https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/steklyannye/
Своим студентам я говорю, что в подобных местах бесполезно искать апокалипсис. Я считаю эти автокатастрофы частью давней традиции американского оптимизма. Это позитивные явления, проникнутые старинным духом «будет сделано». Каждая новая автокатастрофа должна стать лучше предыдущей. Непрерывно совершенствуются орудия труда и мастерство, ставятся более трудные задачи. Режиссер говорит: «Мне нужно, чтобы этот грузовик с платформой сделал в воздухе двойное сальто, а образовавшийся при этом оранжевый огненный шар в тридцать шесть футов диаметром освещал оператору всю съемочную площадку». Я уверяю своих студентов, что, если они хотят связать все это с технологией, им придется принять в расчет эту тягу к грандиозным свершениям, погоню за мечтой.
– За мечтой? И что отвечают студенты?
– То же, что и вы: «За мечтой?». Вся эта кровь, это стекло, зловещий визг резины. А как же быть с совершенно бессмысленным расточительством, с ощущением, что цивилизация находится в упадке?
– Ну и как же? – спросил я.
– Я говорю им, что они сталкиваются здесь не с упадком, а с простодушием. Кинематограф избавляется от трудных для понимания людских страстей, чтобы показать нам нечто стихийное, нечто яркое, шумное и недвусмысленное. Это исполнение тайных желаний консерватора, стремление к наивности. Нам хочется снова стать безыскусными. Повернуть вспять поток жизненного опыта, суетности и связанных с нею обязанностей. Мои студенты говорят: «Взгляните на эти раздавленные тела, на отрезанные конечности! Где же тут невинность?»
– И как вы на это возражаете?
– Я говорю им, что автокатастрофу на экране нельзя считать актом насилия. Это прославление, новое утверждение традиционных ценностей и взглядов. Автокатастрофы я связываю с такими праздниками, как День благодарения и День независимости. Мы не оплакиваем умерших и не радуемся чудесам. Это дни извечного мирского оптимизма, самопрославления. Мы станем лучше, будем преуспевать, совершенствоваться. Понаблюдайте за любой автокатастрофой в любом американском фильме. Это же мгновение пылкой отваги, напоминающее о старомодном высшем пилотаже, когда каскадеры ходили по крылу самолета. Постановщики таких аварий способны передать беспечность, беззаботную радость, которая и не ночевала в катастрофах зарубежного кино.
– И насилие здесь ни при чем.
– Вот именно. И наличие здесь ни при чем, Джек. В фильмах царит удивительный дух наивности и веселья.
29
Мы с Бабеттой катили поблескивающие тележки по широкому проходу. Прошли мимо семейства – выбирая товар, они переговаривались на языке жестов. Я то и дело видел цветные огоньки.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила Бабетта.
– Прекрасно. Самочувствие отличное. А ты как?
– Может, тебе пройти обследование? Разве тебе не стало бы лучше, если бы выяснилось, что у тебя ничего нет?
– Я уже два раза медосмотр проходил. У меня ничего нет.
– А что сказал доктор Чакраварти?
– Что он мог сказать?
– Он прекрасно говорит по-английски. Я люблю его слушать.
– Меньше, чем он любит говорить.
– Что значит, любит говорить? По-твоему, он пользуется каждым удобным случаем, чтобы поболтать? Он же врач. Ему приходится говорить. Более того, если вдуматься, ты платишь ему за то, чтобы он говорил. Не хочешь ли ты сказать, что он щеголяет своим прекрасным знанием английского? Чтобы тебя уесть?
– Нам нужен стеклоочиститель «Гласс Плюс».
– Не оставляй меня одну, – сказала Бабетта.
– Я только зайду в пятый проход.
– Я не хочу одна, Джек. По-моему, ты это знаешь.
– Мы непременно справимся, – сказал я. – Быть может, даже станем сильнее прежнего. Мы полны решимости выздороветь. Бабетта – не неврастеничка. Она сильная, здоровая, уживчивая, она уверена в себе. С готовностью принимает предложения. Вот какой характер у Бабетты.
Мы не расставались ни у прилавков, ни у кассы. Бабетта купила три газетенки для следующего визита к Старику Тридуэллу. В очереди мы вместе их читали. Потом вместе пошли к машине, погрузили покупки, сели рядышком и поехали домой.
