— Далековато от нас Ивонна, — продолжала та. —Тысяч девять километров... В Сан-Диего она, в Калифорнии— если не в самом Голливуде.
— То-то я подумал, тут что-то не в порядке, коли ей так долго не требуется от меня никаких услуг! — пробормотал школьный служитель. — Голливуд! Вот как схожу в кино на ее фильм — всем стану говорить: эта артистка, что так славно сыграла главную роль, хаживала, бывало, ко мне за стаканом молока на полтину, в белых носочках да сандаликах! — Он нагнулся к Крчме. — У нее и.тогда уже глаза были такие бедовые — я всегда подозревал, что девчонка добром не кончит...
В общем смехе (которым автоматически награждались все бонмо Понделе независимо от их качества) Крчма расслышал как бы предводительствующий хохот Руженки.
— А теперь поднимите руки, кто уже женат или замужем! — внезапно скомандовал он, шевеля бровями.
Четыре пятых присутствующих подняли руку; одна рука, с золотым браслетом поверх рукава блузки, нерешительно опустилась. Но глаза у Крчмы были, как у рыси:
— Кто это там сзади такой непоследовательный?
— Славка не уверена—разведенным тоже поднимать?— пояснил Пирк.
— Прямо попущение божье после этой войны: на прошлой вечеринке она еще и замужем не была! — высказался Понделе.
— А у кого есть дети? — крикнул опять Крчма. — Ну, : поднимайте же руки!
Рук поднялось довольно много; но Крчме показалось что-то не так, он снова пересчитал, после чего грохнул своим басом:
— Это что такое?! На двоих больше, чем женатых! Только спусти с вас глаза — и вся ваша нравственность тю-тю!
Он перевел взгляд на Руженку. У нее не рука поднялась, а кровь бросилась к горлу — Руженка смеется шуткам соседей, но что-то больно громко... Через год ей тридцать—правда, по нынешним временам шансы у нее еще есть, хотя несколько истеричное поведение как бы заранее определяет ее участь — остаться старой девой... Уже и теперь временами у нее и реакция-то какая-то кисловатая: когда Мишь предложила написать письмо той, кто дальше всех из отсутствующих, все одобрительно зашумели, только Ру-женка высказала сомнение: мы ведь и адреса-то толком не знаем... При этом она тайком поглядывала через стол на Камилла, а тот никак ей на это не отвечал.
— А что, если б Камилл прочитал нам кусочек из своего нового произведения?..
Сидевшие поближе неуверенно поддержали Руженку, Камилл явно смутился, стал невнятно отнекиваться, и Крчма мысленно покачал головой: неужели Руженка не знает, как обстоит дело с его «творческими успехами;»? Или за те два года, что Камилл пробыл в армии, она уже забыла? А может, просто слишком быстро выпила свой бокал, что всегда снижало ее способность рассуждать?
— Оставь его в покое, видишь, у него и портфеля с собой нет, — выступила в защиту Камилла Мишь.
— Какого портфеля?
— Того, в котором он носил свои стихи! — ответил кто-то с легким оттенком злорадства.
Эх, милая Мишь, опять тебе — как бывало часто—не удалась попытка кому-то помочь, подумал Крчма. Взор его так и тянулся к ее смуглому лицу, к неизменному прямому пробору в волосах; она сидела рядом с Марианом, не отрывая от него преданных глаз.
— Как по-вашему, будут счастливы эти двое? — Крчма повернулся к Понделе, незаметно кивнув на молодоженов.
— Как сказать, — служитель допил свой бокал, чья-то рука тотчас снова наполнила его. — Насколько я знаю Мариана, семейное счастье ему вроде и ни к чему, а что до Миши — так ее счастье ни к чему вам...
— Наблюдательны вы, кум, только здорово все упрощаете...
Грубоватость и проницательность этого деревенского горожанина без следа смыли непостижимую взволнованность Крчмы и вернули ему трезвость суждений.
Кум Понделе несправедлив ко мне: я ведь желаю Миши всяческого счастья, ради него готов отдать даже ту малую радость, какую мне доставляет ее присутствие. Потому что, кроме этого, я не дал ей ничего... Или — дал хотя бы уверенность в том, что кто-то желает ей добра? Как знать,..
Я хотел, чтобы взрослую свою жизнь она построила, опираясь на свою способность к игре, сделала бы игру серьезным делом—она же, следуя именно своей способности к игре, избрала серьезную науку, медицину, то есть Мари-ана, — а этот фундамент,- учитывая обстоятельства, весьма ненадежен... Но выглядит Мишь вполне довольной, стало быть, хорошо, что она не послушалась моих советов. Видно, миновало для нее время игры в куклы, и теперь ей нужна самая трудная игрушка в мире--живой ребенок... что вполне понятно с биологической точки зрения.
