Пирк вскочил и распахнул окно.
— Лойза, будешь разводить на четыреста шестидесятом — следи за водой, я подозреваю, там какая-то трубка подтекает! — крикнул он вслед прошедшему; в окно пахнуло дымом с кисловатым запахом сажи, — Простите, — извинился он перед Крчмой.
— Видишь ли, у меня есть место для Руженки. В районной библиотеке на Мозольках. — Крчма поймал себя на том, что ему не удалось подавить глупую самодовольную улыбку дарителя. — Это ей всего минут десять на трамвае. А в перспективе возможность перейти в Центральную библиотеку.
Пирк смутился.
— Но у нее уже есть место...
— Где?
— В методическом кабинете Центральной библиотеки! Там одного человека... один человек должен был недавно уволиться. Как теперь говорят, по кадровым мотивам.,.
Крчма машинально поднял валявшиеся на пульте пассатижи и положил их обратно. На пальце у него остался темный отпечаток. Никогда не следует заранее радоваться!
— Что ж, поздравляю ее! Я рад...
Мои дети перестают во мне нуждаться. И с годами все чаще будут устраивать свою жизнь без меня. Могу ли я этому удивляться? Тем более что они и не знают о моем «отцовстве»... У него замерзли руки, он погрел их над железной печуркой; в холодном помещении изо рта шел пар.
За давно не мытым окном вдоль фасада депо медленно расхаживал милиционер, притопывая на каждом шагу.
— Хотите чаю? — Пирк поставил чайник на печурку. Но на лице его был написан другой вопрос: что тебя ко мне привело? Не успел Крчма ответить, как в комнату вихрем ворвался парень в комбинезоне и промасленной шапчонке, ухарски надвинутой на брови, которую он тотчас снял от смущения — быть может, приняв Крчму за какое-нибудь новое начальство.
— Завтра вместо тебя качу в Пльзень на «Клотильде»,— сказал он Пирку.
— Что за вздор? Кто тебе это сказал?
— Грейса.
— Но я ничего не знаю!
— Теперь знаешь. Но вот загвоздка — после смены за мной зайдет Божка...
— Какая Божка, наверное, Анка?
— Говорю Божка, значит, Божка. С Анкой я уже...—он жестом показал, что поставил крест. — Так скажи ей: буду только в девять вечера. j
— Глупости, как я могу кому-то что-то передавать, раз сам буду в рейсе? Да и по чему я ее узнаю?
— Да по тому, что она спросит меня, — парень постучал себя по запачканному лбу. -— И еще по тому, что красотка! — Покосившись на Крчму, он руками, перемазанными машинным маслом, обрисовал Пирку ее буйные прелести. — Только ты смотри не... а то я... — Он попрыгал на носках, изобразив несколько боксерских приемов.
Пирк все еще хранил недоверчивое выражение.
— Если ты действительно едешь вместо меня — посмотри, что-то там с подшипником шатуна справа, в прошлый раз сильно нагревался. Смазывай их как следует.
— Само собой, что я, маленький?—осклабился молодой машинист уже в дверях. — Привет!
Крчма задумчиво разглядывал Пирка: с ранних школьных лет его широкое, с упрямым подбородком, лицо выражало убежденность этого парня в своих способностях, какую-то оптимистическую и притом вовсе не заносчивую уверенность в себе.
А как он вздохнул тогда, на свадьбе Камилла: «Да, без консерваторского образования так и останешься любителем-недоучкой». А это страшно жалко! Он еще не в том возрасте, чтобы отказываться от обучения игре на скрипке под профессиональным художественным руководством; хороших машинистов может быть тысячи, но ярко одаренных скрипачей насчитаешь едва ли десятки.
За застекленной дверью кто-то топал, стряхивая с сапог по-мартовски грязный снег. Вошел пожилой человек в толстом свитере; из-под синей форменной фуражки выглядывали уже порядком поседевшие волосы. Немного недоверчиво он посмотрел на мужчину в шляпе и зимнем пальто, который явно был здесь не к месту; кивнул Пирку — пройдем, мол, в соседнюю комнату, — но двери туда не закрыл. Крчма заметил успокаивающий жест Павла: все в порядке, этот гость — наш человек.
— Завтра ты на триста двадцать восьмом не едешь,— сказал пришедший.
— Почему?
— Вместо тебя поедет Франта Кацел.
— Ничего не понимаю. Что я сделал?
— Ты будешь нужен на активе, тебе надо выступить. Шлезингер ставит нам палки в колеса, но заменить его пока некем.
— Но почему именно я, ведь завтра мой рейс? С «Клотильдой» теперь нужно бережно обращаться...
— А Франта Кацел не какой-нибудь дуролом. Что касается начальника — пока что он наш шеф; но нам против его адвокатских штучек нужен голос того, кто машины своими руками водит. Франта не объяснит ему все так хорошо, как ты с твоими двумя аттестатами.
— И вдобавок я — последний, кому об этом следует сказать...
