налил из-под крана полный стакан воды, выпил залпом.
Ох эта привычка деликатничать со старшими, которые когда-то заслужили наше уважение! Слишком легко он подчинился Роберту Давиду и теперь ненавидел его за это. В конце концов, кто он теперь, этот Крчма, что дает ему право обращаться с бывшими учениками так, словно он все еще проставляет им пятерки или тройки?
«Пока у меня нет доказательств — я считаю это клеветой». Какие старомодно-добродетельные правила! И чего это он так хлопочет за Камилла?..
Эпоха преобразований заставляет нас переоценивать ценности, и люди традиционного, консервативного мышления скоро начнут тормозить прогресс — пока само время не отбросит их в сторону, и они начнут отставать, а то и вовсе застрянут на полпути. Как-то в этом роде говорил недавно лектор на политзанятиях для беспартийных...
«...Одно опрометчивое решение может на долгие годы испортить жизнь порядочному человеку...»
А как понять такое неконкретное определение? Или в глазах Крчмы «порядочные» — только те, кто учится в высшей школе? Этот Крчма с готовностью пошел свидетелем на свадьбе у Камилла, и его отнюдь не смутило, что Камилл женится на той самой Павле, которую он попросту украл у своего же товарища! Задумался ли тогда Крчма, что и такое дело может кому-то на долгие годы испортить жизнь?
Что за злополучная была идея — привести Павлу в погребок Герольда под предлогом просить помощи для брата! «Не сердись, Гонза, но я не сумею... мы с паном коллегой работаем над моей рукописью. Меня, что называется, сроки поджимают...» И чтоб теперь этот самый Карел, мой брат, для которого тогда Камилл и пальцем шевельнуть не пожелал, спасал его!
Камилл... Записной оратор класса, лучший стилист, вечно выставляемый в пример прочим, хотя вслух Крчма никогда этого не говорил. Ореол исключительности сияет над Камиллом и по сей день и будет, видно, сопровождать его всегда... Правда, Камилл не сам просит заступничества. Скорее всего, он и не подозревает, что Крчма хлопочет за него — объясняясь с тем, на кого Камилл в глубине души смотрит сверху вниз. Всегда так смотрел, а теперь тем более: для образованных гуманитариев какой-то там счетовод — нечто вроде полуинтеллигента: между его сухой, точной работой и поэтическими взлетами зияет пропасть глубже Мацохи, все словесное творчество бухгалтера ограничивается составлением отчетов о найденных ошибках в ведомостях, причем в каждом отчете по три раза повторяется слово «который» в одной фразе...
«То, что вы ходили в одну школу, Гонза, еще не аргумент в пользу чьей-то политической благонадежности...»
А вспомнить вечеринку через пять лет после окончания гимназии... Общий бюджет был уже исчерпан, ребята по очереди заказывали дополнительно вино за свой счет, и когда очередь дошла до него, Гейница, он, в злополучном приливе бережливости, заказал вино подешевле... И эта плохо замаскированная усмешка официанта, который принес не то, что заказал Гейниц, а лучшее и указал при этом глазами на Камилла: мол, вон тот господин заменил ваш заказ и доплатит разницу... Урок, по-барски преподанный этому жмоту Гейницу...
«Пока что, Гонза, нам не известно, чтобы твой Герольд-младший как-то отмежевался от своего славного папаши...»
А Павла... Когда мы вышли из погребка Герольда, где она моими же стараниями познакомилась со своим будущим супругом, Павла спросила: «Послушай, Гонза, а что он уже написал, этот Камилл Герольд?» Камилл, Камилл, Камилл... Средоточие вселенной, пуп Праги...
Нет, есть вещи, которые не забываются: о том, как ты оказался вроде слона в посудной лавке, и помнишь об этом, как слон, ведь у слонов отличная память!
Рабочий день кончился — смолкли калькуляторы, уснули под клеенчатыми покрышками, уборщица с ведром в руке смотрит вопросительно: когда же пан бухгалтер освободит ей поле деятельности.
В широком коридоре философского факультета группками стоят, сидят на подоконниках, расхаживают студенты, в одной группке — две девицы. Оттуда донеслись чьи-то громкие хвастливые слова, остальные разговаривают тихо, Гейницу кажется — они чем-то озабочены. Одна из девиц, менее красивая, нервно грызет ногти; однако Гонза Гейниц знает — все эти студенты собрались здесь не на экзамен...
Карел Гейниц увел брата в просто обставленную комнату — два письменных стола, шкафы, видимо, кабинет кого-то из ассистентов. Одежда Карела пропахла сигаретным дымом, в уголках его губ не стерт след от черного кофе. В бледных глазах — утомление.
— Вот ведь ирония судьбы, Карел, — получаса не прошло после моего звонка к тебе, как я узнал кое-что новое о Камилле Герольде... О том, какими на самом деле были его настроения до Февраля. Я, конечно, понятия об этом не имел... Так что просил я за него, исходя из ошибочных представлений. Думаю, будет лучше всего, если вы его просто исключите...
