Ведь есть дела, которые вы еще надеетесь довести по конца. Незаконченная работа, проблемы, требующие умственного напряжения.
– Смерть вызывает самое глубокое сожаление. Смерть – единственная серьезная проблема. Ни о чем другом я не думаю. Речь идет только об одном. Я хочу жить.
– Из одноименного фильма Роберта Уайза с Сьюзен Хэйуард в роли Барбары Грэм, осужденной за убийство. Музыка Джонни Мандела – энергичные джазовые композиции.
Я посмотрел на него.
– Значит, вы хотите сказать, Джек, что даже если бы добились всего, чего надеялись добиться в личной жизни и работе, смерть все равно внушала бы вам такой же страх.
– Вы что, с ума сошли? Конечно! Так может думать только элитист. Вы бы спросили упаковщика из супермаркета, боится ли он смерти не потому, что это смерть, а потому, что еще осталась интересная бакалея, которую ему хотелось бы уложить в пакеты?
– Хорошо сказано.
– Речь идет о смерти. Я не хочу, чтобы она чуть помедлила, позволив мне дописать монографию. Я хочу, чтобы она оставила меня в покое, дав пожить еще лет семьдесят или восемьдесят.
– Статус обреченного человека придает вашим высказываниям определеннуе убедительность и авторитетность. Мне это нравится. Думаю, по мере приближения рокового часа вы начнете понимать, что люди стремятся услышать каждое ваше слово. От слушателей отбоя не будет.
– Вы хотите сказать, что для меня это прекрасная возможность приобрести друзей?
– Я хочу сказать, что вы не вправе ни впадать в отчаяние, ни жаловаться на судьбу и тем самым подводить живых людей. Люди будут рассчитывать на ваше мужество. В умирающем друге люди надеются увидеть человека стойкого и благородного, до хрипоты твердящего о нежелании сдаваться, способного блеснуть неукротимым чувством юмора. Ваш авторитет растет уже сейчас, пока мы разговариваем. Вокруг вас образуется едва заметный ореол. Мне это не может не нравиться.
Мы шли вниз по середине крутой извилистой улицы. Вокруг не было ни души. По сторонам неясно вырисовывались очертания старых домов, стоящих над каменными лестницами, частью обветшалыми.
– Вы верите в то, что любовь сильнее смерти?
– Нет, и никогда не поверю.
– Отлично, – сказал он. – Нет ничего сильнее смерти. А вы не считаете, что смерти боятся только те люди, которые боятся жизни?
– Бред! Сущая нелепица.
– Верно. Мы все до некоторой степени боимся смерти. Те, кто утверждает обратное, лгут самим себе. Ограниченные люди.
– Люди, чьи прозвища красуются на номерных знаках их машин.
– Браво, Джек! А вы не думаете, что жизнь без смерти в известной мере несовершенна?
– Как она может быть несовершенной? Несовершенной ее делает именно смерть.
– Разве осознание неизбежности смерти не заставляет нас еще больше дорожить жизнью?
– Какой смысл дорожить тем, что основано на страхе и тревоге? Человек всю жизнь тревожится и дрожит от страха.
– И то правда. Больше всего мы дорожим тем, от чего на душе у нас становится спокойно. Женой, ребенком. А призрак смерти не делает ребенка более драгоценным?
– Нет.
– Нет. Нельзя считать жизнь более драгоценной только на том основании, что она скоротечна. Выскажу предположение. До того как человек начнет жить полнокровной жизнью, ему следует сообщить о том, что он умрет. Верное или ошибочное?
– Ошибочное. Стоит поверить в неизбежность смерти, как становится невозможно получать удовольствие от жизни.
– Вы бы хотели точно знать день и час своей смерти?
– Ни в коем случае. В страхе перед неведомым мало хорошего. Но столкнувшись с неведомым, мы можем сделать вид, будто его не существует. А зная точные даты, многие совершали бы самоубийство – хотя бы только ради того, чтобы не умирать по расписанию.
Мы перешли старый автодорожный мост, перегороженный, захламленный наводящими уныние поблекшими предметами. Потом, пройдя по тропинке вдоль ручья, приблизились к кромке школьного футбольного поля. Женщины приводили туда маленьких детей, и те играли в ямах для прыжков в длину, как в песочницах.
– Как бы мне ее перехитрить? – спросил я.
– Вы могли бы положиться на технологию. Она довела вас до этого состояния, она же может и выручить. В этом вся суть технологии. С одной стороны, пробуждает стремление к бессмертию, с другой – может стать причиной всеобщего вымирания. Технология – вожделение, отнятое у природы.
– Вот как?
– Технологию придумали, чтобы с ее помощью хранить страшную тайну наших слабеющих тел. Но в то же время, технология – это жизнь, не так ли? Она продлевает жизнь, дает возможность заменять изношенные органы новыми. Каждый день новые устройства, новые методы. Лазеры, мазеры, ультразвук. Положитесь на нее целиком и полностью, Джек. Поверьте в нее. Вас поместят в сверкающую трубу, ваше тело облучат основными элементами вселенной. Светом, энергией, снами. Самой милостью Божьей.