– Вот разве что глаза, – сказал я.
– То есть?
– Чакраварти считает, что мне нужно обратиться к окулисту.
– Опять цветные пятнышки?
– Да.
– Перестань носить эти темные очки.
– Без них я не могу читать лекции о Гитлере.
– Почему?
– Они нужны мне, вот и все.
– Дурацкая, бесполезная вещь.
– Я сделал карьеру, – сказал я. – Может, конечно, я понимаю не все ее факторы, но тем больше оснований не вмешиваться.
Центры помощи страдающим дежа-вю закрылись. Незаметно прекратила работу «горячая линия». Казалось, люди почти всё забыли. Едва ли я вправе их винить, хотя и чувствовал, что меня в известной мере бросили расхлебывать кашу в одиночку.
Уроки немецкого я посещал исправно. Мы с учителем начали работать над вступительным словом, которое мне, возможно, предстояло произнести перед делегатами конференции по Гитлеру – до нее оставалось несколько недель. Окна полностью завалило мебелью и всяким хламом. Говард Данлоп сидел посреди комнаты, и его овальное лицо омывали шестьдесят ватт пыльного света. Я начал подозревать: разговаривает он только со мной. А кроме того – что я ему нужен больше, чем он мне. Жуткая, тягостная мысль.
На полуразвалившемся столе возле двери лежала книга на немецком языке. На переплете зловеще чернел жирный готический шрифт названия: «Das Aegyptische Todtenbuch».
– Что это такое? – спросил я.
– «Египетская книга мертвых», – прошептал Данлоп. – В Германии это бестселлер.
Время от времени, когда Денизы не было дома, я без всякой цели заходил в ее комнату. Брал в руки вещи, клал их на место, смотрел за занавеской и выдвигал ящик стола, шарил ногой под кроватью. Скользил по комнате рассеянным взглядом.
Бабетта слушала беседы с радиослушателями.
Я начал выбрасывать вещи. Вещи с верхних и нижних полок моей кладовки, вещи в коробках из подвала и с чердака. Я выбросил письма, старые дешевые книжки, журналы, которые хранил, чтобы когда-нибудь прочесть, огрызки карандашей. Выбросил теннисные туфли, шерстяные носки, перчатки с рваными пальцами, старые галстуки и ремни. Наткнулся на стопки школьных табелей успеваемости, на сломанные деревяшки от складных парусиновых кресел. Все это я выбросил. Я выбросил все аэрозоли в баллончиках без колпачков.
Газовый счетчик издавал специфический звук.
В тот вечер я видел по телевизору репортаж: полицейские выносили с чьего-то заднего двора в Бейкерсвилле мешок для трупов. По словам репортера, найдены два тела и предполагается, что в том же дворе зарыто больше. Возможно, гораздо больше. Возможно, двадцать, тридцать трупов – точно никто не знает. Репортер взмахнул рукой, показав размеры участка. Большой там двор.
Репортаж вел человек средних лет – он говорил громко, отчетливо и в то же время до известной степени фамильярно, намекая тем самым на свои частые контакты со зрителями, на общие интересы и взаимное доверие. Поиск захоронений будет продолжаться всю ночь, сказал он, и телеканал вернется на место преступления, как только этого потребует развитие событий. В его устах это прозвучало, как обещание любовника.
Три дня спустя я забрел в комнату Генриха, где временно стоял телевизор. Генрих сидел на полу в спортивной фуфайке с капюшоном и смотрел прямой репортаж с того же места. Двор был залит светом прожекторов, и среди куч грунта копались люди с кирками и лопатами. Падал легкий снег. На переднем плане стоял репортер без шапки, в дубленке, и сообщал самые последние новости. Полицейские заявили, что располагают достоверной информацией, землекопы трудились умело и методично, работы продолжались более семидесяти двух часов. Но больше тел не найдено.
Ощущение обманутых ожиданий – всеобщее. На месте происшествия царили уныние и опустошенность. Подавленность, мрачная тоска. Мы и сами ею прониклись – я и мой сын, – пока молча смотрели на экран. Поначалу казалось, что репортер просто оправдывается. Однако, твердя об отсутствии массового захоронения, показывая на землекопов и качая головой, он постепенно впал в отчаяние и, в конце концов, едва ли не взмолился о понимании и сочувствии.
