместо привета объявить жене, что ты с ней разводишься...
— А ты уверен, что вообще когда-нибудь найдешь в себе мужество?
— Послушай, дарлинг: тебе ведь ясно, что за столько лет разлуки у меня уже не осталось никакого чувства к жене. Да и она все эти годы наверняка жила не монашкой.
— А задумывался ты когда-нибудь о твоем чувстве ко мне?
— Много раз. В отличие от женщин мужчины чаще всего не испытывают особой потребности в каких-то чувствах к женщинам, с которыми спят. Мужчина может менять их, но любить он может только одну-единственную. Под этим я понимаю, что его тянет к ней тем сильнее, чем он от нее дальше, думает о ней, когда ему плохо, или, наоборот, когда ему выпадает крупный успех. Для меня такая женщина — без всяких оговорок ты, Айв.
— Неужели у тебя было так мало успехов, что мне приходилось подолгу ждать тебя?
— Ты отлично знаешь, я все время в командировках. Сейчас, к примеру, был в Париже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24