«С какой стороны его могла интересовать гужевая контора Волкова?»
Лазарев перехватил беспокойный взгляд Андрея, наблюдавшего за ними, и торопливо сказал:
— Я каждую пятницу хожу с сынишкой рыбачить на берег канала около карагачевой рощи. Буду вас ждать.
Осмотр завода был закончен. Андрей и Григорий вышли во двор.
— Ты и раньше знал нашего машиниста?—сухо осведомился Андрей у товарища.
Григория рассмешила недоверчивость Андрея.
— Как же, я ведь уже бывал на вашем заводе и ночевал у Лазарева.
— Бывал? И не зашел ко мне? Ничего не понимаю! Григорий рассказал про свою встречу с Лазаревым в ночь приезда. Лицо Андрея смягчилось.
— Ну, это, конечно, другое дело, а то я подумал... Он не договорил, схватил Григория за плечо и,
понизив голос, торопливо сказал:
— Наш машинист неблагонадежный, находится под надзором... забастовщик. Я такого давно выгнал бы — Сыщеров не соглашается... Я сам слежу за ним, он может и с заводом что-нибудь сделать...
Андрей беспокойно озирался по сторонам, точно боялся, что его подслушают. Григорий успокоил разнервничавшегося товарища.
— Твой машинист вполне порядочный, интеллигентный человек, Андрей. Он не станет подвергать опасности пожара свою семью. Ты выдумываешь эти страхи, пугаешь сам себя.
Андрей рассердился.
— Я выдумываю? Я только вижу дальше, чем Сы-щаров и мой папаша. Пойдем, я покажу тебе наглядно работу Лазарева.
Андрей повел Григория в конец двора, к небольшое му глинобитному строению, приткнувшемуся к складу материалов. Он толкнул пронзительно завизжавшую ободранную дверь, жестом показал Григорию внутренность комнаты. Это была казарма рабочих завода.
В небольшом темном помещении с закопченными стенами слышалось мерное дыханье спящих людей.
Григорий разглядел людей, отдыхавших на циновках, разбросанных на пыльном земляном полу. Это были рабочие ночной смены. Они спали в сапогах, укрытые с головой своими халатами. На очаге, выложенном по середине комнаты, стоял большой черный котел для варки пищи и чираг — туземный светильник с маслом.
Андрей испытующе глядел на товарища.
— Разве в своих курганчах они живут лучше, чем в нашей казарме?
Григорий вспомнил жилище Саура.
— Не лучше, конечно, но вы могли бы... Андрей не дал ему договорить.
— А теперь посмотри, куда они переселяются завтра...
Он подвел его к зданию, в котором жили служащие, и показал большую просторную комнату. Светлая комната с рядами железных коек, обеденным столом и русской печью понравилась Григорию. Он с уважением посмотрел на Андрея:
— Здорово! Твой отец заботливый хозяин, рабочие, наверное, уважают его...
Раздраженное лицо Андрея удивило Григория,
— От их уважения карману не легче,—сердито сказал он.— Раньше, чуть недовольство — отец совал старшему рабочему пятерку на плов, и все обходилось миром. А в нынешний сезон попробовал старшему сунуть—не взял. «Или новую казарму, или уйдем». Это в сезон-то?! Сначала отец хотел затянуть — ничего не вышло... они покоя не давали. И вот завтра переходят...
Андрей уверял, что рабочими руководит Лазарев, что машинист добился для них даже права еженедельно мыться в заводской бане.
— Я как-то сказал ему, что рабочие требуют другую комнату. Так он похвалил их, и даже уверял, что мы обязаны пускать их в заводскую баню! И они на самом деле потребовали, чтобы мы еженедельно топили для них баню!
— Но из этого никак нельзя заключить, что Лазарев учит рабочих,—возразил Григорий.— Я тебе так же ответил бы. От вашего рыхлителя на рабочих летит такая страшная пыль, что им нужно не еженедельно, а ежедневно мыться.
Андрей недовольной гримасой скривил лицо:
— Ну, ты — резонер известный! Тебе заводское дело еще надо годы изучать. И узбеки, и каракалпаки о бане никогда и не слышали, и не видели ее, это просто каприз Лазарева... У нас из-за этой комнаты, коек и бани неприятностей не оберешься. Приезжал хлопкоза-водчик Абдурахманбай с хакимом, накричал на отца, будто бы мы это нарочно делаем, чтобы сманивать к себе лучших рабочих, а остальных — портить. Абдурахманбай грозился пожаловаться начальнику отдела, назвал отца либералом. А это для отца —как вором назвать. Он же член союза архангела Михаила! Насилу хаким их примирил.
Они медленно возвращались к дому хлопкозавод-чика.
Показав рукою на Сыщерова, вместе с Лазаревым стоявшего у завода, Андрей сказал:
— У нас в Новом Ургенче три социалиста: Сыщеров, Лазарев и Кисляков. Сыщеров с Кнсляковым как сойдутся — спорят, кричат на весь город, чуть не дерутся. Друг друга терпеть не могут. А Лазарева Сыще-
ров боится задирать, тот ему слово скажет — Сыщеров так и отлетает. Не знаю, что за слово. Спрашивал Сыщерова — молчит, а Лазарев смеется...