Я подавил в себе разочарование.
30
В темноте, когда все на свете объято сном, не спит лишь рассудок, жадный, как глотающий монеты автомат. Я пытался разглядеть стены, туалетный столик в углу. Привычное ощущение беззащитности. Подавленный, слабый, умирающий, одинокий. Паника, происки Пана, бога девственных лесов, наполовину козла. Вспомнив о приемнике с часами, я повернул голову направо и стал смотреть, как происходит последовательная смена чисел на цифровом табло – с нечетного на четное. Зеленые цифры тлели в темноте.
Через некоторое время я разбудил Бабетту. Когда она придвинулась поближе, в воздухе разлилось тепло ее тела. Тепло удовлетворенности. Смесь сна и беспамятства. Где я? Кто ты такой? Что мне снилось?
– Надо поговорить, – сказал я.
Бабетта что-то бормотала, видимо, пытаясь отогнать кого-то, незримо стоящего над душой. Когда я потянулся к лампе, она наотмашь ударила меня по руке. Лампа зажглась. Бабетта отодвинулась к приемнику, укрылась с головой и застонала.
– Тебе не отвертеться. Нам надо кое-что обсудить. Мне нужен доступ к мистеру Грею. Нужно настоящее название «Грей Рисерч».
Ей удалось лишь простонать:
– Нет.
– Я не требую невозможного. У меня есть чувство меры. Никаких несбыточных надежд и видов на будущее. Я просто хочу проверить, опробовать. В волшебство я не верю. Я прошу только об одном: дай попробовать, а там видно будет. Я уже не один час лежу парализованный. Обливаюсь потом. Пощупай мою грудь, Бабетта.
– Еще пять минут. Мне надо поспать.
– Пощупай. Дай мне руку. Смотри, как мокро.
– Все мы потеем, – сказала она. – Подумаешь, пот.
– Он течет ручьями.
– Ты хочешь принять лекарство. Бесполезно, Джек.
– Мне нужно только одно: несколько минут наедине с мистером Греем, чтобы выяснить, есть ли у меня шансы.
– Он подумает, что ты хочешь его убить.
– Вздор. Я что, сумасшедший? Разве я смогу убить его?
– Он поймет, что я рассказала тебе про мотель.
– Мотель – дело прошлое. Тут уже ничего не изменишь. Зачем убивать единственного человека, который может избавить меня от страданий? Пощупай у меня подмышками, если не веришь.
– Он примет тебя за ревнивого мужа.
– Честно говоря, мотель – не такое большое горе. Мне что, легче станет, если я его убью? Ему не обязательно знать, кто я такой. Назовусь вымышленным именем, выдумаю ситуацию. Помоги мне, прошу тебя.
– Только не говори, что ты потеешь. Подумаешь, пот. Я этому человеку слово дала.
Утром мы сидели за кухонным столом. В прихожей работала сушилка. Я слушал, как со стуком бьются о барабан пуговицы и молнии.
– Я уже знаю, что хочу ему сказать. Опишу все сухо и беспристрастно. Без философии и теологии. Апеллирую к прагматической стороне его натуры. По существу, я приговорен к смерти, и это непременно произведет на него впечатление. Честно говоря, большего и не требуется. Я попал в страшную беду. Думаю, это не оставит его равнодушным. Кроме того, он захочет провести еще один эксперимент с живым объектом. Таковы уж эти ученые.
– Откуда мне знать, что ты его не убьешь?
– Ты же моя жена. Я что, убийца?
– Ты мужчина, Джек. Все мы знаем, каковы мужчины в безрассудной ярости. Как раз это у мужчин получается. Безумная, мучительная ревность. Кровожадность. Если у людей что-то хорошо получается, они вполне естественно хотят как-то проявить свои способности. Будь у меня такие способности, я бы их проявила. Но я их лишена. Поэтому не жажду крови, а читаю вслух слепым. Иными словами, я знаю, на что способна. И готова довольствоваться малым.
– Чем я это заслужил? Это на тебя не похоже. Сарказм, издевка.
