Это пословица или сентенция? Наверняка профессор сможет нам сказать.
– Надо подумать.
– Во всяком случае, самое главное – предупредить болезнь, не правда ли? Я только что листал последний номер «Американского гробовщика». Картина просто ужасающая. Отрасль едва справляется с размещением огромного количества покойников.
Бабетта права. Он прекрасно говорил по-английски. Приехав домой, я принялся выбрасывать вещи. Наживки для рыбной ловли, потерявшие упругость теннисные мячи, рваные дорожные сумки. Обшарил чердак в поисках старой мебели, ненужных абажуров, перекосившихся ширм, кривых карнизов для занавесок. Выбросил рамы для картин, колодки для обуви, подставки для зонтов, настенные полочки, детские стульчики и кроватки, складные сервировочные столики – есть перед телевизором, стульчики с погремушками, сломанные проигрыватели. Выбросил бумажную подстилку для полок, пожелтевшую почтовую бумагу, рукописи своих статей, корректурные гранки тех же статей, журналы, в которых эти статьи напечатаны. Чем больше вещей я выбрасывал, тем больше находил. Дом превратился в мрачный лабиринт, полный старых, отслуживших свой срок вещей. Вещи обрели некую безмерность, сделались невыносимо тяжелыми, взаимосвязанными, гибельными. Я шагал по комнатам, швыряя вещи в картонные коробки. Пластмассовые электрические вентиляторы, перегоревшие тостеры, вышитые по канве сцены из «Звездного пути». Чтобы вытащить все на тротуар, потребовалось гораздо больше часа. Никто мне не помогал. Я не нуждался ни в помощи, ни в компании, ни в сочувствии. Мне хотелось только одного: вынести все эти вещи из дома. Сидя в одиночестве на крыльце, я ждал, когда вокруг воцарятся мир и спокойствие.
Женщина, шедшая по улице, сказала: – Деконгестант, антигистамин, суппрессивное средство от кашля, болеутолитель.
35
Бабетта никак не могла наслушаться разговоров с радиослушателями.
– Я ненавижу свое лицо, – сказала одна женщина. – Уже много лет для меня это постоянная проблема. Из всех лиц, которые могли бы мне достаться – в смысле наружности, – я заполучила именно самое невзрачное. Но как я могу не смотреть? Даже если вы отберете у меня все зеркала, я все равно найду, куда посмотреться. С одной стороны, не смотреть невозможно. Но с другой – я его ненавижу. Короче говоря, я по-прежнему смотрю. Это ведь мое лицо, чье же еще? Что дальше? Забыть, что оно есть? Делать вид, будто оно чужое? А позвонила я потому, Мел, что хочу найти других людей, которым трудно примириться со своим лицом. Для начала вот несколько вопросов. Как выглядели вы до своего рождения? Как будете выглядеть в загробной жизни, независимо от расы и цвета кожи?
Бабетта почти не снимала спортивный костюм. Простой серый тренировочный костюм, просторный и мешковатый. В нем она стряпала, возила детей в школу, ходила в магазины хозтоваров и канцелярских принадлежностей. Немного поразмыслив, я решил, что в этом нет ничего особенного, не о чем беспокоиться, нет оснований полагать, будто она впадает в апатию и отчаяние.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я. – Говори правду.
– Что такое правда? Я стала больше времени проводить с Уайлдером. Уайлдер помогает мне выстоять.
– Очень надеюсь, что ты станешь прежней Бабеттой, здоровой и общительной. Я нуждаюсь в этом ничуть не меньше твоего, а то и больше.
– Что такое нужда? Все мы нуждаемся. Где тут уникальность?
– Значит, по существу, ты чувствуешь себя все так же?
– То есть, мутит ли меня при мысли о смерти? Страх не проходит, Джек.
– Мы должны по-прежнему вести активную жизнь.
– Активная жизнь помогает, но Уайлдер помогает больше.
– Мне это кажется, – спросил я, – или он и вправду стал гораздо меньше говорить?
– Разговоров вполне хватает. Что такое разговоры? Я не хочу, чтобы он говорил. Чем меньше он говорит, тем лучше.
– Дениза переживает за тебя.
– Кто?
– Дениза.
– Разговоры – это радио, – сказала она. Дениза не выпускала свою маму на пробежки, пока та не пообещает нанести на кожу несколько слоев солнцезащитного геля. Девочка выходила следом за Бабеттой из дома, чтобы сзади плеснуть ей на шею последнюю каплю лосьона, потом поднималась на цыпочки, чтобы его равномерно втереть. Старалась смазывать все открытые места. Брови, веки. Мать с дочерью жарко спорили о том, действительно ли это необходимо. Дениза сказала, что солнце опасно для людей с белой кожей. Ее мама заявила, что все это – просто способ выставить напоказ болезнь.
– К тому же, я бегунья, – сказала она. – А бегуна вредные лучи, по определению, поражают с меньшей вероятностью, чем человека, который стоит или идет пешком.
Дениза повернулась ко мне, всплеснув руками, всем видом своим умоляя вразумить эту женщину.