С веранды, заросшей вьющимися розами и хмелем, им махала платком Ната.
— Андрюша, довольно тебе мучить товарища. Он к нам так и ходить не станет...
На веранде был накрыт чайный стол. Большой томпаковый самовар мирно шумел с краю стола. Мать На-ты, с которой Григорий познакомился на ужине в клубе, снисходительно протянула руку товарищу своего сына:
— Слышала о вашем храбром поступке.
— Сумасшедший,— насмешливо сказал Андрей.— Он мог получить воспаление легких, сейчас не лето.
— Довольно тебе издеваться над Гришей,—сказала Ната и подхватила Григория под руку.— Пойдемте, Гриша, я покажу вам наш дом, мою комнату, а потом вернемся пить чай.
Она провела его по всему обширному дому Мешковых. Показала большую гостиную, с чинно расставленной мебелью, с концертным роялем красного дерева; такую же столовую с громадным ореховым буфетом; спальню отца и матери с огромной деревянной кроватью, пышной периной и пуховыми подушками. Ната распахнула закрашенную под цвет обоев незаметную дверь рядом со спальней отца и матери и, точно спохватившись, сильно захлопнула ее. Григорий успел разглядеть угол, сплошь завешанный темными иконами, большой церковный подсвечник и голубое сиянье лампады.
Ната растерянно глядела на Григория.
— Я нечаянно открыла... в комнату няни.., а она раздетая. Не проговоритесь маме, Гриша... Ведь вы ничего не видели.
Григорий уверил огорченную девушку, что он даже не успел глазом моргнуть, как дверь уже захлопнулась.
Ната не стала показывать других комнат и повела его к себе.
В ее чистеньком будуарчике было все голубого цвета— и потолок, и пол, и стены. На голубой кровати лежало голубое одеяло, на полу — голубой иранский ковер. Григорий подивился причуде молодой девушки.
Ната внимательно следила за выражением его лица.
— Не правда ли, оригинально? Это я сейчас же после института устроила. Тогда мне жизнь казалась голубой, как мои мечты, как небо.
— А это не утомительно, Ната?— осторожно спросил Григорий.— Я бы предпочел иметь в комнате и другие цвета.
Он подошел к окну, оно выходило на берег канала, густо заросшего кустарником и камышом.
— Хорошо у вас здесь,— сказал он, любуясь яркой зеленью и синей далью.— Можно часами бездумно сидеть у окна.
Ната улыбнулась.
— Я рада, что хоть это вам понравилось... Она предложила ему сесть рядом с собою на низенькую голубую кушетку.
— Тогда, на озере, вы прервали ваш рассказ, Гриша. Расскажите мне что-нибудь о себе...— Она засмеялась.— Ну, например, про ваши увлеченья. У вас их, вероятно, было немало.
Его увлеченья? Григорий улыбнулся... Когда он учился в шестом классе, у него было одно увлеченье. Ему очень нравилась сестра товарища, гимназистка восьмого класса. Григорий почти год ухаживал за ней. Он томился безнадежной любовью, писал ей робкие стихи, носил цветы. А потом узнал, что она смеялась над ним вместе со студентом, которого любила, а его стихи и цветы отдавала горничной... С тех пор Григорий закалил свое сердце, стал иронически относиться к женщинам. Он решил, что женщина должна быть другом мужчины и его ближайшим помощником, но мужчина должен ревниво охранять свою независимость... С тех пор Григорий сторонился женщин, он полюбил дальние прогулки, хорошие книги и занятия восточными языками.
Ната слушала Григория с чуть заметной гримаской, выражавшей скуку. Она со вздохом сказала ему:
— Я ведь тоже читаю, Гриша. Но книги, книги, книги, а где же жизнь? Вон Андрюша, он так просто разрешает жизненные вопросы. Он увлекается, любит, разочаровывается, снова увлекается. От меня он ничего не скрывает. Правда, я не была бы способна так
быстро менять свои симпатии. Теперь он увлекается гувернанткой Клингеля. Она прехорошенькая, но слишком суха, настоящий синий чулок...
Андрей вошел в комнату при последних словах сестры.
— Это Лена — синий чулок?— спросил он.— Ты ошибаешься, Ната. У каждого синего чулка есть живое сердце, надо только суметь добраться до него. А там чулок спадет сам собой.
Андрей громко захохотал, довольный своей двусмысленной шуткой.
Григорий с удивлением глядел на товарища:
— Ты стал циником, Андрей. Я за тобой таких талантов не знал... Ты помнишь, как, оставив пальто, фуражку и галоши, ты убегал от поцелуя, которым во время игры в фанты тебя должна была наградить моя кузина.
— Во-первых, мне тогда было всего шестнадцать лет,— ответил Андрей.— Ведь и ты был не лучше, не храбрее меня. Но Новый Ургенч тебя переделает. Ты здесь за книги не спрячешься, тебя разыщут, влюбят в себя — разум потеряешь... Вот я про тебя насплетничаю...
