.. Я, наверное, слишком старомоден, но с точки зрения врачебной этики важнее первое, то есть в данном случае сознание, что ты внес добрую лепту в это исследование.
— Прямо как проповедник!— не сдержалась Мишь.— А тебе в его возрасте не хотелось признания, у тебя не было честолюбия, желания добиться успеха? Знаешь, сколько вложил Мариан в эту работу собственных идей, как он трудился в поте лица, сколько ночей, сколько суббот с воскресеньями... по шесть часов кряду брать кровь у морских свинок или даже просто наблюдать за их поведением, вместо того чтобы отправиться гулять, в кино, на танцы!..
Ну, без такого натиска Мишь могла бы и обойтись; дочь, конечно, лучше знает своего отца — но что, если в нем говорит скрытая ревность к коллеге, к этому медицинскому эмбриону, младше его на тридцать лет? Сам же намекнул, что он, в сущности, обыкновенный полковой лекарь, не добившийся никаких успехов.
— Уважаю трудовой энтузиазм пана Навары,— отец Миши заговорил теперь почти так, словно Мариана тут и нету, — но вы ведь приехали ради другого..— Наконец-то он повернулся к Мариану.— Вы хотите, чтобы я помог вам устроить переосвидетельствование, для которого нет других причин, кроме вашего нежелания нести действительную службу в армии,— нежелания, правда, мотивированного благородными побуждениями. Я рад вам обоим, но если вы приехали только для этого, то очень сожалею, что обратились вы не по адресу.
Да, голубушка, не задалась тебе поездка! Мариан глянул на Мишь чуть ли не со злорадным торжеством. И хотя говорить больше было не о чем, он все же не упустил случая заметить:
— Я хотел бы только немножко очистить себя от подозрения, будто главный мой мотив — нежелание пройти действительную службу. Мне же прежде всего жалко потерять два года самого продуктивного возраста человека. Ведь авторы многих открытий были очень молоды: Бантинг открыл инсулин в двадцать лет, Эрлих открыл клетки, производящие гормоны, еще студентом, Гельмгольц тоже еще учился в университете, когда опубликовал свой труд об энзиматической функции дрожжевого грибка...
Какие имена! Не переоцениваешь ли ты свой талант, парень? — читалось по лицу подполковника, но вслух он сказал иначе:
— Преклоняюсь перед вашими познаниями в истории науки и перед вашей здоровой самоуверенностью, но, к сожалению, не могу переступить через собственную тень я прежде всего солдат и, следовательно, волей-неволей на стороне армии. И от этого недостатка я уж никогда не избавлюсь. Кроме того, я убежден, что армия для молодого мужчины— нечто принципиально необходимое, потому что там он учится не только стрелять из винтовки и собственноручно пришивать пуговицы, но кое-чему более важному: способности приказывать и подчиняться. Большинство молодежи сейчас, после войны, видит в военной службе некий анахронизм, в убеждении, что войн никогда больше быть «е может. Я, во-первых, не считаю это еще доказанным, а главное, уверен, что мужчина, не узнавший, что такое военная дисциплина, — лишь наполовину мужчина.
— Вот и все, — после неловкой паузы произнесла Мишь. — Ну, большое тебе спасибо, папа. Жаль только, что мы зря потратили две сотни на билеты... Видишь ли, до сих пор Мариан, как студент, получал в институте за работу всего шестьсот в месяц.
Мариан отрицательно покачал головой — мол, это к делу не относится; ему очень хотелось вслух напомнить Миши свой тайный принцип: ни у кого не проси одолжений и никому их не оказывай! — Ох уж это добродетельное, праведное поколение, вскормленное идеализмом! Зе-леномундирник, маскирующийся белым халатом... Наверное, не сумел в жизни совершить ничего порядочного, вот и вынужден внушать себе ложную мысль, будто все, что он делает, порядочно; причем не только в своей профессии, но и в области этики... Приказывать и подчиняться... Да человек равно не создан ни для того, чтоб заставлять других, ни тем более чтоб других слушаться! Этим тысячелетним навыком люди только взаимно отравляют себе существование... Но объяснить все это товарищу подполковнику должен бы скорее Эйнштейн, а не я.
Так, но теперь и я выведу на огневую позицию свое орудие. Тебе угоден этический идеализм — получай! Ответить на недостаток доброй воли достойным поступком—значит сорвать триумф того, кто обнаружил бескомпромиссную принципиальность. Мариан встал, не отдавая себе отчета в том, что принял чуть ли не торжественную позу.
— Признаю ваши аргументы, пан доктор, и подчиняюсь. Но позвольте еще одну просьбу: хочу попросить у вас руки вашей дочери.
Мишь так и разинула рот, просто оцепенела. Подполковник Михл заморгал, тоже поднялся, загасил сигару в пепельнице.
— Не уверен, что не ослышался...
Но в ту же секунду судорога в Мишиных голосовых связках отпустила, и она выговорила одновременно с отцом:
— Я, кажется, ослышалась...