— Признаться, я и то уж удивлялся, чего это ты заступаешься за сынка одного из самых жирных пражских толстосумов..»
Лицо хозяйки квартиры, где поселилась Ивонна, приобрело то особое выражение, которое состоит из смеси вдовьего любопытства, осторожности, беспричинной подозрительности и какого-то неосознанного любовного томления. Хозяйка машинально переставляла предметы на столе, чтобы тотчас же вернуть их на прежнее место; потом с пыльной тряпкой в руке вошла в комнату Ивонны, без надобности вытерла раму окна.
— Вы говорили, что встретитесь сегодня с вашим кавалером в Парк-отеле, я не ошиблась?
— Говорила, не беспокойтесь! — Ивонна потрясла пальцами с только что накрашенными ногтями.
Милая Труде, я тебя насквозь вижу — хочешь, чтоб я уже умотала, верно? Только я-то не виновата, что мужчины так и льнут ко мне, не исключая твоего любезного Йохена. Впрочем, чему дивиться: уловить нынче в Германии мужа— редкая удача, когда шесть миллионов молодых парней гниют под землей... Что ж, получили, чего хотели, а кто заставлял вас орать «хайль» и выбирать Гитлера в фюреры? Ивонна, в общем, не такая уж патриотка, но воспоминание о том, как фанатики в кожаных шортах под радостный вой выкорчевывают аккуратный пограничный столб с чешским львом, всегда бередило ей душу...
Нет, фрау Труде, будь спокойна, хромые не в моем вкусе (этот ее Иохен получил пулю в коленку на третий же день войны, под Брестом, что спасло его от пули в лоб. И теперь, через семь лет после этого благословенного события, стоит Ивоипе уронить платок, как Йохен галантно бросается поднять его, причем, сгибая одну ногу, вторую, несгибающуюся, выставляет вперед, словно отплясывает вприсядку из пиетета к русской земле, где ему, в сущности, сохранили жизнь!).
Фрау Труде уже в третий раз рассеянно взглядывала на часы, над переносицей у нее образовались такие решительные морщинки, которые предвещают серьезный разговор. Ивонна наконец сжалилась над ней, надела свое самое нарядное платье; неосмотрительно было бы слишком уж бесить эту бабу. Недавно, когда Ивонна из желания ее поддразнить благосклонно принимала восхищенные взоры Йохена, хозяйка — после того, как он ушел, — завела-таки серьезный разговор: она-де будет откровенна, молодая дама должна понимать, что дешевые квартиры в разбомбленном Франкфурте все равно что выигрыш в лотерее, множество немцев до сих пор ютятся по подвалам и временным баракам; Восточный фронт был для Труде роковым, одного мужа он взял под Белой Церковью (ей трудно было выговорить это название, оно звучало в ее устах как «Бэла Тшеркеф»), другого послал ей из-под Бреста, Йохен обещал на ней жениться, и если Ивонна собирается и впредь, просто из прихоти, провоцировать его интерес к себе, то фрау Труде не останется ничего иного, кроме как с сожалением порекомендовать «junge Frau»1 поселиться где-нибудь в другом месте...
Ивонна шла по городу, давно привыкнув к силуэтам его развалин. На углу, как всегда, с интересом подняла глаза на четвертый этаж дома без крыши и почти без фасада; но на верхнем этаже, на уцелевшем куске пола, каким-то чудом разросся пышный, ветвистый плющ; он буйно зеленел там уже третий, кажется, год, поливаемый щедрой небесной влагой.
Любопытство заело Ивонну, она вошла в развалины. Кстати, там хоть на минутку укроешься от жары, которая сегодня заполнила город, словно стоячей водой. По лестнице, заваленной мусором, между треснувших стен, Ивонна не без риска поднялась до третьего этажа, но следующего пролета, ведущего к плющу, не было: он давно рухнул. Окна в раскрытой настежь квартире выбиты вместе с рамами, высокое солнце жарит через огромную дыру в потолке.
Ивонна стала спускаться; из-под ее ног метнулась через груды кирпичей бездомная кошка.
В сумочке Ивонны лежит вчерашняя телеграмма от Ника: «Рассчитываю завтра ужинать с тобой в Парк-отеле». Наивный Ник: забыл, видать, что я не дочка Вандербиль-та. Откуда взяла бы я деньги на этот отель, куда здешних жителей, пожалуй, и не пускают? Когда Ник спешно уезжал, он оставил мне по рассеянности всего-навсего около сотни долларов. Хорошо еще, портье оказался так любезен, что сохранил адрес хозяйки, сдающей комнату.
Глянула на часы — до ужина еще уйма времени, и нет ей никакой надобности, сгорая от нетерпения, смиренно поджидать Ника. Он достаточно долго заставил ее ждать себя; только приехали во Франкфурт, только провели, как бы в задаток, несколько «свадебных ночей», как Ника отозвали.
1 Молодая фрау (нем.).
