Гематология — это вам не верхушки лекарских знаний нахватывать. Я буду к вам гораздо строже, чем к прочим студентам, цель которых кое-как дотянуть до диплома. Наука, видите ли, не профессия, она — призвание, которому надо посвятить всю жизнь. От человека, который всерьез думает заняться исследованиями, я буду требовать все!»
Какой смысл выкручиваться теперь? «При всех ошибках и дурных свойствах ученых душа у них устроена одинаково,— всплыли в памяти давние слова Мерварта.— Все они исповедуют культ чистой истины, ибо наука — их религии».
И Мариан нерешительно начал рассказывать о позавчерашнем вечере; опустил лишь одно, не слишком существенное обстоятельство, а именно что Камилл ушел с работы раньше времени. Кончив свою исповедь, прочитал по лицу Пошваржа страстное желание узнать, не было ли чего между ним и Надей. Но Мерварта эта тема не интересовала, и его заместитель пока не осмелился спрашивать о том.
— Перед нами две вещи,— заговорил профессор; на его постаревшем лице читалась разочарованность человеком, которому он доверял почти безгранично.— Смерть сотрудницы (чего уже не поправишь) и ответственность института за это — огромное несчастье. Мне кажется, вы несколько злоупотребили тем необычным и исключительным положением, какое занимаете здесь...
— Исключительным в том смысле, что не часто студента-волонтера, даже еще без диплома, включают в коллектив, разрабатывающий столь важную тему,— пояснил Пошварж, словно Мариан сам этого не понимал. — Однако такое исключительное положение не должно было вам прежде времени нездоровое тщеславие и самоуверенность. Выполнять основные правила распорядка обязаны даже сотрудники, сделавшие для науки куда больше вашего...
Вместо того чтобы смиренно согласиться с этим, Мариан припомнил слова, сказанные Мерваргом несколько лет назад по какому-то случаю: «Правда, что мы, ученые, тщеславны, очень тщеславны. Нам нравится чувствовать, что мы силой собственного духа открыли какой-нибудь важный закон природы. Зачем же стесняться этого. Ведь несомненно, что тщеславное честолюбие талантливых одиночек куда больше двигало цивилизацию, чем излишняя скромность...»
Но сейчас в тоне Мерварта не было тогдашней целеустремленной запальчивости, постоянной восхищенное творчеством; сейчас в голосе профессора как бы сконцентрировалась усталость от долгих лет интенсивной работы духа,
— И еще кое-что. Меня не слишком занимало, кто работает в виварии, но вы понимаете — я отнюдь не в восторге оттого, что в институте, отчасти как бы за моей спиной, образовалось прибежище для людей, чьи родственники вступили в противоречие или даже в прямой конфликт с нашим обществом: отец одной приговорен недавно к пятнадцати годам тюрьмы, отец другого выдворен из Праги.
Мариан невольно поднял правую бровь: такой упрек — и от человека, быть может, единственного, которого он, Мариан, уважает искренне и безоговорочно, помимо всего прочего, именно за его мужество! Мерварт — и вдруг страх за свое положение? «Воспитывать можно только личным примером; а если иначе не выходит, то примером устрашающим»,— мелькнули в голове слова Эйнштейна, и Мариан тотчас устыдился: что дает мне право так резко осуждать Мерварта за одну фразу?!
— Ты с добром, а тебя колом, пан профессор,— вставил доцент Пошварж.— Так уж бывает,— обратился он затем к Мариану,— случись что серьезное, тут-то тебе и засчитывают прежние промахи. Но в данном случае ответственность за ошибки сотрудников несет профессор как директор института.
За окнами тихо начал падать снег.
— В трагедии Нади виноват исключительно я один,— проговорил Мариан.— Разрешите спросить, пан профессор? Настаиваете ли вы на том, чтобы, несмотря на это, Камилл Герольд покинул институт?
— Ничего такого я не говорил.— Мерварт снял очки и
210
усталым жестом протер глаза.— Коллега Пошварж, видимо, хотел сказать, что не уверен, какую позицию займут партийная и профсоюзная организации института. А теперь расскажите мне подробнее о несчастной Наде Хорва-товой...
Возвращаясь от директора, Мариан столкнулся у своей двери с Камиллом: как видно, институтские радары работают исправно.
— Ну как?
— Главное — пан доцент Пошварж все не смирится с тем, что в работу над цитостатиком включили не его, а меня, молокососа даже без диплома...
— А обо мне — в связи с Надиным несчастьем — не говорили?
Мариан отвел взгляд к окну; за ним все еще сыпали большие, тяжелые хлопья снега.
— Я один виноват. О тебе ни слова не было сказано.— Он ходил по кабинету, бездумно брал со стола диаграммы, записи, снова клал на место.— Нас обоих наверняка вызовут на допрос. Время сложное... Органы безопасности станут взвешивать все обстоятельства, возможные и невозможные, и —головой ручаюсь — впутают сюда и классовую борьбу, и насильственные действия, и диверсию, и бог знает что еще... Бдительность и настороженность — разумеется, несколько гиперболизированная..,
Камилл молчал.