— Ты о чем?
— А о том, что я узнал это только от Франты Кацела!
Пронзительный свист паровика заглушил голоса в соседнем помещении—видимо, кто-то болтался на рельсах перед маневровым паровозом.
— ...так чтоб вам было ясно на будущее: я не речи толкать привык, а водить паровозы...
— Не хочешь толкать речи, так нечего и разговаривать: завтра в восемь на летучку, и точка!
Мужчина в свитере вышел, нахлобучил шапку, окинул мрачным взглядом Крчму и процедил как бы в пространство:
— Честь1...
— Вы, конечно, слышали, что говорил Грейса, пан профессор!— сказал Пирк, вернувшись. — Но это еще не все: представьте — меня хотят послать в институт! Для того ли я во время войны учился заочно в техникуме, чтобы потом где-то согревать задом стул? Моя жизнь — машины; разве мне дадут водить паровозы, если я стану инженером? Посоветуйте, что делать?
Крчма отпил горячего чая с ромом. Нет, все-таки я еще кому-то из них нужен! «Посоветуйте»... Но в негодующем тоне Пирка слышится и удовлетворение: требуются не только его руки, но и голова...
А его скрипка?..
— Тут, Павел, чертовски трудно советовать. Если к го болеет за свою работу и каждое утро ей радуется, можно сказать — такой человек родился счастливым. И он вправе как можно дольше пользоваться этим счастьем. Но, с другой стороны, ты член общества, которое, посылая тебя в институт, оказывает тебе честь и доверие. Ведь и перед обществом есть у тебя долг...
— И это ваш совет? Не обижайтесь, пан профессор, но вы отделались довольно дешево. А я остался с тем, с чем и был.
— Ты поосторожней с выражениями и перестань на меня ворчать, черт возьми. Сначала надо выяснить суть вопроса, чтобы хоть немного приблизиться к правильному ответу. Ибо, как известно, ясно сформулированный вопрос-уже половина ответа.
1 Первая часть рабочего приветствия: «Честь труду!».
— Я записался на курсы водителей электровозов, а как нам позавчера сказал на собрании новый заместитель начальника дороги, скоро начнут электрифицировать пути, так что я буду ездить как барин, в белом воротничке и при галстуке, да еще во время работы дышать озоном!..
Будет дышать озоном от электромотора... А мог бы срывать аплодисменты довольной публики и, вместо того чтобы водить поезда, ездить в заграничные турне. Но почему у меня не хватает смелости сказать ему это?
— По своему опыту знаю: годы проходят, и человек постепенно теряет и запал, и, к сожалению, юношеские мечты, и, только отступив на какое-то время, он в состоянии критически оценить, что более важно, а что менее, и не только вообще, но и для него самого. В молодости на человека как бы сильнее действуют законы оптики, его больше обманывает зрение: что поближе, кажется ему и размерами больше, и, следовательно, самым важным.
— Это вы имеете в виду регулятор моего паровоза?
Елки-палки, он прижал меня к стенке! Однако этот верзила, который был неплохим учеником по чешскому языку и довольно слабым по французскому, ждет ответа. Пожалуй, в наше время, когда предстоит генеральная перестройка общества, виртуозная игра на скрипке—не совсем то, на что можно опереться, хотя звуки скрипки не должны бы заглушать ни грохот рушащихся тронов, ни могучий гул великого строительства (Ух, прямо искры летят — цветистее не сформулировал бы даже поэт Камилл Герольд!) Но этот парень в спецовке — представитель нового поколения, которому принадлежит будущее, его поколение пойдет своим путем, не оглядываясь на благочестивые пожелания какого-то там учителя, и само определит, что существенно, а что второстепенно, уже по собственным, новым и непримиримым критериям.
— Черт возьми, да не смотри ты на меня как на спасителя! Ты просишь совета, а я его не знаю! Ты взрослый, самостоятельный мужчина и в конце концов все равно решишь по-своему; я знаю только одно: важно не то, на каком посту человек работает, а то, чтобы он всегда оставался собой Тот, кто нашел свое место, добился самого большего. Поступай-ка в институт и, будь добр, не надоедай мне больше...
Камдал сел за столик в дневном баре так, чтобы видеть вход.
— Что угодно, пан.,, — официантка проглотила слово «шеф», слегка покраснела, рука в смущении теребила кружевную оборку белого передничка и немного помяла ее.
Вообще-то я должен бы экономить, подумал он с горьковатой усмешкой. Но нет. Зачем доставлять радость персоналу.». Бывшему персоналу!
— Виски с содовой.
Прежде, когда он встречался здесь с кем-нибудь, то уже по дороге непринужденно заказывал у стойки, что подать ему в винный погребок; а сегодня он впервые тут как обыкновенный посетитель... К приятным переменам человек приспосабливается легко и быстро, к неприятным — куда труднее.