– Спасибо, Марри, но в ближайшее время мне вряд л и захочется обращаться к врачам.
– В таком случае, вы всегда сможете перехитрить смерть, сосредоточившись на загробной жизни.
– Каким образом?
– Это же очевидно. Читайте специальную литературу о реинкарнации, переселении душ, гиперпространстве, воскрешении мертвых и так далее. Эти верования стали основой развития некоторых блестящих научных концепций. Изучайте их.
– Вы сами-то верите в подобные вещи?
– Уже тысячи лет во все это верят миллионы людей. Свяжите с ними свою судьбу. Вера в перевоплощение, в новую жизнь фактически всеобща. Наверное, это что-нибудь да значит.
– Но все эти блестящие концепции – они же совершенно разные.
– Но в ваших устах все это звучит как удобная фантазия, худшая разновидность самообмана.
И вновь он, казалось, пожал плечами:
– Подумайте о замечательной поэзии, о музыке, танцах и обрядах, которые рождаются благодаря нашему стремлению к жизни после смерти. Быть может, всего этого достаточно для оправдания наших надежд и иллюзий, хотя умирающему я бы такого не сказал.
Он многозначительно подтолкнул меня локтем. Мы направлялись к торговой части города. Марри остановился, приподнял ногу и, постучав трубкой о каблук, выбил пепел. Потом со знанием дела, чубуком вперед, положил вещицу в карман вельветового пиджака.
– Нет, серьезно, вы еще долго сможете находить утешение в идее загробной жизни.
– Но разве я не должен верить? Разве не должен искренне, всем сердцем чувствовать, что где-то там, во тьме, за пределами этой жизни, существует нечто неведомое?
– Что такое, по-вашему, загробная жизнь – масса фактов, которые только и ждут, когда их обнаружат? По-вашему, американские военно-воздушные силы собирают информацию о загробной жизни и держат ее в тайне, потому что мы еще не готовы примириться с полученными данными? Эти данные вызвали бы панику? Нет. Я скажу вам, что такое загробная жизнь. Это приятная и очень трогательная идея. Можете верить в нее, можете не верить – на ваше усмотрение. А пока вы должны сделать одну вещь: уцелеть после покушения на вашу жизнь. Это моментально подняло бы вам тонус. Вы почувствовали бы себя избранником судьбы, обрели бы притягательную силу.
– Раньше вы говорили, что притягательную силу придает мне смерть. И, кроме того, кому вдруг понадобилось бы меня убивать?
Он опять пожал плечами:
– Тогда нужно уцелеть после железнодорожной катастрофы, в которой погибнут сотни людей. Остаться невредимым, когда ваша одномоторная «Сессна» упадет на поле для гольфа, наткнувшись на линию электропередачи всего через несколько минут после взлета. Не обязательно убийство. Суть в том, что вы стоите возле догорающих обломков, а другие лежат без движения, скорчившись от боли. Это может нейтрализовать действие любого количества туманных сгустков, по крайней мере на время.
Мы принялись разглядывать витрины, потом зашли в обувной магазин. Марри посмотрел обувь «Уиджен», «Уоллаби», «Хаш Паппи». Мы вышли на солнечный свет. На нас искоса поглядывали дети в легких колясках: видимо, мы представлялись им чем-то необычным.
– Вам помогает знание немецкого?
– Не сказал бы.
– Но хоть раз помогло?
– Не могу сказать. Не знаю. Кто знает такие вещи?
– Чего вы пытались добиться все эти годы?
– Наверно, хотел подпасть под чары.
– Правильно. Тут нечего стыдиться, Джек. Это всего-навсего ваш страх. Из-за него вы так поступаете.
– Всего-навсего мой страх? Всего-навсего моя смерть?
– Нам не следует удивляться вашей неудаче. Насколько сильными оказались немцы? В конце концов, они проиграли войну.
– То же самое сказала Дениза.
– Вы обсуждаете это с детьми?
– Поверхностно.
– Беспомощных и напуганных людей тянет к магическим, мифическим фигурам, к героям эпического масштаба, которые устрашают, представляют собой мрачную угрозу.
– Надо полагать, вы говорите о Гитлере.
– Некоторые люди кажутся исполинами, способными изменить жизнь. Гитлер представляется исполином, способным победить смерть. Вы думали, он защитит вас. Я это прекрасно понимаю.
– Правда? А вот я до сих пор не могу понять.
– Это же совершенно очевидно. Вы искали помощи и спасения. Безмерный ужас отвлекал бы вас от мыслей о собственной смерти. «Скрой меня от посторонних глаз, – говорили вы. – Поглоти мой страх». На одном уровне вы хотели спрятаться в Гитлере и его злодеяниях. На другом – воспользоваться им, чтобы стать более значительным и сильным. Я вижу тут смешение средств. Впрочем, я вас не осуждаю. То был смелый поступок, дерзкий выпад. Воспользоваться Гитлером. Я способен восхищаться этой попыткой, даже если понимаю, насколько она нелепа, – хотя и не более нелепа, чем ношение амулета или деревяшки от сглаза. Шестьсот миллионов индусов остаются дома, если утром знаки не благоприятствуют выходу на работу. Так что, на мой взгляд, вы ничем не выделяетесь.