– Самые опасные лучи – прямые, – сказала Бабетта. – А значит, чем быстрее движется человек, тем больше вероятность, что попадание будет лишь частичным – косыми, скользящими лучами.
Дениза разинула рот, у нее едва не подкосились ноги. Честно говоря, я не был уверен в том, что ее мать не права.
– Все это – принудительный ассортимент, который навязывают нам корпорации, – подвела итог Бабетта. – Солнцезащитный гель, система сбыта, страх, болезнь. Одного без другого не бывает.
Я отвез Генриха и его приятеля, укротителя змей Ореста Меркатора, пообедать на торговую улицу. Было четыре часа – время, когда Орестов тренировочный график предусматривал самую сытную еду. По его просьбе, мы пошли в ресторан «Каса Марио Винсента» – блокгауз с узкими окнами, казавшийся частью некоей системы береговых укреплений.
Мысли об Оресте и его змеях не давали мне покоя, и я искал удобного случая продолжить давний разговор.
Мы сидели в кроваво-красной кабинке. Толстыми руками Орест держал украшенное кисточкой меню. Казалось, плечи его стали намного шире, и серьезная голова утонула в них.
– Как идет подготовка? – спросил я.
– Я немного снизил интенсивность. Не хочу достигнуть пика слишком рано. Я умею заботиться о своей спортивной форме.
– Генрих сказал, что вы учитесь спать сидя, чтобы легче было в клетке сидеть.
– Этому я уже научился. Теперь у меня другая задача.
– Какая же?
– Употреблять побольше углеводов.
– Потому мы и пришли сюда, – сказал Генрих.
– Каждый день я немного повышаю дозу.
– Дело в том, что в клетке он будет расходовать колоссальную энергию. Придется быть настороже, напрягаться, когда подползет мамба, да мало ли что.
Мы заказали макароны и воду.
– Скажите, Орест, вас не беспокоит, что решающий момент уже близок?
– Что значит, беспокоит? Я хочу войти в клетку, вот и все. Чем скорее, тем лучше. Таков у Ореста Меркатора характер.
– Вы не волнуетесь? Не думаете о том, что может случиться?
– Ему нравится быть оптимистом, – сказал Генрих. – Нынче все спортсмены таковы. О неудачах никто не думает.
– В таком случае объясните мне, что значит быть пессимистом. О чем вы думаете, когда представляете себе неудачу?
– Я думаю вот о чем. Без змей я никто. Вот и весь пессимизм. Неудача – это если ничего не выйдет, если общество защиты животных не пустит меня в клетку. Как я смогу быть лучшим в своем деле, если мне не разрешат этим делом заниматься?
Мне нравилось смотреть, как Меркатор ест. Пищу он всасывал по законам аэродинамики. В соответствии с разностью давления, скоростью поглощения. Он ел молча, целеустремленно, сосредоточенно набивая брюхо и с каждым комком крахмала, скользившим по его языку, преисполняясь, по-видимому, все большего самомнения.
– Вы же знаете, что вас могут укусить. В прошлый раз мы об этом говорили. Вы думаете о том, что произойдет, когда ядовитые зубы сомкнутся у вас на запястье? Думаете о смерти? Вот что я хочу знать. Смерть вас не пугает? Может, мысли о ней не дают вам покоя? Позвольте мне играть в открытую, Орест. Вы боитесь умереть? Испытываете страх? От страха вы дрожите или потеете? Когда вы думаете о клетке, о змеях, о ядовитых зубах, вам не кажется, что на комнату падает какая-то тень?
– Как раз на днях я где-то прочел одну вещь. Сегодня умирает больше народу, чем за все прошлые периоды всемирной истории, вместе взятые. Подумаешь, еще один. Но уж лучше умереть при попытке внести имя Ореста Меркатора в книгу рекордов.
Я посмотрел на сына. Потом спросил:
– Не хочет ли он сказать, что за эти сутки умрет больше народу, чем за всю историю человечества до сих пор?
– Он хочет сказать, что сегодня мертвых больше, чем когда-либо прежде, в общей сложности.
– Что это за мертвые? Уточни.
– Он говорит о людях, которые уже мертвы.
– Что значит уже мертвы? Все, кто умер, уже мертвы.
– Он говорит о людях в могилах. О покойниках, которые известны. О тех, кого можно сосчитать.
Я слушал внимательно, пытаясь понять, что они имеют в виду. Оресту принесли вторую порцию.
– Но люди иногда сотни лет в могилах лежат. Может, он хочет сказать, что в могилах больше мертвецов, чем во всех прочих местах?
– Смотря что ты имеешь в виду под прочими местами.
– Сам не знаю, что я имею в виду. Утопленников. Тех, кого взрывом в клочья разорвало.
– В наши дни мертвых больше, чем когда-либо прежде. Вот и все, что он хочет сказать.
Еще некоторое время я смотрел на него. Потом повернулся к Оресту:
– Вы сознательно идете на верную смерть. Твердо решили сделать то, чего люди всю жизнь стараются не делать. Умереть. Я хочу знать, почему.