Крчма машинально отодвинул букет Понделе, чтобы лучше видеть молодую пани Наварову. Но школьный служитель желал, чтобы букет стоял прямо перед ним — пускай все видят, кому воздали честь, тем более что это были первые в его жизни цветы, поднесенные ему лично.
— Этот букет напомнил мне кое-что, — заговорил Понделе, чтобы замаскировать свой жест. — Не знаю только, решусь ли рассказать — десять лет прошло, а тут сидят все доктора да ученые...
— Решитесь, пан Понделе!—закричали ему. — Мы уж и так заждались вашей «историйки»!
Как и пять лет назад, служитель сперва подумал, потом обрядно поднялся с места.
— Мальчишка Камилл и девчонка Мишь всегда прятали у меня букеты, один в конце учебного года, другой на святого Франтишека. Я держал их в тазу с водой до нужного часа, словно рождественского карпа. Ясное дело, букет они преподносили пану профессору в начале его урока, чтоб он в честь своих именин никого не спрашивал,—это я о пане Крчме говорю, чтоб недоразумения не было...
В зале воцарилась веселая тишина; Руженка устроилась поудобнее в ожидании, и под столькими парами глаз пан Понделе от волнения заговорил более изысканным слогом.
— Однажды, кажется, это было уже в восьмом классе, урок пана Крчмы близится к концу, а букет все мокнет в «газу, и ни Камилла, ни Миши нет как нет! Неужто забыли? Тут я решаю дать звонок минутой позже да с букетом в руке направляюсь к восьмому «Б». Каково же мое удивление, когда Камилл с шипением гонит меня из класса! «Да разве вы, шут вас возьми, не помните, что нынче вовсе не день святого Франтишека?! И если вы так все перепутали, будьте добры, отнесите букет куда надо, на квартиру пани Гроудовой, которая лежит дома больная». Это значит, букетик-то был для больной бывшей нашей ученицы. Да, всегда у нас был рыцарь каких мало!
— Эмма Гроудова, в девичестве Трейбалова, — это та чернявая красотка, классом старше нас, мы еще на переменках пялили на нее глаза, как на святую деву? — удостоверился у Камилла сосед Руженки.
— Положим, не очень-то как на святую, — возразил Пирк. — На нее даже первоклашки глазели с греховными помыслами!
— Не перебивай пана Понделе! — покраснев, крикнула Руженка.
— Звоню к Гроудам, открывает мне пожилой мужчина. Дома ли его дочка, спрашиваю. Глаза выпучил. Кто, мол, это моей супруге посылает?! Заметил конвертик с записочкой и с не очень-то приветливым видом плешь свою огладил...
— Какой это Гроуда — не был ли он редактором в журнале «Младе ревю»? — раздался голос с конца стола.
Во время рассказа пана Понделе Камилл все больше приходил в замешательство. Робко глянул он на своих визави, как бы преодолевая что-то в себе.
— Вот вам и причина, почему меня никогда не печатали в «Младе ревю». Да, не очень-то везет мне с протекцией, — добавил он с горькой усмешкой.
Пан Понделе опустился на место, его скромную «историйку» наградили аплодисментами, не шевельнулась только одна пара рук — Гонзы Гейница. Он глянул через весь стол на Камилла, слегка побледнел, втянул в плечи тонкую шею. Протекция... Как бы убегая от этого слова, Гей-ниц склонился к бокалу, но лишь слегка пригубил.
Крчма невольно наблюдал за Камиллом. Не так давно с героической самоиронией тот сознался, что ему с самого начала страшно хотелось увидеть свое имя напечатанным под стихотворением или рассказом. «Не очень-то везет мне с протекцией»... А везло ли тебе, приятель, в других делах?..
Не слишком удачный брак — скорее брак по необходимости, разорение родителей, низкооплачиваемая работа, прерванная учеба, прежние неудачи с опытами в литературе— действительно ли это следствие дискриминации по политическим мотивам, как думает он, или тут причина в другом? Вряд ли кто по чистой случайности становится, так сказать, жертвой коварства судьбы... Поменьше бы ему авторского самомнения, тогда б наверняка и жить стало легче.
— Иметь талант — еще не благословение, — наклонившись к соседу, Крчма головой показал туда, где, рядом с Марианом и Мишью, сидел Камилл, храня на лице неосознанное выражение обиды, смешанной с высокомерием,
— Но он достойно несет свое несчастье — и несет его с удовольствием!