– Хватит об этом, – сказала она. – Дилар – моя ошибка. Я не допущу, чтобы ты тоже сделал ее.
Мы слушали, как стучат и скребутся пуговицы и язычки молний. Пора в колледж. Голос наверху произнес: «Калифорнийские ученые заявили, что следующая мировая война, возможно, начнется из-за соли».
Всю вторую половину дня я простоял у окна в своем кабинете, наблюдая за Обсерваторией. Уже смеркалось, когда Винни Ричардс появилась у боковой двери, посмотрела по сторонам, затем звериной рысью двинулась по склону. Я поспешил из кабинета и вниз по лестнице. Через считанные секунды я уже бежал по мощенной булыжником дорожке. Почти сразу меня охватил необыкновенный душевный подъем, то радостное возбуждение, которое сопровождает возвращение забытого удовольствия. Я увидел, как Винни, мастерски заложив вираж, сворачивает за угол хозяйственной постройки. Я бежал изо всех сил, вырвавшись на волю, разрывая встречный ветер, бежал, выпятив грудь, высоко подняв голову, энергично работая руками. Возле библиотеки Винни появилась вновь – проворная фигурка кралась под арочными окнами, почти не различимая в сумерках. У самых ступенек она вдруг резко стартовала и сразу же набрала скорость. Маневр был проделан ловко и красиво, я оценил его, хотя сам оказался в проигрыше. Я решил обогнуть здание с другой стороны и догнать Винни на длинной прямой дорожке к химическим лабораториям. Некоторое время я бежал рядом с командой по лакроссу, у которой как раз закончилась тренировка. Мы бежали нога в ногу. Игроки размахивали сачками на ритуальный манер и нараспев что-то скандировали, но слов я не разобрал. Добежав до широкой дорожки, я уже судорожно глотал воздух. Винни как сквозь землю провалилась. Я пробежал через автостоянку для преподавателей, мимо ультрасовременной часовни, обогнул здание администрации. Ветер уже можно было услышать – он скрипел голыми ветвями в вышине. Я побежал на восток, передумал, постоял, озираясь, снял очки и напряг зрение. Мне хотелось бежать, я был готов бежать, сколько хватит сил, бежать всю ночь, бежать, позабыв, зачем бегу. Через несколько минут я увидел фигурку – она вприпрыжку поднималась в гору на границе колледжа. Это могла быть только Винни. Я вновь бросился бежать, сознавая, что она слишком далеко, сейчас скроется за гребнем, исчезнет на несколько недель, а может, и месяцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– За мечтой? И что отвечают студенты?
– То же, что и вы: «За мечтой?». Вся эта кровь, это стекло, зловещий визг резины. А как же быть с совершенно бессмысленным расточительством, с ощущением, что цивилизация находится в упадке?
– Ну и как же? – спросил я.
– Я говорю им, что они сталкиваются здесь не с упадком, а с простодушием. Кинематограф избавляется от трудных для понимания людских страстей, чтобы показать нам нечто стихийное, нечто яркое, шумное и недвусмысленное. Это исполнение тайных желаний консерватора, стремление к наивности. Нам хочется снова стать безыскусными. Повернуть вспять поток жизненного опыта, суетности и связанных с нею обязанностей. Мои студенты говорят: «Взгляните на эти раздавленные тела, на отрезанные конечности! Где же тут невинность?»
– И как вы на это возражаете?
– Я говорю им, что автокатастрофу на экране нельзя считать актом насилия. Это прославление, новое утверждение традиционных ценностей и взглядов. Автокатастрофы я связываю с такими праздниками, как День благодарения и День независимости. Мы не оплакиваем умерших и не радуемся чудесам. Это дни извечного мирского оптимизма, самопрославления. Мы станем лучше, будем преуспевать, совершенствоваться. Понаблюдайте за любой автокатастрофой в любом американском фильме. Это же мгновение пылкой отваги, напоминающее о старомодном высшем пилотаже, когда каскадеры ходили по крылу самолета. Постановщики таких аварий способны передать беспечность, беззаботную радость, которая и не ночевала в катастрофах зарубежного кино.
– И насилие здесь ни при чем.
– Вот именно. И наличие здесь ни при чем, Джек. В фильмах царит удивительный дух наивности и веселья.
