Монахиня довольно кивала, промывая мне рану и перевязывая запястье стерильным бинтом. Сказала, что шину накладывать не нужно, а доктор выпишет рецепт на антибиотики. Мы вместе сосчитали до десяти.
Появились еще две монахини, дряхлые, худые и морщинистые. Моя монахиня что-то сказала им, и вскоре мы, все вчетвером, повели приятный разговор, скорее напоминающий детскую игру. Мы перечисляли цвета, предметы одежды, части тела. В компании этих говорящих по-немецки старух я чувствовал куда непринужденнее, чем среди гитлероведов. Быть может, перечисление названий – занятие настолько невинное, что оно угодно Богу?
Сестра Герман-Мари в последний раз проверила, хорошо ли наложена повязка. Я сидел лицом к изображению Кеннеди и Папы Римского в раю. Втайне я восхищался этой картиной. Она поднимала настроение, помогала воспрянуть духом. Президент и после смерти бодр. Папа так и лучится добродушием. А вдруг все это правда? Вдруг они действительно встретились где-нибудь в заранее назначенном месте, на фоне пушистых кучевых облаков, – встретились и пожали друг другу руки? Вдруг все мы встретимся, словно в какой-нибудь эпической поэме о меняющих облик богах и простых смертных, встретимся на небесах, окрепшие и просветленные?
Я спросил у своей монахини:
– Каково в наши дни мнение Церкви о рае? Тот ли это рай, как здесь, на небесах?
Она обернулась и взглянула на картину.
– Вы что, за дурочек нас держите?
Столь резкий ответ меня удивил.
– Тогда что же такое рай, по мнению Церкви, если не обиталище Бога, ангелов и душ тех, кто спасен?
– Спасен? Что значит спасен? Только круглый дурак придет сюда болтать об ангелах. Покажите-ка мне ангела. Сделайте милость. Я хочу посмотреть.
– Но вы же монахиня. А монахини во все это верят. Когда мы видим монахиню, у нас поднимается настроение. Забавно и приятно вспомнить о том, что кто-то еще верит в ангелов, в святых, во все эти предания.
– Неужели вы во все это верите, дурья голова?
– Не важно, во что я верю. Главное – во что верите вы.
– Это правда, – сказала она. – Неверующим нужны верующие. Им ужасно хочется, чтобы кто-то верил. Но покажите мне святого. Дайте хоть один волосок с тела святого.
Она наклонилась ко мне – каменное лицо, обрамленное черным покрывалом. Мне стало немного не по себе.
– Мы здесь для того, чтобы заботиться о больных и раненых. И только. А если хотите поболтать о рае, лучше найдите другое место.
– Другие монахини ходят в платьях, – рассудительно сказал я. – А вы здесь по-прежнему носите старую форму. Рясу, покрывало, старомодные башмаки. Вы должны верить в древние предания. В привычные рай и ад, в католическую мессу. В то, что Папа Римский непогрешим, а Бог создал мир за шесть дней. В великие древние догматы. В то, что ад – это пылающие озера, крылатые демоны.
– Неужели непременно надо приходить сюда с улицы, истекая кровью, и рассказывать мне о сотворении мира за шесть дней?
– На седьмой Он отдыхал.
– Неужели непременно надо болтать об ангелах? Здесь?
– Конечно здесь. Где же еще?
Озадаченный, обескураженный, я чуть не сорвался на крик.
– А почему не о воинствах небесных, что пойдут в бой, когда наступит конец света?
– Почему бы и нет? Зачем же вы тогда стали монахиней? Зачем у вас висит эта картина?
– Это для других. Не для нас.
– Но это же курам на смех! Что еще за другие?
– Все остальные. Все, кто всю жизнь верит, будто по-прежнему верим мы. Наша главная обязанность – верить в то, чего больше никто не принимает всерьез. Если полностью отказаться от подобных верований, род человеческий погибнет. Вот зачем нужны мы. Ничтожное меньшинство. Чтобы олицетворять привычные вещи, старые догмы. Веру в дьявола, ангелов, рай, ад. Весь мир рухнет, если мы перестанем притворяться, будто во все это верим.
– Притворяться?
– Конечно притворяться. Вы что, за дурочек нас принимаете? Убирайтесь отсюда.
– Вы не верите в рай? Вы – монахиня?
– Если не верите вы, с какой стати должна верить я?
– Если бы верили вы, может, и я бы поверил.
– Если бы верила я, вам бы не пришлось.
– Вся эта путаница мыслей, привычные причуды и выверты, – сказал я. – Вера, религия, вечная жизнь. Великие заблуждения, издревле свойственные человеку. Вы хотите сказать, что не принимаете их всерьез? Ваше самопожертвование – это лишь притворство?