А Камилл и правда выглядит интересно: грубая простота солдатской формы выгодно подчеркивает его несколько поблекшую одухотворенность. Это заметил не один Понделе, а, кажется, и все «девочки», судя по тому нарочитому оживлению, с каким они то и дело к нему обращаются. Все — кроме Миши, разумеется. Мишь, по-моему, сейчас как раз вызволяет Мариана из какой-то неловкости.
Дело в том, что кто-то из «мальчиков» подошел к Маниаку с «Медицинской газетой» в руке.
— Черкни мне здесь пару слов, пускай у меня будет автограф знаменитого одноклассника!
Вот как, а Мариан и не заикнулся мне, что опубликовали его статью!
Мариан хотел отделаться шуткой, отрицая свое значение, но товарищ не отставал. Мариан в замешательстве посмотрел па него:
— Извини, приятель, мне очень стыдно, но... Тот все не понимал.
— Да Кмоничек это! — шепнула мужу Мишь.
— По имени Йозеф, — добавил обиженный проситель автографа; отходя к своему месту, он оглянулся на Мариана с каким-то разочарованным удивлением.
И тут, кажется, впервые увидел Крчма, как лоб Мариана чуть покраснел. Со мной такого не могло бы случиться, подумал Крчма, а Мариан... И всего-то через десять лет! Л ведь учеников у меня — тысячи...
— Ну что, друзья, потанцуем? — обратилась ко всем Мишь, желая замять эту маленькую неприятность, которую, к счастью,.заметили лишь два-три человека.
Времена меняются: если пять лет назад Пирк вытащил из футляра свою облупленную гитару, то теперь кто-то поставил на столик для посуды новинку, за которую молодежь готова была продать свое первородство: магнитофон.
«Девочки» покружились с обоими почетными гостями, только на сей раз Крчму первой пригласила Руженка. Не удивительно, что на первый танец Мишь предпочла собственного мужа, мелькнуло в голове Крчмы, но он тотчас мысленно оборвал себя: что дает тебе право хоть на каплю задетого самолюбия?!
Гейниц встал — наверное, хочет уклониться от танцев. Поразительно: наши банкеты приобретают уже характер какого-то обязательного ритуала, вот ушли мы на пять лет вперед, а сценарий все тот же... Только актеры немного изменились, и внешне, и внутренне; например, бурное веселье Руженки во время танца становится чуть ли не болезненным, а по Миши видно — хоть она так же сердечна, как всегда, — что все ее существо поглощено Ма-рианом.
А Гейниц, обходя стол, опять так же, как и пять лет назад, погромыхивает карманной шахматной доской с фигурками. Но кто же захочет сейчас заняться столь отрешенной от жизни игрой? Вот он подошел к Мариану. Быть может, неожиданно остроумное предложение—взять реванш за ту, пятилетней давности, партию—несколько сбило с толку задумчивого Мариана, или его душа куда сложнее, чем я полагал, и не заслуживает однозначного суждения; как бы там ни было, Мариан встал и проследовал за Гейницем к дальнему концу стола.
И великодушие Мариана не изменило ему за эти пять лет: полчаса спустя Гейниц с победным видом вернулся на свое место. Его тонкие просвечивающие уши немножко оттопыривались, на бледном лице сияло счастье от сознания, что он хоть в чем-то выше своих однокашников с дипломами и всеми предпосылками для успешной карьеры.
С магнитофонной ленты зазвучал вальс; нет, этот танец уже не для послевоенной молодежи. Некоторые кавалеры вернулись к своим рюмкам, один Камилл молча и упрямо кружится в вальсе — более уверенно, чем его партнерша Руженка. И был в этом какой-то героизм, вернее, самоистязание—словно он сам подливает последнюю каплю горечи в свою и без того уже полную чашу.
Похоже; что каждое пятилетие выдвигает на первый план моих забот кого-то одного из усыновленных мною; в прошлый раз то была Ивонна, теперь, пожалуй, следует назвать моим Камилла. Причем с богатой перспективой... И снова, впервые после долгого времени, Крчма ощутил нечто вроде горделивого удовлетворения: Камилл вернется в университет и тогда, будем надеяться, получит новые шансы повернуть свою жизнь к лучшему, даже в своих собственных глазах,—и все это подготовил я!
Но это единственное, что я мог ему дать как отец. Большего я дать не сумел. Не удалось мне, например, убедить его, что душевный разлад — вовсе не источник вдохновения, а сплин — не талант... Ах, этот мой вечный меланхолик Герольд... Но что я, человек, в сущности, бесталанный, знаю о таких вещах? Быть может, мучительная неуверенность и есть неизбежный побочный продукт истинного таланта...
Если доживу — кто-то из. моей Сердечной семерки станет моим к следующей встрече через пять лет?

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24