Пирк в ответ поднес руку к козырьку.
— Если не ошибаюсь, ваша супруга... В общем, нелегко вам с ней.
— Не всякому посчастливилось встретить идеальную партнершу.
— Почему вы не развелись? — напрямик спросил Пирк.
Крчма несколько даже опешил; глянув на своего бывшего ученика, с черным мазком машинного масла на энергичном подбородке, ответил:
— Если говорить честно, не нашел в себе мужества. Да и не был уверен, имел ли я на это право.
— Вопрос только — считаясь с другими, не испортили ли вы себе жизнь...
Прямота Пирка не может не импонировать. Что он мужчина, давно подтвердили его действия в ту грозовую ночь под Преломом; только я, пожалуй, недооценивал другие его качества...
И тут почему-то всплыл перед Крчмой образ Миши — с каким волнением выглядывала она в дверь вагона, когда мимо них видением прошлого проплывал Карлштейн; восхищение словно еще больше омолодило Мишь, открыло столько детского в ее лице, еще не потрепанного жизнью. Он ясно увидел жест руки, откинувшей со лба спутанные ветром волосы, наклон головы...
— Право на счастье — вопрос сложный, Павел...
Все началось, вероятно, с того, что у нас с Шарлоттой, на беду, не могло быть детей, подумал он, а вслух сказал иначе:
— Некоторые несчастные натуры избирают себе жизненной программой непрестанные поиски все новых и новых источников затруднений, причем находят их даже в мелочах...
Крчма не был уверен, надо ли продолжать; ведь Павел Пирк вообще первый человек, которому он так открывает свое сердце. И в этой внезапной откровенности, пожалуй, повинна эта злополучная Мишь с ее взрывом полчаса назад...
— Человек, возможно, в состоянии уклониться от несчастья, которое обрушивается на него извне; но не скроешься от несчастья, которое взращиваешь в себе сам. Теперь же я просто обязан рассматривать свою жену как больную, и развод с ней был бы насилием над человеком в известной мере беззащитным... А мне кажется, надо стараться жить так, чтоб обходиться без насилия, на какой бы ступени власти ты ни стоял.
Семафор предупреждал о повороте, Пирк стал сильно тормозить. Крчма вдруг усмехнулся:
— Рассуждать на подобные темы, когда в нарушение закона едешь зайцем, да еще на паровозе, пожалуй, малость неуместно. Перевернем-ка пластинку: твои-то дела как? Есть у тебя девушка?
— Целых две; одну придется послать к... с одной придется покончить, только знать бы, с какой. Обе чем-то хороши, а чем-то — нет, с женщинами не так-то просто, вы еще узнаете... то есть вы это уже знаете. Но, как человек умный, жду вашего совета... о господи, когда я веду машину, не соображаю, что говорю. Я хотел сказать, жду, что вы, как умный человек...
— Стой, Пирк, вольно! Я тебя понял, смотри лучше, как бы сам не пустил контрпар...
Но вот и Клатовы. Крчма поблагодарил начальника поезда за любезность; на лице «деда» читалось облегчение— многократное нарушение инструкций сошло без последствий.
Мишь спрыгнула с высокой платформы служебного вагона; увидев Крчму, сделала круглые глаза — и тотчас на лице ее расцвела радость.
— Как славно, что вы не бросили нас еще в Бероуне! И я прямо сейчас могу сказать вам три словечка...
— Только три? Что ж, давай!
— Я несчастная дура.
— Да что ты? Это тебя какой-то грубиян оговорил! Она кивнула, уцепилась за его руку, потом послюнила
кончик платочка и без всяких околичностей стерла грязное пятно у него под глазом.
— А я целых сто километров вел поезд, это когда мы мчались со скоростью сто тридцать в час и обогнали парижскиОкспресс, и сам в топку подбрасывал, и давал, и за водомером следил, и контрпар включал, когда надо...
— А я здорово промерзла...
— В таком случае приглашаю вас на грог, друзья!
— Сначала я должен машину поставить, — Пирк повел на паровоз носом, блестевшим от масла. — Тут сразу за вокзалом есть забегаловка, буду там через двадцать минут, да с умытой шеей!
Заняли столик; Мишь погрела руки, обхватив стакан с горячим грогом, потом подняла его, чтобы чокнуться с Крчмой.
— И давайте сотрем все, что было, ладно?
— И не подумаю. — Крчма отхлебнул грогу. — Стереть— да ни за что! Всегда буду вспоминать эту сцену, как из редких светлых минут... Ведь сегодня исполнились сразу две мои мечты. Во-первых, я управлял паровозом, а во-вторых, ты впервые посмотрела на меня как на мужчину.
Он иронически прищурил на Мишь глаза, сделал глоток, подумав про себя, что пьет-то для храбрости.