— Скажи мне, Мариан,— не скоро заговорил он.— По-твоему, у Нади могли быть причины...— он поколебался прежде, чем выговорить,— для самоубийства?
— Я об этом размышлял. Отцу припаяли пятнадцать лет — это, конечно, не пустяк. Но, если б тут была какая-то связь, она сделала бы это сразу по вынесении приговора, а не полгода спустя. Да и вообще, мне кажется, они с отцом не так уж обожали друг друга. А другая причина...—-Мариан прямо заглянул в глаза Камиллу, а тот — Мариа-ну.— Даже если... Хотя об этом и речи не могло быть. Живем-то мы в наше время, а девицы кончали с собой по этой причине разве что во времена Гильбертовой «Вины»...
По тому, как побледнел лоб Камилла, можно было понять, что он старается припомнить все, что происходило в тот роковой субботний день.
— В котором часу ты отправил Надю запирать тот барбитурат?
— Часов в семь.
Знаю я, о чем ты сейчас думаешь: сам ты ушел домой, еще и пяти не было, так что эти два часа Надя, видимо, провела у меня. Джентльменское соглашение между нами означает теперь, помимо всего прочего,— ни о чем не спрашивать; хотя о каком-либо соглашении мы, разумеется, никогда и словом не обмолвились. Впрочем, каждый из нас мог предполагать, что другой знает. Тем более недостойно обоих выяснять наши отношения с Надей теперь, когда она мертва.
— Недавно спросил меня Роберт Давид, серьезны ли мои намерения относительно Миши.— Мариан и сам удивился, зачем он об этом вообще заговорил и почему именно сейчас.— Дескать, годы бегут, возможностей все меньше... Кстати, следователь сказал Пошваржу, чтобы я отсюда не уходил — придут еще кое-что уточнять. Сделаешь для меня одно дело? Сегодня у нас с Мишью свидание, а по телефону трудно объяснять... Может, зайдешь к ней, предупредишь, что я не смогу прийти?
Камилл постучался в одну из дверей студенческого общежития.
— Входи, Мариан!— тотчас отозвались изнутри.— Оказывается, шестое чувство меня обманывает,— закончила Мишь, когда вместо ожидаемого гостя вошел Камилл.— Вот сюрприз: Мариан уже посылает на свидания заместителей?
— Не слышу особой радости в твоих словах, что и понятно.
— Будто ты не знаешь — что бы я ни сказала, все получается навыворот... и это мне весьма не на пользу, особенно когда стоишь перед экзаменатором. Но ты не сомневайся, я тебе рада; надеюсь только, что Мариан, глядя в микроскоп, не сломал, к примеру, ногу,
Камилл вздохнул; этот непринужденный студенческий тон совсем сегодня ему не с руки. «Ногу-то он не сломал, а вот шею — почти»,— хотелось ему ответить, но он сдержался и в замешательстве начал разглядывать книги на столе.
— Какой же тебе предстоит экзамен?— постарался он подделаться под ее тон.
— Хочешь сказать — какой предмет завалю? Экспериментальную патологию, причем повторно: на четвертый курс едва пролезла, ободрав уши, теперь заставляют сдавать еще раз. Как тебе, наверное, известно, учеба для меня— все равно что стометровка для ежика. Иногда мне кажется, что где-то в самом начале вкралась принципиальная ошибка. Как когда-то мой дедушка, императорско-королевский советник медицины, застегивал свою чамару. Знаешь, что такое чамара? Длинный черный сюртук для торжественных случаев, о ста двадцати шести пуговицах. Дедушка был рассеянный и систематически начинал застегивать не с той пуговицы, а обнаруживал ошибку, лишь добравшись до сто двадцать шестой. Впрочем, кажется, их было всего сорок две. Так вот, моя изначально неверная пуговица — то, что я пошла на медицинский.
— А ты не вешай нос. Я вот убежден, что начал с правильной пуговицы, только застегнуть чамару до конца мне не дали. Тогда как твой ежик в конце концов когда-нибудь одолеет и стометровку.
Камилл взял со стола сырую картофелину с воткнутыми в нее, наподобие игл, спичками; два зернышка были глазки, носик — перегоревшая лампочка карманного фонарика. И почему эта девушка с совершенно не медицинскими склонностями не осталась в училище прикладного искусства, или где там она начинала?— подумалось Камиллу. Да знает ли вообще Мариан, что это на его совести?
— Но скажи, чему я обязана твоим визитом — случайности, или ты принес мне весточку от Мариана?
— Вторая причина, Мишь. Такое, понимаешь, скверное осложнение...
Мишь захлопнула учебник:
— Мариан меня бросил.
— Да нет же, ничего подобного!
— Значит, ему срочно надо подсчитать, сколько раковых клеток в миоме Эрлиха...
О господи, эта женщина никак не облегчает мне задачу!