29
Мы с Бабеттой катили поблескивающие тележки по широкому проходу. Прошли мимо семейства – выбирая товар, они переговаривались на языке жестов. Я то и дело видел цветные огоньки.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила Бабетта.
– Прекрасно. Самочувствие отличное. А ты как?
– Может, тебе пройти обследование? Разве тебе не стало бы лучше, если бы выяснилось, что у тебя ничего нет?
– Я уже два раза медосмотр проходил. У меня ничего нет.
– А что сказал доктор Чакраварти?
– Что он мог сказать?
– Он прекрасно говорит по-английски. Я люблю его слушать.
– Меньше, чем он любит говорить.
– Что значит, любит говорить? По-твоему, он пользуется каждым удобным случаем, чтобы поболтать? Он же врач. Ему приходится говорить. Более того, если вдуматься, ты платишь ему за то, чтобы он говорил. Не хочешь ли ты сказать, что он щеголяет своим прекрасным знанием английского? Чтобы тебя уесть?
– Нам нужен стеклоочиститель «Гласс Плюс».
– Не оставляй меня одну, – сказала Бабетта.
– Я только зайду в пятый проход.
– Я не хочу одна, Джек. По-моему, ты это знаешь.
– Мы непременно справимся, – сказал я. – Быть может, даже станем сильнее прежнего. Мы полны решимости выздороветь. Бабетта – не неврастеничка. Она сильная, здоровая, уживчивая, она уверена в себе. С готовностью принимает предложения. Вот какой характер у Бабетты.
Мы не расставались ни у прилавков, ни у кассы. Бабетта купила три газетенки для следующего визита к Старику Тридуэллу. В очереди мы вместе их читали. Потом вместе пошли к машине, погрузили покупки, сели рядышком и поехали домой.
– Вот разве что глаза, – сказал я.
– То есть?
– Чакраварти считает, что мне нужно обратиться к окулисту.
– Опять цветные пятнышки?
– Да.
– Перестань носить эти темные очки.
– Без них я не могу читать лекции о Гитлере.
– Почему?
– Они нужны мне, вот и все.
– Дурацкая, бесполезная вещь.
– Я сделал карьеру, – сказал я. – Может, конечно, я понимаю не все ее факторы, но тем больше оснований не вмешиваться.
Центры помощи страдающим дежа-вю закрылись. Незаметно прекратила работу «горячая линия». Казалось, люди почти всё забыли. Едва ли я вправе их винить, хотя и чувствовал, что меня в известной мере бросили расхлебывать кашу в одиночку.
Уроки немецкого я посещал исправно. Мы с учителем начали работать над вступительным словом, которое мне, возможно, предстояло произнести перед делегатами конференции по Гитлеру – до нее оставалось несколько недель. Окна полностью завалило мебелью и всяким хламом. Говард Данлоп сидел посреди комнаты, и его овальное лицо омывали шестьдесят ватт пыльного света. Я начал подозревать: разговаривает он только со мной. А кроме того – что я ему нужен больше, чем он мне. Жуткая, тягостная мысль.
На полуразвалившемся столе возле двери лежала книга на немецком языке. На переплете зловеще чернел жирный готический шрифт названия: «Das Aegyptische Todtenbuch».
– Что это такое? – спросил я.
– «Египетская книга мертвых», – прошептал Данлоп. – В Германии это бестселлер.
Время от времени, когда Денизы не было дома, я без всякой цели заходил в ее комнату. Брал в руки вещи, клал их на место, смотрел за занавеской и выдвигал ящик стола, шарил ногой под кроватью. Скользил по комнате рассеянным взглядом.
Бабетта слушала беседы с радиослушателями.
Я начал выбрасывать вещи. Вещи с верхних и нижних полок моей кладовки, вещи в коробках из подвала и с чердака. Я выбросил письма, старые дешевые книжки, журналы, которые хранил, чтобы когда-нибудь прочесть, огрызки карандашей. Выбросил теннисные туфли, шерстяные носки, перчатки с рваными пальцами, старые галстуки и ремни. Наткнулся на стопки школьных табелей успеваемости, на сломанные деревяшки от складных парусиновых кресел. Все это я выбросил. Я выбросил все аэрозоли в баллончиках без колпачков.