Он подмигнул сестре.
— Ната, имей в виду, Гриша в гимназии считался лучшим танцором, но танцевал только из-под палки, когда грозили сбавить балл за поведение. Ангажируй его на все танцы.
Ната радостно захлопала в ладоши, ее припухшие темные веки широко раскрылись:
— Вот хорошо! А я то думала: «он такой ученый, начитанный, умный — не подступись». Танцор! Вот хорошо!
Она подхватила Григория под руку:
— Теперь пойдемте пить чай...
Ната, идя по коридору, наклонилась к уху Григория.
— У... бесстыдник, забыл про меня и разделся... Я вас видела, как Ева Адама до грехопаденья..,
Григорий покраснел, отвел глаза в сторону. Ната сжала его локоть.
— Совсем барышня шестнадцати лет! За это вы будете на вечерах со мной без конца танцевать.
Григорий возвращался домой, улыбаясь. Ему все
больше нравились и Андрей, и его сестра. Он умилился, вспоминая об их сердечном отношении к нему. Там, в больших городах, богатые люди не принимают в своих домах таких, как он, ничтожных конторщиков. Там свысока относятся ко всем, кто недостаточно хорошо одет. Правда, здесь, в колонии, каждый приезжий на счету, к тому же он товарищ Андрея. Широкая улыбка осветила лицо Григория, когда он подумал о Нате. Он, кажется, ей не совсем противен. Славная девушка, но чуть легкомысленна.
Грохот железа и громкая песня арбакеша не нару-шали приятных мыслей Григория.
Он легко и бодро шагал позади арбы, груженной шинным железом...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
За последние дни Волков развил большую энергию, торопясь обеспечить арбами свою гужевую контору. Вдвоем с Григорием они ежедневно до света садились в тарантас и отправлялись в окрестности в поисках арбасозов. За короткое время они объехали всех кустарей округа.
Волков подолгу беседовал с мастерами, живо интересовался их делами, учил их пользоваться новыми материалами. Почти каждому арбасозу он заказывал по одной-две арбы.
— Это образец,— пояснил он.— Хорошо сделаешь, я тебе сотню арб закажу, мне их надо до тысячи.
От арбасозов Волков требовал, чтобы они непременно обтягивали ободья колес шинами, а не обивали их гвоздями с широкими шляпками. Стоимость арб он уплачивал полностью вперед.
В поисках арбасозов Волков и Григорий проехали в главный город ханства — Хиву.
Эта поездка произвела на Григория неизгладимое впечатление. Хива, со своими огромными пустырями, полуразрушенными постройками, старыми кладбищами, имела вид заброшенного города. Большие, украшенные голубыми изразцами мечети, медресе, минареты и дворцы ханов только подчеркивали убогость города.
Здесь все говорило о том, что властитель страны чувствует себя калифом на час, что он жадно торопится и хватает все, что можно. Из тех огромных средств, которые с помощью своры сановников и чиновников беспощадно выколачиваются с народа, хан ничего не дает на благоустройство города и страны.
Волков водил Григория смотреть мрачные зинданы — тюрьмы столицы, полные зловония, грязи, паразитов. Сотни несчастных узников с ногами в тяжелых деревянных колодках, прикованные за шею цепями к стенам, томились в темницах. Это все были важные государственные преступники, крестьяне, бунтовщики, восставшие против ханской власти. Ханский чиновник, ведавший тюрьмами, с опасением говорил, что число бунтовщиков все увеличивается, он рассказал, что время от времени хан приказывает уничтожать наиболее непокорных и выставлять их головы у городских ворот для устрашения.
Волков жалел заключенных, оделял их медными деньгами, лепешками. Он, не стесняясь чиновника, ругал хана за зверское отношение к арестантам.
— Они, конечно, его внутренние враги,— говорил он Григорию,— а он — хан, и поставлен у власти нашим государем. Но держать арестантов в таких темницах никак нельзя. Вот вернемся в Новый Ургенч, я ему подсыплю в статейке.
Григорий со стесненным сердцем смотрел на заключенных. В их блестящих глазах, в их худых истощенных лицах он не видел ни покорности, ни смирения, которых добивался хан.
Волков торопился. За один день они побывали у всех арбасозов и поздно ночью вернулись в Новый Ургенч.
Не вылезая из тарантаса, Волков подозвал конюха и тут же распорядился к рассвету оседлать лошадь для Григория.
— Поедешь к мастеру, которому мы заказали пятнадцать арб, Гриша. Посмотри, как идет работа, поторопи. Скажи ему, чтобы весь заказ был готов к сроку.
Неукротимая энергия Волкова поражала Григория, Он высказал ему свое удивление. Они сидели вдвоем в столовой и ужинали при колеблющемся свете свечи. Огромная тень Волкова, уродливо отраженная на стене, колыхалась от его порывистых движений.
Волков самодовольно улыбнулся, налил Григорию вина и чокнулся с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40