– Мой тренер говорит: «Дыши и ни о чем не думай». Он говорит: «Стань змеей, и ты познаешь неподвижность змеи».
– У него теперь есть тренер, – сказал Генрих.
– Он мусульманин-суннит, – сказал Орест.
– В Айрон-Сити, возле аэропорта, живут несколько суннитов.
– Сунниты, в основном, – корейцы. Правда, мой, кажется, араб.
– Разве это не муниты, в основном, корейцы? – спросил я.
– Он – суннит, – сказал Орест.
– Но ведь именно муниты, в основном, – корейцы. Хотя нет. Корейцы только руководители.
Они задумались. Я наблюдал за Орестом. Смотрел, как он вилкой бросает макароны себе в глотку. Серьезное лицо, неподвижная голова с входным отверстием для пищи, которую швыряет внутрь автоматическая вилка. Какая целеустремленность, какая верность намеченному курсу. Если каждый из нас – центр своего существования, то Орест, казалось, настойчиво стремился расширить этот центр, превратить его в пуп земли. Неужели все спортсмены таковы – делают более полноценной собственную личность? Возможно, их отвага, которой мы завидуем, имеет мало общего со спортом. Готовясь храбро встретить опасность, они тем самым избегают ее в каком-то более глубоком смысле и под бдительным присмотром некоего ангела-хранителя обретают способность уберечься от каждодневного умирания. Но разве Орест – спортсмен? Он будет просто-напросто сидеть – сидеть шестьдесят семь часов в стеклянной клетке и ждать, когда его укусят на виду у всех.
– Вы не сможете защищаться, – сказал я. – Мало того, вы будете сидеть в клетке с самыми склизкими, жуткими и мерзкими тварями на земле. Со змеями. Люди видят змей в страшных снах. Видят скользких, ползучих, холоднокровных яйцекладущих позвоночных. Люди обращаются к психиатрам. В нашем коллективном бессознательном змеи занимают особенно гнусное место. А вы добровольно входите в замкнутое пространство с тридцатью или сорока самыми ядовитыми змеями на свете.
– Почему это они склизкие? Вовсе они не склизкие.
– Знаменитая склизкость – это миф, – сказал Генрих. – Он входит в клетку с габонскими гадюками – у них ядовитые зубы в два дюйма длиной. Может, там будет дюжина мамб. А мамба, между прочим, – самая проворная змея, обитающая на суше. При чем тут склизкость?
– Все это лишь подтверждает мои слова. Ядовитые зубы. Змеиный укус. Каждый год от змеиных укусов погибает пятьдесят тысяч человек. Это вчера по телевизору передавали.
– Чего только не передавали вчера по телевизору, – сказал Орест.
Ответ меня восхитил. Наверно, я и Орестом восхищался. По прихоти бульварной прессы он формировал в себе сильное «я». Упорно тренировался, то и дело говорил о себе в третьем лице, употреблял много углеводов. Рядом всегда был тренер, аура вдохновенной игры с огнем притягивала его друзей. Чем ближе решающий момент, тем больше жизненных сил.
– Тренер учит его дышать древним способом, на манер мусульман-суннитов. Змея – это одно существо. А человек может стать тысячью существ.
– Стать змеей, – сказал Орест.
– Люди начинают интересоваться, – сказал Генрих. – Похоже, поднимается шумиха. Похоже, он и вправду это сделает. Похоже, ему уже поверили. Все условия соблюдены.
Если собственное «я» – это смерть, как оно может быть сильнее смерти?
Я попросил счет. Извне приходят какие-то обрывки с мистером Греем. Туманный образ в серых трусах и носках. Я достал из бумажника несколько купюр и, энергично потерев их пальцами, убедился, что к ним не прилипли другие. В зеркале мотеля во весь рост отражалась моя жена – белое тело, пышная грудь, розовые коленки, коротенькие пальцы на ногах – в одних гетрах мятного оттенка, похожая на второкурсницу, зачинщицу оргии.
Когда мы приехали домой, она гладила в спальне белье.
– Чем занимаешься? – спросил я.
– Слушаю радио. Правда оно только что выключилось.
– Если ты думаешь, что мы покончили с мистером Греем, то пора тебе о нем напомнить.
– Речь идет о собирательном образе или о мистере Грее как индивидууме? Это имеет огромное значение.
– Безусловно. Дениза спрессовала пилюли.
– Значит ли это, что с собирательным образом покончено?
– Я не знаю, что это значит.
– Значит ли это, что ты сосредоточил свое мужское внимание на индивидууме в мотеле?
– Этого я не говорил.
– Тебе и не нужно этого говорить. Ты же мужчина. А мужчина идет путем кровожадной ярости. Это биологический путь. Путь примитивной, слепой и бессмысленной мужской биологии.
– Поразительное самомнение для женщины за глажкой носовых платков.
– Джек, когда ты умрешь, я просто упаду на пол и не встану. В конце концов – быть может, очень не скоро – меня найдут во тьме, где я затаюсь, лишившись дара речи, забыв язык жестов. Но сейчас я все равно не помогу тебе найти ни этого человека, ни его препарат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46