Взглянул на часы. Ждал Тайцнера и заказанное виски. Тайцнер, хотя и старше его на десять лет, приходил обычно первым; к появлению Камилла он уже успевал осушить первый бокал совиньона. И к официантке Тоничке Камилл не хочет быть несправедливым: какой-то нетерпеливый посетитель уже в третий раз требует счет, а Тонич-ка уговаривает нового, такого занятого шефа, чтобы он наконец соизволил принять деньги от клиента.
В зеркале на противоположной стене Камилл увидел свое отражение: улыбка искренняя, но и ироничная. Отец Камилла спокойно доверял Тоничке принимать деньги; новый шеф никому, кроме себя, не верит. Новый шеф — это их бывший старший продавец. Они даже не знали, что он член партии, одержавшей полную победу.
В памяти Камилла встала та короткая сценка — это было через несколько дней после того, как мимо магазина Герольда толпы возбужденных людей валили с митинга на Староместской площади. Вошел старший продавец в сопровождении двух незнакомых мужчин: «Вы, разумеется, знаете, в чем дело, пан шеф, — (сила привычки, он тотчас сам на себя рассердился, поправился: «пан Герольд»),— и не будете препятствовать нам принять от вас, по поручению Комитета действия, торговые книги и ключи от кассы. С этой минуты не пытайтесь ничем распоряжаться; ваше личное присутствие в магазине пока нежелательно...»
Новый заведующий, в белом халате, как все работники магазина (отец никогда не носил белый халат), наконец явился рассчитаться с клиентом и первый, кивком головы, поздоровался с Камиллом.
Будь у него больше деликатности, он мог бы сказать тогда в Комитете действия: «Пошлите меня куда угодно, но на предприятие, где я проработал пятнадцать лет, мне вовсе не хочется...» Правда, быть может, он не волен был уклониться и только исполнял приказ... Надо пригнать, никто другой не был так хорошо знаком с делами магазина Герольда, как он.
Камилл снова нашел отражение своего бледного, за последний месяц заметно осунувшегося лица в зеркале на стене; это лицо выражало усилие следовать рекомендации Карнеги выздоравливающим после тяжелых потрясений: «С каждым днем, час от часу, мне все лучше и лучше...»
Впрочем, погорелец куда легче переносит свое несчастье, если вместе с его домом сгорело еще три: национальных управляющих прислали и в некоторые пражские гостиницы, и в концертный зал «Люцерна», а еще — в знаменитый салон мод... И все же Камилл поймал себя на том, что избегает даже случайных взглядов посетителей.
С подносом в руках подошла Тоничка (о господи, за такое нерасторопное обслуживание отец учинил бы ей хорошенькую взбучку. И это когда в зале чуть ли не вдвое меньше посетителей, чем прежде!), поставила перед Ка-миллом большую порцию виски с содовой.
— Но я заказывал маленькую...
Она оглянулась — заведующий уже вышел.
— Все в порядке. Я записала как маленькую.—Она наклонилась к нему, еще понизив голос. — Чужая беда не болит...
Это его тронуло; Тоничка всегда была на его стороне, и даже более того: когда он приводил сюда какую-нибудь подружку, Тоничка с грохотом передвигала подносы с посудой и огрызалась на других подавальщиц. Но теперь, после катастрофы в семье Герольда, она ему простила даже брак с Павлой. С признательностью за доброе отношение Камилл легонько пожал ей локоть и сказал тихо, но решительно:
— Ну нет, Тоничка. Разницу в цене подите припишите; скажите, что ошиблись. В любом случае я заплачу за большую.
В который раз посмотрел на часы. Что это с Тайцнером? Неужто забыл?
Добрая душа Тоничка — до нее, конечно, не дошло, что дело тут не в деньгах; при поддержке со стороны отца он пока недостатка в них не ощущает, и хотя отец никогда об этом не говорил, у него наверняка сохранились крупные частные фонды, не имеющие ничего общего с бухгалтерией фирмы. Но этот мелкий эпизод с виски, вместо того чтоб позабавить, напротив, выбил Камилла из равновесия, достигнутого с таким трудом... По сути, это была своеобразная форма того, что сильно смахивает на милостыню... Да еще не совсем в материальном смысле...
Социальная деградация... Не все ситуации охватил даже Карнеги своей психологической фармакопеей: Камилла вдруг резко и больно уязвило это очередное проявление послефевральской действительности — так бывает, когда пробуждаются нервы, парализованные шоком после аварии, и постепенно начинают регистрировать травмированные места...
Он ждал. За открытыми дверями мелькал белый хала г заведующего. Камилл невольно поднял глаза — он почти физически ощущал шаги отца, бесцельно расхаживающего по затихшей квартире над магазином, — лев в клетке, в которой уже не откроется дверца на свободу. Отец почти не покидает дом, чтобы не проходить мимо обычно открытого заднего входа в склад, куда привозят новый товар, чтобы не видеть с улицы две большие витрины, не встретить знакомых, в чьих участливых взглядах мелькает и оттенок злорадства:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24