Газовый счетчик издавал специфический звук.
В тот вечер я видел по телевизору репортаж: полицейские выносили с чьего-то заднего двора в Бейкерсвилле мешок для трупов. По словам репортера, найдены два тела и предполагается, что в том же дворе зарыто больше. Возможно, гораздо больше. Возможно, двадцать, тридцать трупов – точно никто не знает. Репортер взмахнул рукой, показав размеры участка. Большой там двор.
Репортаж вел человек средних лет – он говорил громко, отчетливо и в то же время до известной степени фамильярно, намекая тем самым на свои частые контакты со зрителями, на общие интересы и взаимное доверие. Поиск захоронений будет продолжаться всю ночь, сказал он, и телеканал вернется на место преступления, как только этого потребует развитие событий. В его устах это прозвучало, как обещание любовника.
Три дня спустя я забрел в комнату Генриха, где временно стоял телевизор. Генрих сидел на полу в спортивной фуфайке с капюшоном и смотрел прямой репортаж с того же места. Двор был залит светом прожекторов, и среди куч грунта копались люди с кирками и лопатами. Падал легкий снег. На переднем плане стоял репортер без шапки, в дубленке, и сообщал самые последние новости. Полицейские заявили, что располагают достоверной информацией, землекопы трудились умело и методично, работы продолжались более семидесяти двух часов. Но больше тел не найдено.
Ощущение обманутых ожиданий – всеобщее. На месте происшествия царили уныние и опустошенность. Подавленность, мрачная тоска. Мы и сами ею прониклись – я и мой сын, – пока молча смотрели на экран. Поначалу казалось, что репортер просто оправдывается. Однако, твердя об отсутствии массового захоронения, показывая на землекопов и качая головой, он постепенно впал в отчаяние и, в конце концов, едва ли не взмолился о понимании и сочувствии.
Я подавил в себе разочарование.
30
В темноте, когда все на свете объято сном, не спит лишь рассудок, жадный, как глотающий монеты автомат. Я пытался разглядеть стены, туалетный столик в углу. Привычное ощущение беззащитности. Подавленный, слабый, умирающий, одинокий. Паника, происки Пана, бога девственных лесов, наполовину козла. Вспомнив о приемнике с часами, я повернул голову направо и стал смотреть, как происходит последовательная смена чисел на цифровом табло – с нечетного на четное. Зеленые цифры тлели в темноте.
Через некоторое время я разбудил Бабетту. Когда она придвинулась поближе, в воздухе разлилось тепло ее тела. Тепло удовлетворенности. Смесь сна и беспамятства. Где я? Кто ты такой? Что мне снилось?
– Надо поговорить, – сказал я.
Бабетта что-то бормотала, видимо, пытаясь отогнать кого-то, незримо стоящего над душой. Когда я потянулся к лампе, она наотмашь ударила меня по руке. Лампа зажглась. Бабетта отодвинулась к приемнику, укрылась с головой и застонала.
– Тебе не отвертеться. Нам надо кое-что обсудить. Мне нужен доступ к мистеру Грею. Нужно настоящее название «Грей Рисерч».
Ей удалось лишь простонать:
– Нет.
– Я не требую невозможного. У меня есть чувство меры. Никаких несбыточных надежд и видов на будущее. Я просто хочу проверить, опробовать. В волшебство я не верю. Я прошу только об одном: дай попробовать, а там видно будет. Я уже не один час лежу парализованный. Обливаюсь потом. Пощупай мою грудь, Бабетта.
– Еще пять минут. Мне надо поспать.
– Пощупай. Дай мне руку. Смотри, как мокро.
– Все мы потеем, – сказала она. – Подумаешь, пот.
– Он течет ручьями.
– Ты хочешь принять лекарство. Бесполезно, Джек.
– Мне нужно только одно: несколько минут наедине с мистером Греем, чтобы выяснить, есть ли у меня шансы.
– Он подумает, что ты хочешь его убить.
– Вздор. Я что, сумасшедший? Разве я смогу убить его?
– Он поймет, что я рассказала тебе про мотель.
– Мотель – дело прошлое. Тут уже ничего не изменишь. Зачем убивать единственного человека, который может избавить меня от страданий? Пощупай у меня подмышками, если не веришь.