— И вовсе неважно, что посмотрела ты на меня с отвращением, как на старого развратника, который вздумал покупать любовь... Но даже и так — лучше, чем все время быть Робертом Давидом, у которого слишком много общего с ангелами, в том числе и бесполость... Правда, предлагая тебе материальную поддержку, я действительно был ангельски бескорыстен, был тем Робертом Давидом, которого изобрела ваша потребность в идеале. Вы заколдовали меня, (Втиснули в этакий нечеловеческий образ, и я изо всех сил старался держать марку, хотя мне частенько бывало здорово тесно в этом маскарадном костюме — и смешно.
Он помолчал, чувствуя, что переигрывает иронию и чуть ли не склабится.
— Но ты, принцесса, сегодня меня расколдовала; и как думаешь поступить теперь со мной, а, Эмма?
Он старался говорить развязно, но в голосе его слышалась робость.
То, что он непривычно назвал ее настоящим именем, сбило Мишь с толку; она долго молчала. Наконец он отважился посмотреть ей в глаза — они глядели на него почти с любовью.
— Наверное, я заколдую вас обратно, Роберт Давид, — мягко проговорила она. — Понимаете, без Роберта Давида я не умею представить себе жизнь... без вашей духовной поддержки, чтобы было ясно.
Кто-то с грохотом открыл дверь «забегаловки».
— Мы здесь! — помахал Крчма из своего темного уголка — это вошел Пирк. — У тебя, парень, особый дар являться вовремя!
Пирк в два глотка осушил стакан горячего грога.
— Ваше приглашение распространяется только на одну порцию или на несколько? — спросила у Крчмы Мишь.
— На все, сколько одолеете.
— Ты когда едешь обратно? — повернулась она к Пир
— В восемнадцать тридцать восемь, — ответил тот с точностью железнодорожника.
Мишь посчитала на пальцах, сколько часов осталось до этого времени.
— Судя по твоему сложению, можешь выпить стаканов пять, и то успеешь протрезветь. Так что растрясем кошелек пана профессора, пускай и обратно едет зайцем!
— Ничего подобного, обратно я поеду как приличный гражданин, с билетом. Вся прелесть исключительных моментов сохраняется в памяти лишь с одним условием: если они так и останутся исключительными. — Он кинул Миши красноречивый взгляд. — Да, не забыть бы главное, зачем я здесь. Это касается тебя, Пирк.
Мишь, притихшая, несмотря на легкое опьянение, недоверчиво посмотрела на Крчму. Разве может быть что либо более главным, чем то, что вы сказали мне? — прочитал он в ее глазах.
— Известно ли вам, друзья, что я участвую в дом ш-нем квартете?
Мишь, словно просыпаясь, удивленно подняла брови, откинулась на спинку стула.
— Мы столького о вас не знаем, чго вы удивитесь!
— Да, я играю на виолончели, причем необычайно скверно. Поэтому из всего «Американского квартета» Дворжака наш камерный ансамбль исполняет разве что четвертую часть, а уж вторую, эту коварную lento d-rnoll, — только если заткнуть оба уха. Но нас постиг удар: вторая скрипка не вернулся из командировки на Запад, и это нас совершенно подкосило. Недавно играли мы трио Гайдна в обработке Зандбергера—слезы, да и только. Мы были как автомобиль, у которого не работает одна свеча из четырех, не говоря о том, что выбор партитуры для трио невелик. — Излишне размашистым жестом он положил руку на плечо Пирку. — Так вот, взываю к тебе: заполни этот пробел своей скрипочкой! — Он смерил глазами гренадерскую фигуру парня. — А тот субтильный стульчик в стиле бидер-мейер, на котором сидел переметчик, я велю укрепить за свой счет!
— Сдается, до моего прихода вы успели опрокинуть стаканчиков дюжину! — Пирк, вежливости ради, обращался как бы к обоим. — Это мне да пиликать в салоне?! Да я и «Шла девица в огород» не сыграю, коли над головой у меня будет люстра венецианского стекла!
— Тринадцать лет назад, на школьной вечеринке, ты так играл «Были когда-то чехи юнаками», что все мамаши прослезились. И далеко не во всех салонах венецианские люстры.
— А кто еще в вашем квартете?
— Один доктор — он мою жену лечит, один старик, главный конструктор с Колбенки, я — и Павел Пирк.
— Да вы что! В такой компании машинист будет вроде... вроде как монашка в баре... Нет, когда я так волнуюсь, не получаются у меня параболы...
— Параболы или гиперболы — не важно, — стала успокаивать его Мишь, он отмахнулся от нее локтем.
— Согласись — ради Мариана, — сказал Крчма.
— А Мариан тут при чем? — насторожилась Мишь.
— Наша первая скрипка, этот доктор, дружит с профессором Мервартом, а тот — начальство Мариана. А Мариан дружит с Мишью. Согласись хотя бы ради Миши, потому что, как человек партийный, ты должен знать, что все взаимосвязано.
Пирк вдруг разом смягчился.
— Прямо будто слышу ваши лекции со школьной кафедры, — пробормотал он растроганно.
Крчма внезапно стукнул кулаком по столу:
— В пятницу, в шесть вечера, у доктора Штурсы — и точка! А будешь в рейсе — позвонишь мне, и мы отложим пиликанье!