– Наше притворство – настоящее самопожертвование. Кто-то должен делать вид, что верит. Даже исповедуй мы истинную веру, истинную религию, наша жизнь отнюдь не была бы глубже и осмысленнее. Мир утрачивает веру, и потому именно сейчас людям очень нужно, чтобы верил хоть кто-нибудь. Мужчины с безумным взором, живущие в пещерах. Монахини в черных одеяниях. Монахи, давшие обет молчания. Верить вынуждены мы. Глупцы, дети. А те, кто отказался от веры, просто не могут не верить в нас. Они убеждены, что отказ от веры – правильный поступок, но в то же время понимают, что вера не должна исчезнуть бесследно. Ад – это место, где никто не верит. Всегда должны быть верующие. Глупцы, слабоумные, те, кто слышит голоса, кто говорит на языках всякую околесицу. Мы – ваши безумцы. Мы посвящаем свою жизнь тому, чтобы сделать возможным ваше безверие. Вы убеждены, что поступаете правильно, но в то же время не хотите, чтобы все были с вами согласны. Без глупцов нет истины. Мы – ваши дуры, ваши сумасшедшие, которые встают чуть свет читать молитвы, зажигают свечи, просят у изваяний крепкого здоровья, долгой жизни.
– Вы прожили долгую жизнь. Возможно, это помогает.
Она оглушительно расхохоталась, показав зубы, истлевшие почти до прозрачности.
– Скоро все это кончится. Вы лишитесь своих верующих.
– Выходит, все эти годы вы молились неизвестно за что?
– За весь мир, тупица.
– И ничто не уцелеет? Смерть – это конец?
– Вы хотите знать, во что я верю или какого рода верующей притворяюсь?
– Не желаю этого слышать. Это ужасно.
– Зато чистая правда.
– Вы же монахиня. Вот и ведите себя соответственно.
– Мы даем монашеские обеты. Нищеты, безбрачия, послушания. Осмысленные обеты. Осмысленная жизнь. Без нас вам не выжить.
– Наверняка, среди вас есть такие, кто не притворяется, кто искренне верит. Я знаю, что есть. Вековая вера не улетучивается просто так, за считанные годы. Изучению этих предметов посвящались целые науки. Ангеловедение. Раздел теологии, трактующий исключительно об ангелах. Наука об ангелах. Над этими проблемами размышляли великие умы. Есть великие умы и в наше время. Они по-прежнему размышляют, по-прежнему верят.
– Надо же, пришли сюда с улицы, приволокли за ногу какого-то беднягу, и еще рассуждаете об ангелах, которые живут на небесах. Убирайтесь вон.
Она что-то сказала по-немецки. Я не разобрал. Она вновь заговорила – и говорила долго, наклоняясь ко мне все ближе. В речи ее слышалось все больше резких, гортанных, булькающих звуков. В глазах отражалось неописуемое наслаждение, которое я доставлял ей своим непониманием. Она поливала меня свинцом немецкой речи. Градом слов. Говоря без умолку, она все больше распалялась. В ее голосе появились нотки веселого азарта. Она заговорила быстрее, экспрессивнее. Набухли кровеносные сосуды в глазах и на лице. Я начал улавливать некую модуляцию, размеренный ритм. Она что-то декламирует, решил я. Литании, церковные гимны, катехизисы. А может, молится, размышляя о священных таинствах, подымая меня на смех презрительной молитвой.
Как ни странно, все это показалось мне прекрасным.
Когда ее голос стал слабеть, я вышел из палаты, побродил по клинике и в конце концов нашел старого доктора. «Герр доктор!» – крикнул я, чувствуя себя персонажем какого-то фильма. Он включил слуховой аппарат. Я получил рецепт и спросил, поправится ли Вилли Минк. Нет, не поправится, по крайней мере, в ближайшее время. Но и не умрет. Тут он меня, кажется, обставил.
Домой я доехал без приключений. Машину оставил на дорожке Стоверов. Заднее сиденье было залито кровью. Кровь осталась на руле, на приборном щитке и дверных ручках. Наука, изучающая поведение и развитие человека в культурном контексте – антропология.
Я поднялся наверх и немного понаблюдал за детьми. Все спали, ощупью пробираясь через свои сны, и закрытые глаза быстро двигались под веками. Я лег в постель рядом с Бабеттой, сняв только башмаки – почему-то зная, что это не покажется ей странным. Но в голове по-прежнему мелькали беспокойные мысли, и заснуть я не мог. Через некоторое время спустился на кухню – посидеть с чашечкой кофе, ощутить боль в руке, проверить учащенный пульс.
Не оставалось ничего другого – только дожидаться следующего заката, когда небо окрасится в тона звенящей бронзы.