– Он примет тебя за ревнивого мужа.
– Честно говоря, мотель – не такое большое горе. Мне что, легче станет, если я его убью? Ему не обязательно знать, кто я такой. Назовусь вымышленным именем, выдумаю ситуацию. Помоги мне, прошу тебя.
– Только не говори, что ты потеешь. Подумаешь, пот. Я этому человеку слово дала.
Утром мы сидели за кухонным столом. В прихожей работала сушилка. Я слушал, как со стуком бьются о барабан пуговицы и молнии.
– Я уже знаю, что хочу ему сказать. Опишу все сухо и беспристрастно. Без философии и теологии. Апеллирую к прагматической стороне его натуры. По существу, я приговорен к смерти, и это непременно произведет на него впечатление. Честно говоря, большего и не требуется. Я попал в страшную беду. Думаю, это не оставит его равнодушным. Кроме того, он захочет провести еще один эксперимент с живым объектом. Таковы уж эти ученые.
– Откуда мне знать, что ты его не убьешь?
– Ты же моя жена. Я что, убийца?
– Ты мужчина, Джек. Все мы знаем, каковы мужчины в безрассудной ярости. Как раз это у мужчин получается. Безумная, мучительная ревность. Кровожадность. Если у людей что-то хорошо получается, они вполне естественно хотят как-то проявить свои способности. Будь у меня такие способности, я бы их проявила. Но я их лишена. Поэтому не жажду крови, а читаю вслух слепым. Иными словами, я знаю, на что способна. И готова довольствоваться малым.
– Чем я это заслужил? Это на тебя не похоже. Сарказм, издевка.
– Хватит об этом, – сказала она. – Дилар – моя ошибка. Я не допущу, чтобы ты тоже сделал ее.
Мы слушали, как стучат и скребутся пуговицы и язычки молний. Пора в колледж. Голос наверху произнес: «Калифорнийские ученые заявили, что следующая мировая война, возможно, начнется из-за соли».
Всю вторую половину дня я простоял у окна в своем кабинете, наблюдая за Обсерваторией. Уже смеркалось, когда Винни Ричардс появилась у боковой двери, посмотрела по сторонам, затем звериной рысью двинулась по склону. Я поспешил из кабинета и вниз по лестнице. Через считанные секунды я уже бежал по мощенной булыжником дорожке. Почти сразу меня охватил необыкновенный душевный подъем, то радостное возбуждение, которое сопровождает возвращение забытого удовольствия. Я увидел, как Винни, мастерски заложив вираж, сворачивает за угол хозяйственной постройки. Я бежал изо всех сил, вырвавшись на волю, разрывая встречный ветер, бежал, выпятив грудь, высоко подняв голову, энергично работая руками. Возле библиотеки Винни появилась вновь – проворная фигурка кралась под арочными окнами, почти не различимая в сумерках. У самых ступенек она вдруг резко стартовала и сразу же набрала скорость. Маневр был проделан ловко и красиво, я оценил его, хотя сам оказался в проигрыше. Я решил обогнуть здание с другой стороны и догнать Винни на длинной прямой дорожке к химическим лабораториям. Некоторое время я бежал рядом с командой по лакроссу, у которой как раз закончилась тренировка. Мы бежали нога в ногу. Игроки размахивали сачками на ритуальный манер и нараспев что-то скандировали, но слов я не разобрал. Добежав до широкой дорожки, я уже судорожно глотал воздух. Винни как сквозь землю провалилась. Я пробежал через автостоянку для преподавателей, мимо ультрасовременной часовни, обогнул здание администрации. Ветер уже можно было услышать – он скрипел голыми ветвями в вышине. Я побежал на восток, передумал, постоял, озираясь, снял очки и напряг зрение. Мне хотелось бежать, я был готов бежать, сколько хватит сил, бежать всю ночь, бежать, позабыв, зачем бегу. Через несколько минут я увидел фигурку – она вприпрыжку поднималась в гору на границе колледжа. Это могла быть только Винни. Я вновь бросился бежать, сознавая, что она слишком далеко, сейчас скроется за гребнем, исчезнет на несколько недель, а может, и месяцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46