Дочка заведующей трактиром подошла убрать пустые стаканы.
— На посошок еще две порции грогу, а этому пану — молочко, это пан машинист, он на службе, алкоголь ему заказан, доченька! — подвыпивший Крчма погладил удивленную девушку по голове, после чего наклонился к Миши. — А ты слушай меня хорошенько: сейчас беги к папе, а если он спросит, почему ты такая веселая, сваливай все на своего бывшего классного. О том же, что ты, так сказать, прямо-таки уже профессионально проваливаешься по анатомии, об этом ему лучше не докладывай. Потому что ты обязана закончить медицинский и встать на собственные ноги, поскольку ни на одного мужчину положиться нельзя— посмотри хотя бы на меня...
Еще поднимаясь по лестнице, Крчма слышал детский крик.
— Здравствуйте, пан профессор. А Камилла нету дома, — встретила его Павла и тут же устыдилась собственной неловкости.
В комнате, не слишком просторной, стоял знакомый густой воздух — смесь запахов от нестираных пеленок, молока, детской присыпки, — и было здесь слишком тепло.
— По правде говоря, я и не рассчитывал застать Камилла. У меня в расписании окно на целых три часа, да и шел-то я мимо вашего дома. Вот и подумал — зайду-ка взглянуть на внучка...
— На внучка?
— О, простите — на крестника.
Вообще-то я даже и не оговорился, но как (и зачем?) объяснять все это молодой мамаше? Крчма, согласно обычаю, похвалил орущего младенца («мальчик здоровенький, а сколько у него уже волосиков, и много ли прибавляет в весе?»), и вдруг в нем поднялся внутренний протест против такой, поколениями обкатанной, лести.
— По крайней мере можете быть уверены, что в роддоме вам его не подменили.
— То есть как?
— Вылитый отец!
Нет, дамочка абсолютно лишена чувства юмора. В обществе подобных людей Крчма чувствовал себя скованным. Он вынул из пакета погремушку, ребенок на минутку смолк, затем снова заплакал.
— Якоубек, скажи дяде спасибо, — равнодушно проговорила Павла. — Вы, пожалуйста, не смотрите на беспорядок, знаете, перебираться в такую дыру из большой квартиры — просто ужас, я, кажется никогда не привыкну к этому биваку...
Комната действительно забита вещами, одну стену почти целиком заняли книжные шкафы, многие предметы казались лишними — верный признак того, что люди не в состоянии распроститься с вещами, которые только мешают.
— Ну скажите сами, на кой ему столько книжек, а он еще новые покупает! Да ему их до смерти не перечитать!
— Прочитать кое-что поможете ему вы, — сказал Крчма с улыбкой, слегка лукавой; ему пришлось напрягать голос чтобы заглушить детский рев.
— А где мне время взять, не посоветуете? Простите! Ей стало стыдно за свой тон, взялась перепеленывать
малыша.
Такую отдельную, хоть и тесненькую, двухкомнатную квартиру многие молодожены сочли бы верхом блаженства, А эта молодая мамаша — на верном пути к тому, чтобы стать второй Шарлоттой.
— Не попрекайте его книгами — ведь это его судьба.
— Не знаю только, добрые ли феи одарили его этой судьбой в колыбели! Зарабатывать книжками и зарабатывать на книжки — вещи разные... Он уже полтора года ждет договора.
Ах да, «пограничная» повесть Камилла... Надо что-нибудь сделать для парня. Бедняга начал совсем не с того конца: культурной политике нынешней созидательной эпохи вряд ли отвечает попытка исследовать внутренний мир человека, который не находит контакта с обществом. Но пусть бы хоть по форме этот камилловский экзистенциализм оказался достаточно хорош, чтоб можно было за него вступиться! Конечно, ни один начинающий писатель не может вырасти на рукописях, которые желтеют у него в ящике стола. Дать эту вещь почитать, скажем, редактору Валишу и, скажем, вытянуть из него хоть какую-то рекомендацию? Поможет такой путь Камиллу — или скорее повредит?
— Если бы хоть служба у Камилла была приличная! — перебила его мысли Павла.
— А я даже не знаю толком, что он там делает, у Мари-ана в институте?
Ребенок опять заплакал без видимой причины, разразился тем пронзительным ревом, который не может радовать никого, даже его собственных родителей. Павла взяла его на руки, стала укачивать, но крик как бы заглушил вопрос Крчмы, так и оставшийся без ответа — и, казалось, Павла даже этому рада.
— Такой рев — признак будущей сильной личности. — Крчма хотел подбодрить мамашу.
— А какая личность может вырасти в такой тесноте?
— Может. Неруда в детстве жил с родителями в темной конуре позади лавки. А будущей весной Якоубек сможет ездить на дачу, к бабушке с дедушкой.
— Это в бабушкину-то «юдоль скорби»? Автобусом, с узлом пеленок? У них там в гараже машина без дела стоит, свекровь не решается выезжать — давно минули первые недели, когда тамошние недоумки считали их «национальными мучениками»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24