— Твердо надеюсь, что вы хорошо меня поняли. Мы с Эммой хотим пожениться.
Подполковник развел руками, как бы не зная, что с ними делать. Мариан краем глаза наблюдал за обоими; шок Миши проходил, краска вернулась ей в лицо, что опытным глазом врача заметил и отец:
— Ты-то разве не знала?
— Нет, как же, папа... Просто мы не хотели таким аргументом как-то повлиять на твое решение насчет злополучного призыва Мариана...
Мишь врала, как по писаному — она уже совсем оправилась.
— Я придерживаюсь мнения, что нехорошо вмешиваться в сердечные дела детей. Если вы любите друг друга — от всей души желаю, чтобы все у вас хорошо сложилось. И я рад, что продолжится традиция нашего рода— теперь уже и по прялке, и по мечу — и даже обогатится талантливым ученым, который вполне уравновесит мое армейско-лекарское ничтожество! — Отец обнял Мишь, пожал руку Мариану, потом положил ладони на плечи обоим. — А теперь попробуем раздобыть в этом богоспасаемом городишке хоть бутылку шампанского...
Мариан краем глаза наблюдал будущего тестя. Как-то ты, в свете наших родственных отношений, выкрутишься теперь из неприятного дела с переосвидетельствованием? Но Михл ни словечком не затронул эту тему. Коли раз сказал «нет» — его личная (а в данном случае и солдатская) гордость требует оставаться последовательным... И, говоря откровенно, это свойство моего будущего родственника мне даже импонирует.
Только когда уже прощались перед отъездом — все трое в несколько приподнятом настроении (шипучего оказалось две бутылки, да еще коньячку подбавили), подвыпивший отец невесты сказал:
— Ценю, Мариан, что ты — хотя я и обманул твои надежды — не только не хмуришься, но даже улыбаешься мне. Вообще запомни: выражение, которое ты надеваешь на свое лицо, имеет куда большее значение, чем то, во что ты одет... (Намекает на защитное сукно, в которое мне предстоит облечься?)—Только смотри, не руководствуйся этим принципом, когда Эмме захочется нового платья... Ну, всего вам, детки, — ни пуха, ни пера!
— Ох, Мариан, заключительная часть, твоего выступления перед папой —это был гол! — сказала Мишь, когда поезд тронулся. — Если б я не сидела на стуле, свалилась бы с ног!
— Надеюсь, это не был удар ниже пояса.
— Кого в свидетели позовем?
— Один — бесспорный: Роберт Давщ: Да у него сердце разобьется, но вслух этого не сказала.
— Ах, Мариан! — Мишь со счастливым видом даже подпрыгнула на мягком сиденье — отец великодушно купил им обратные билеты в первом классе, не совсем логично обосновав это тем, что сам, при служебных поездках, имеет право на мягкий вагон. — Я, кажется, в жизни еще не ездила в мягком! Только лучше бы он дал нам эти деньги...
— Денег у нас теперь будет — ого! Дай только получу красный картонный цилиндр со свидетельством, а к нему докторскую зарплату! Сколько, думаешь, будут мне платить — четыре тысячи или пять?
— А что мы купим, Мариан? Можно начать с просторной виллы, и чтоб камин в огромном холле...
— Согласен. А несколько дней после свадьбы, пока подыщем такую, перебьемся в моем общежитии. И на деньги, что сэкономим на оплате твоего общежития, купим автомобиль. На первое время — «тюдор», пока не наклюнется что получше. Мне бы хотелось «альфа-ромео».
— Идет. А в вилле, перед камином, на полу будет много медвежьих шкур и дубовая лестница на второй этаж, а с галереи вокруг холла — двери в спальни для гостей, как у Камилла в его бывшей асьенде у озера.
— Только будем надеяться, что кончим не так, как он,
— Но перила лестницы должны быть гладкие, с закругленным концом, чтоб мне скатываться по ним верхом. Прямо в свою амбулаторию.
— Постой, Мишь, а ты не проспала Февраль?
— Ну ладно. Найду себе место в госпитале. Буду теперь работать как лошадь — ухо, горло, нос,
Мариан вдруг стал серьезен. - — Послушай-ка, нареченная моя, я не хочу, чтобы ты училась дальше!
Мишь сделала круглые глаза. Или я ослышалась?
— Не понимаю.
Мариан повторил свои последние слова.
— Как? Почему?!
— Научный сотрудник вполне прокормит жену, тем более что свою часть работы над цитостатиком я собираюсь опубликовать как кандидатскую диссертацию. Смотрю: зубришь ты чуть ли не ночи напролет, все силы вкладываешь в учебу — а признайся положа руку на сердце: дело-то у тебя не шибко продвигается! И даже вообще не двигается. Не так давно ты снова срезалась, на сей раз по гигиене. Видимо, талант у тебя совсем в другой области.