Хорошо, что сегодня кончится ее странное существование: отсутствие мужчины всегда отзывается какой-то скрытой неуверенностью, а Ивонна привыкла, что неуверенными чувствуют себя с ней мужчины, а не наоборот.
Как же убить свободное время, раз уж она уступила берлогу для любовных вдовьих игр нетерпеливой Труде? Прицепиться к гроздьям тел на подножках переполненного трамвая? (Трамваи ходят чуть ли не с получасовым перерывом, недавно двум встречным вагонам пришлось остановиться на повороте, чтоб эти человеческие рои не посбивали друг друга.) Нет, к этому у нее нет ни малейшей охоты, а войти в один из полупустых автобусов защитного цвета, предназначенных только для оккупантов и их семей, Ивонна все-таки не решалась. (Теперь, после развода с лейтенантом Цигфельдом, я, кажется, уже не американская гражданка, а Ник до сих пор на мне не женился... И я не чешская «послефевральская» эмигрантка и не немка—кто же я?
Пошла пешком. Разбомбленный кафедральный собор, здание бывшего парламента в лесах — ремонтируют наспех, чтобы можно было вскорости торжественно провозгласить новое немецкое государство. Среди развалин киоски с прекрасными цветами — если и есть тут что-то в ироническом изобилии, так только две вещи: цветы и кремешки для зажигалок.
Сквозь зелень парка Ивонну ослепила сотнями солнечных зайчиков величественная оранжерея «Пальменгартен». Да, любит пошутить война — кажется, ни одно стеклышко этой огромной импозантной конструкции не было разбито. В стоячей духоте загрохотала музыка в ресторане, одном из немногих, где беспрепятственно встречаются оба мира, самоуверенных победителей и смиренных побежденных (впрочем, только женская их половина; и надо сказать, нахальные немецкие девчонки в своих наспех состряпанных платьишках отнюдь не производят впечатления побежденных).
Все столики заняты; Ивонна подсела к одинокой девице с челкой, которой, видимо, предназначалось закрывать ее прыщавый лоб — но во время танцев волосы наверняка растреплются... Ивонна по-немецки спросила разрешения присесть, девица с досадой ответила на плохом немецком языке с явным пражским акцентом. Тогда Ивонна не удержалась:
— Вы — чешка, правда?
— Ага, — лаконично буркнула та и еще пуще нахмурилась.
Будь это в Нюрнберге — там наших пруд пруди, но встретить чешку во Франкфурте — редкость!
— Если вы ждете кавалера, я освобожу место, как только он придет.
Девица окинула ее внимательным взглядом.
— Ты здесь новенькая, что ли? — спросила она, к недоумению Ивонны.
— Если имеешь в виду именно этот ресторан, можно сказать и так.
Девица красноречивым жестом коснулась ладонью своего прыщавого лба.
— Не стала бы я садиться на место, не запланированное для женщин!
— Уж извини, не собираюсь портить тебе удачу.
— Скажи лучше, лезть на мой участок, говоря напрямик. Подошла официантка, на плохом английском языке осведомилась, чего желает Ивонна.
— Я бы выпила кофе, но лучше где-нибудь в другом месте... — Ивонна окинула взглядом соседние столики.
— Ладно, выпей уж свой кофе здесь, — более примирительным тоном сказала девица и, достав помаду, подкрасила свои вульгарного рисунка губы, начесала волосы ниже на лоб. — Сигаретки не найдется?
Ивонна предложила ей пачку «честерфилда», девица с извиняющимся видом взяла две сигареты, одну вложила в пустую коробочку из-под более дешевых.
— Ты одна приехала? Я имею в виду — в Германию? Зажигалка девицы никак не срабатывала, Ивонна протянула ей свою.
— Кабы я одна тащилась через лес на границе, как раз угодила бы обратно в свои Домажлице, — с видом превосходства ответила девица. — Ясно дело, сбежал, подлец, как нюхнул дерьма в тутошном лагере. Здесь все навыворот, тут больше шансов имеют мужчины.
— Ну, не отчаивайся, глянь, сколько кругом амиков1, — Ивонна показала глазами на площадку для танцев; правда, танцевали и девушки с девушками, однако и от зеленых мундиров на площадке было тесновато. — Говорят, польки да чешки тут нынче в моде.
— Такие, как ты, — может быть, — девица без всякого восторга окинула взглядом пышные золотые волосы Ивонны, спускающиеся до плеч.
Пепел с сигареты она сбрасывала в пустую чашку.
1 От букв «AM» — American Military (англ.) — американская армия.
— А пускай посуду лучше моют, немецкие стервы, — объяснила свою привычку девица — она, казалось, решила мстить всему миру за свои неудачи. — И мужики — сволочи!
— Ну, не все же!
— Все. Коли встретится чудом порядочный, значит, трус и хочет, чтоб дома у него было все гладко.
— Разве все женаты?
— Порядочные — все... А ты ведь тоже не одна приехала, — после довольно-таки длительного молчания заговорила девица;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24