– Огромная страшная бездна.
– Само собой, – сказал он.
– Неисчерпаемость.
– Понимаю.
– Нечто громадное, не поддающееся описанию.
– Да, конечно.
– Тьма кромешная.
– Безусловно, безусловно.
– Нечто ужасное и безграничное.
– Я вас прекрасно понимаю.
Едва заметно улыбнувшись, он постучал по крылу стоящей наискось машины.
– Почему вы потерпели неудачу, Джек?
– Смешение средств.
– Правильно. Есть много способов перехитрить смерть. Вы пытались применить два одновременно. С одной стороны, вы обращали на себя внимание, а с другой – пытались спрятаться. Как мы называем такую попытку?
– Нелепой.
Я вошел вслед за ним в супермаркет. Разноцветные вспышки, многоголосый шум океана. Мы прошли под ярким полотнищем – рекламировалась лотерея для сбора средств на какую-то неизлечимую болезнь. Судя по формулировке, можно было предположить, что болезнь достанется тому, кто выиграет в лотерею. Марри сравнил полотнище с тибетским молитвенным флагом.
– Почему я испытываю этот страх так долго, так непрестанно?
– Это же очевидно. Вы не умеете его подавлять. Все мы сознаем, что от смерти нет спасения. Как же мы боремся с тягостным предчувствием неизбежного? Мы подавляем его, скрываем, предаем забвению, гоним от себя. У одних людей это получается лучше, чем у других, – только и всего.
– А у меня может получиться лучше?
– Не может. Некоторые люди попросту не обладают бессознательными инструментами для необходимой маскировки.
– Откуда же нам знать, что подавление происходит, если эти инструменты – бессознательные, а то, что мы подавляем, так искусно замаскировано?
– То же самое говорил Фрейд. Когда упоминал о неясных, грозных фигурах.
Взяв коробку «Хэнди-Рэпа II», Марри прочел надпись жирным шрифтом и изучил штрих-код. Понюхал пакетик супа-концентрата. Данные сегодня убедительны как никогда.
– А вам не кажется, что неспособность к подавлению каким-то образом идет на пользу моему здоровью? Быть может, постоянный страх – естественное состояние человека, и, пытаясь свыкнуться со своим страхом, я ежедневно совершаю геройский поступок, а, Марри?
– Вы чувствуете себя героем?
– Нет.
– Значит, скорее всего, вы не герой.
– Но разве подавление не противоестественно?
– Страх противоестественен. Гром и молния противоестественны. Боль, смерть, реальность – все это противоестественно. Мы не в силах свыкнуться с этими вещами. Мы слишком много знаем. Потому и прибегаем к подавлению, компромиссу и самообману. Так мы и выживаем в этом мире. Таков естественный язык человечества.
Я внимательно посмотрел на него:
– Я делаю зарядку. Поддерживаю спортивную форму.
– Это неправда, – сказал он.
Он помог какому-то старику разобрать дату на обертке булки с изюмом. Мимо плыли дети в серебристых тележках.
«Тегрин, денорекс, селсан-блю».
Марри что-то записал в свою маленькую книжечку. Я смотрел, как ловко он обходит дюжину упавших яиц в разорванной картонной упаковке, из которой сочилось вещество, содержащее много желтка.
– Почему мне так хорошо, когда я с Уайлдером? Совсем не так, как с остальными детьми, – сказал я.
– Вы чувствуете его безграничное «эго», его свободу от всяческих рамок.
– В каком смысле он свободен от рамок?
– Он не знает, что умрет. Не имеет никакого представления о смерти. Вы дорожите этим его счастливым неведением, этой неспособностью сознавать опасность. Вам хочется подойти к нему поближе, дотронуться до него, хочется смотреть на него, вдыхать его запах. Как же ему повезло! Воплощение неведения, всесильный малыш. Ребенок – это всё, взрослый человек – ничто. Подумайте об этом. Вся жизнь человека есть объяснение этого загадочного противоречия. Неудивительно, что мы сбиты с толку, обескуражены, потрясены.
– Не слишком ли вы сгущаете краски?
– Я же из Нью-Йорка.
– Мы делаем красивые, прочные вещи, создаем гигантские цивилизации.
– Блестящие ухищрения, – сказал он. – Замечательные способы ухода от действительности.
Двери раздвинулись по сигналу фотоэлементов. Мы вышли на улицу, миновали химчистку, дамскую парикмахерскую, магазин оптики. Марри снова закурил свою трубку, принявшись с важным видом посасывать мундштук.
– Мы поговорили о способах перехитрить смерть, – сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46