40
В тот день Уайлдер сел на свой пластмассовый трехколесный велосипед, объехал вокруг квартала, свернул направо, в тупик, и, шумно крутя педали, доехал до конца. Там слез с велосипеда, обошел с ним ограду, снова сел и покатил по извилистой мощеной дорожке, которая мимо каких-то заросших пустырей вела к лестнице из двадцати бетонных ступенек. Пластмассовые колеса тарахтели и скрипели. Тут наше воссоздание фактов меркнет перед исполненным благоговейного страха рассказом двух пожилых женщин, смотревших с задней веранды второго этажа высокого дома, окруженного деревьями. Уайлдер пешком спустился по лестнице, с сознанием долга, но без лишней сентиментальности придерживая велосипед и позволяя ему подпрыгивать на ступеньках, словно необычному с виду младшему братишке, о котором он не так уж нежно заботится. Потом снова сел на велик, пересек улицу, пересек тротуар и въехал на покрытый травой откос над скоростной автотрассой. Тут женщины принялись кричать. Эй, послушай! – кричали они, поначалу не очень решительно, не в силах еще осознать всего значения событий, происходящих у них на глазах. Малыш по диагонали, искусно уменьшая угол снижения, съехал с откоса и, остановившись внизу, направил свой трехколесник к тому месту на другой стороне дороги, расстояние до которого представлялось кратчайшим. Эй, сынок, не надо! Они замахали руками в отчаянной надежде на появление какого-нибудь крепкого, здорового пешехода. Тем временем Уайлдер, то ли не обращая внимания на крики, то ли не слыша их в однообразном шуме несущихся мимо больших и маленьких фургонов, поехал поперек шоссе, влекомый некой таинственной силой. Женщины, лишившись дара речи, могли только смотреть, воздев руки в мольбе о том, чтобы этот эпизод вернулся к началу, чтобы малыш на своей выцветшей желто-синей игрушке поехал задом наперед, словно рисованный персонаж утреннего мультика. Водители никак не могли взять в толк, что к чему. Напрягшись за рулем, пристегнутые ремнями, они знали, что эта картина никак не укладывается в рамки современного представления о скоростном шоссе, разделенном на широкие полосы потоке машин, модернистском течении. Скорость – вот что имеет смысл. Дорожные знаки, разметка, жизнь, короткая, как миг. А это что такое? Что значит это маленькое движущееся пятнышко? Какая-то сила действует неправильно, вопреки законам природы. Они резко выворачивали руль, тормозили, сигналили, и в конце томительно долгого дня вся округа оглашалась жалобным звериным воем. Малыш, ни разу не взглянув на них, катил прямиком к осевой линии – узкому газону с блеклой травой. Он вел себя высокомерно и самоуверенно. Руки его, казалось, двигались так же быстро, как ноги, круглая голова покачивалась – пляска полного решимости дурачка. Чтобы взобраться на рельефную осевую линию, пришлось сбавить скорость и, потянув руль на себя, приподнять переднее колесо. Он был чрезвычайно осмотрителен в своих движениях, строго выполняя каждый пункт некоего тщательно продуманного плана, а машины с воем мчались мимо, раздавались запоздалые гудки, водители вглядывались в зеркала заднего вида. Уайлдер слез и перевез велосипед через газончик. Женщины смотрели, как он снова уверенно усаживается на сиденье. «Стой! – закричали они. – Не надо ехать! Нет, нет!» Словно иностранки, вынужденные изъясняться простыми фразами. Разогнавшись на прямом отрезке, появлялись все новые машины, бесконечный мазок скоростного транспорта. Уайлдер, которому осталось пересечь последние три полосы, съехал с осевой линии, подпрыгивая, как мячик – переднее колесо, задние колеса. Потом, все так же покачивая головой, покатил на другую сторону. Машины уклонялись от столкновения, сворачивали в соседний ряд, въезжали на бордюры, в боковых окошках мелькали изумленные лица. Малышу, яростно крутившему педали, было невдомек, как медленно он движется с точки зрения женщин, наблюдавших с веранды. Те уже смолкли и смотрели невнимательно, вдруг потеряв интерес. Как медленно он движется, как заблуждается, считая, будто мчится пулей! Это им наскучило. Гудки всё раздавались, звуковые волны смешивались в воздухе, сглаживались, и в ответ им доносились ворчливые сигналы машин, уже скрывшихся из виду. Уайлдер добрался до противоположной стороны, немного проехал параллельно веренице транспорта, потом, видимо, потерял равновесие, упал с велосипеда и разноцветным кубарем скатился с насыпи. Почти в тот же миг появился вновь – теперь он сидел в дренажной канаве, в русле местами пересохшего ручья. Ошеломленный, он решил заплакать. Это не составило труда: кругом вода и грязь, велосипед лежит на боку. Женщины снова закричали. Обе воздели руки в попытке повернуть действие вспять. «Мальчик в воде! – кричали они. – Смотрите, на помощь, ребенок тонет!» А тот ревел ревмя, сидя в ручье. Казалось, он услышал их впервые и, подняв голову, посмотрел поверх земляной насыпи на деревья по другую сторону автострады. Тут женщины перепугались не на шутку. Они кричали, размахивали руками, и когда непреодолимый страх уже начал охватывать их, проезжавший мимо автомобилист, как называют таких людей, ловко подрулил к краю дороги, вышел из машины, быстро спустился с насыпи, вытащил малыша из мутного мелкого ручья и, высоко подняв его, показал голосистым старушкам.
Мы постоянно ездим на путепровод. Бабетта, Уайлдер и я. Берем термос с охлажденным чаем, ставим машину, смотрим на заходящее солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46