Смесь «самых противоречивых чувств стянула ей горло, парализовав голосовые связки: изумление, обида, негодование и— к собственному ее удивлению — вдруг еще и коготок неуверенности: а не принесло ли мне это предложение Мариана некоторого облегчения? Но все же — нет, это неслыханно, Мариан с ума сошел...
— Бросить учебу за три семестра до окончания?.. Почему ты не высказал этого папе? Тот бы ни за что с тобой не согласился!
— Именно поэтому — я и так достаточно возмутил его тем, что не хочу в армию.
— Но как ты себе это представляешь? Что я буду делать дома?
Он успокаивающе сжал ей руку.
— У тебя столько других интересов, и к ним — куда больше данных...
Поезд прогрохотал по стрелкам, Мишь рассеянно посмотрела в окно, но даже не заметила названия станции. Наука, как и искусство, — ревнивая любовница, — вспомнила она слова Мерварта, которые однажды привел ей Мариан. Они не хотят делиться ни с кем и ни с чем; если у мужчины действительно настоящий талант— все равно к чему, к поэзии или к бактериологии, — неважным он будет мужем и отцом... Но что мне делать, если я его люблю?!
— Слишком сильная это петарда, Мариан, не требуй от меня ответа сразу. Впрочем, думаю, через несколько дней ты отступишься от своего предложения, которое мне кажется абсурдным... Сигареты есть?
— Ты куришь?
— Да нет. Но сейчас мне нужно закурить.
Мариан кинул взгляд на табличку у дверей купе — «Для некурящих» — и дал ей огня.
Крчма поймал себя на том, что с нетерпеньем ждет Камилла. Старею, видно, в детство впадаю: где она, грань между эгоизмом и желанием кому-то помочь? Сдается, «широкая душа», которую мне приписывают мои питомцы, в последнее время изрядно сузилась, измельчала, и я постепенно опускаюсь... Сделать доброе дело и ждать за это награды— просто срам! Ладно бы, если б я думал только о том, как просияет лицо Камилла, но навлекать на себя его вечную благодарность?! С другой стороны, я в ней вовсе не нуждаюсь — так в чем же дело?
— А ты похудел, мальчик, — встретил Крчма Камилла и повел его в свой кабинет.
— Руженка предрекает, что в армии я похудею еще больше.
— Стоп, я, кажется, отстаю от событий! Что у тебя с Руженкой, и при чем тут армия?
— С Руженкой у меня ничего нет, хотя...
— ...она-то против этого не возражала бы — знаю.
— Мы просто друзья. Она помогла мне устроиться на работу в Центральной библиотеке.
Мои дети уже обходятся без меня, с легкой меланхолией и с крошечной занозой ревности подумал Крчма. Когда-то я подыскал место библиотекарши для Ружейки, а она за моей спиной нашла себе кое-что получше. То место я мог предложить Камиллу— а его туда устроила Руженка... В таком случае я-то им на что?
— А армия?
— Через две недели призываюсь, разумеется, рядовым. Поскольку у господ военных в делах порядка нету, они и проморгали, что меня давно выперли из университета, и дали мне отсрочку на целых пять лет — как, например, полагалось бы Мариану. Только его-то уже никакие отсрочки не волнуют.
— Не понял.
— Мариан раз и навсегда отделался от армии.
— Нынче, видно, день сплошных сюрпризов. Как это ему удалось?
— А он этим не похвастал. Думаю, помог Мерварт или кто-нибудь еще. Хотя бы его будущий тесть.
Крчма даже заморгал: я не ослышался?
— Кто?
— Подполковник медслужбы Михл.
— Стало быть, наконец-то из этой тучи пролился дождик, — не сразу проговорил Крчма, и голос его звучал глуше обычного. — Я рад...
Вот теперь я обманываю и себя, и Камилла. Нет, себя — нет: обман предполагает, что ему поверили. Но чего же другого можно было ожидать? Не Мариан, так кто-нибудь другой... Не желал же ты, чтобы Мишь из пиетета к нашей тихой дружбе, в которой с ее стороны очень мало того, что сверх дружбы (и зачем думать о том, что в этой дружбе есть сверх с моей стороны?), ~ чтобы она осталась старой девой? И все же что-то теперь изменится, и так мне и надо: в одном поцелуе, когда я вернулся с Ривьеры, конечно же, нет ничего серьезного... а все же он не должен был иметь место. Нельзя, правда, помешать птицам летать над твоей головой, но можно не позволять им вить гнездо у тебя на голове и выводить птенца — синюю птицу счастья. Такие глупости в известном возрасте — преступление. Две параллельные линии — разве не противоречит здравому смыслу тайная надежда, что они когда-нибудь пересекутся? Достаточно малейшего отклонения, и они разбегаются все дальше друг от друга, причем одна из них — линия Миши — устремляется к радостной вселенной будущего, а моя... скорее всего, к небытию.
— Стало быть, девчонка выходит замуж, — Крчма вернулся к действительности, так и не стерев с лица отсутствующего выражения; понял, что бесцельно повторяется. — А ты покидаешь нас на два года...
— Два года жизни! — вздохнул Камилл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24