— Серьезно, Мишь. Иной раз попадаешь в переплет просто по небрежности... Просто потому, что в каждодневной практике не так уж точно придерживаешься правил. Если б, к примеру, железнодорожники исполняли каждую букву инструкций, быть может, ни один поезд не ходил бы по расписанию. Это тебе и Пирк подтвердит.
— Один служебный проступок Пирка, кстати, на моей совести. Когда он вез меня и Роберта Давида зайцами, минимум семь раз нарушил инструкции... Я тогда, правда, простудилась на сквозняках, зато в оба конца ехала даром. И Крчма осуществил свою давнюю мечту: пассажиры И понятия не имели, что от Здиц до Рокицан их везет некий словесник. Но узнаю ли я наконец, почему же не состоится мое свидание с Марианом — сегодня, как уже бывало столько раз?

— Но у тебя-то что с этим общего?
— А я послал ее отнести токсин на склад, вместо того чтобы самому его запереть.
— Ее? Это была лаборантка?
— Служительница в виварии.
— А... она работала с тобой в лаборатории?
— Нет. Она была у меня в кабинете.
Мишь протянула руку к бутылке, но просто закупорила ее.
— Сколько ей было лет?
Тень усталости легла на упрямый лоб Мариана,
— Двадцать один.
У Миши поникли плечи.
— Она сделала это умышленно?
— Вряд ли. Скорее всего, несчастный случай. Эти, из уголовной полиции, все допытывались, не хотел ли я от нее избавиться...
Мишь так и замерла. Она не спускала взгляда с тонкого, хищного подбородка Мариана — сейчас он вовсе не казался ей энергичным. Не сразу решилась выговорить:
— У тебя с ней что-то было, Мариан.
Он глубоко вздохнул. И Мишь увидела на его лице твердую решимость, будто он пришел к выводу: да, бывают ситуации, когда ты должен оставаться человеком даже ценой того, что разобьешь весь стеклянный замок, хотя тебе принадлежит только половина его. Решающее слово стремительно назревает, оно надвигается, как экспресс, а я стою между рельсов и не в состоянии шевельнуться, и только бессильно жду последнего катастрофического удара...
— Было.
Мишь не двинулась, она все смотрела ка него большими неподвижными глазами, словно не верила. Но всегда ведь узнаешь, когда тебе говорят правду. Ясно одно: того что сейчас напрашивается — малодушного покаяния, клятв,— просто нет в списке Мариана. Нет, ничего этого и не могло быть — только остыли, затвердели его синие глаза. Острая боль от злой правды пройдет, но медленное гложущее страдание от лжи не проходит никогда.
Она поднялась.
— Пока, Мариан.
Он молча поцеловал ей руку, разом постарев на несколько лет. В его утомленном лице она прочитала: ты сама должна решить, как будет у нас дальше, или это конец. Но Мишь не могла избавиться от подозрения, что возможный крах их отношений — не главная причина его горя. Хуже всего, что за этим как бы рассеянным выражением лица Мариана стоит опасение, не означает ли это несчастье крах его перспектив в институте...
Мишь вскочила в трамвай, потом прошлась немного пешком — в гору, по окраинной улице. Смеркалось; ветер дул со стороны Шарки, приносил еще пресный запах талого снега, тревожащее предвестие весны. Мишь позвонила у садовой калитки, зажужжал сигнал, что замок отперт; вошла.
Крчма обнял ее за плечи, провел по нескольким ступенькам крыльца в дом, в свой кабинет. Ладонью ощущал под тонким плащом ее крепкое округлое плечо — и от этого испытывал какое-то подобие счастья.
— Что-то мне подсказывает — ты пришла не просто так. Разберем ситуацию: завалила какой-нибудь экзамен?— Крчма старался заглушить легкое беспокойство в сердце; я старый осел, но ничего не могу поделать: уж верно, до конца моих дней Мишь останется моей сумасбродной тайной слабостью...
— Экзамен я завалю через неделю, если вообще не отступлюсь. Нет, дело куда хуже: речь о будущем Мариана. Помогите ему как-нибудь, пан профессор!
— Звучит драматически... Что же случилось?
Мишь рассказала все, что узнала от Камилла и Мариана. Умолчала ты, девочка, только об одном: что Мариан неизвестно сколько времени обманывал тебя с этой несчастной... Или до сих пор не знаешь? Впрочем, обманутые нередко последними узнают такие вещи... И, уж конечно, не я стану тебе на это намекать.
— Неприятность велика,—заговорил, подумав, Крчма.— Если б это было самоубийство, положение Мариана выглядело бы куда лучше...
— Для самоубийства у нее вроде не было причин. Полиция не допускает, что гибель ее как-то связана с арестом отца. Но если вы, пан профессор, не сумеете сделать что-нибудь для Мариана, то уж никто другой...
— Спасибо за доверие. Больше всего мне нравится, когда на человека взваливают обязанности, не спрашивая, в его ли это силах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24