23
Я попросил своего преподавателя немецкого продлить каждый урок на полчаса. Казалось, мне именно сейчас никак не обойтись без знания языка. В комнате у него было холодно. Он одевался, как в ненастье, и, казалось, постепенно придвигал к окнам все больше мебели.
Мы сидели друг против друга в полутьме. Словарный состав и правила грамматики я осваивал весьма успешно. Легко мог бы выдержать письменный экзамен и получить высшую оценку. Но произношение по-прежнему давалось мне с трудом. Данлопа это, видимо, не беспокоило. Он бесконечно демонстрировал свою дикцию, и в лицо мне летели колючие капельки слюны.
Мы увеличили количество уроков до трех в неделю. Казалось, Данлоп покончил со своей растерянностью, стал чуть собраннее. У стен и окон продолжали скапливаться картонные коробки, мебель, газеты, полиэтиленовые чехлы – все, что он мог подобрать где-нибудь в канаве. Я упражнялся в произношении, а он внимательно смотрел. Как-то раз попробовал сунуть мне в рот правую руку, чтобы придать нужное положение языку. Странное и ужасное мгновение – навязчивое проявление близости. Никто еще не касался моего языка руками.
Город по-прежнему патрулировали немецкие овчарки, сопровождаемые людьми в костюмах из милекса. К собакам мы привыкли, радовались им, кормили и баловали, но так и не притерпелись к ряженым пугалам в ботинках на толстой подошве и в противогазах с резиновыми шлангами. Экипировка слишком напоминала нам обо всех неприятностях и страхах.
За обедом Дениза спросила:
– Почему бы им не одеться нормально?
– Они ведь на дежурстве, – сказала Бабетта. – Это не значит, что мы в опасности. Собаки учуяли следы ядов только на окраине.
– Именно в этом нас хотят убедить, – сказал Генрих. – Обнародуй они точные данные, люди бы завалили суды исками на миллиарды долларов. Не говоря уже о демонстрациях, панике, насилии и общественных беспорядках.
Казалось, такая перспектива доставляет ему удовольствие.
– Это уже некоторый перегиб, не правда ли? – сказала Бабетта.
– В чем перегиб – в моих словах или в том, что может произойти?
– И в том и в другом. Нет оснований считать, что опубликованные сведения неверны.
– Ты в самом деле в это веришь? – спросил Генрих.
– А с какой стати я должна не верить?
– Да опубликуй они хоть часть подлинных результатов этих расследований, вся промышленность потерпела бы крах.
– Каких расследований?
– Тех, что ведутся по всей стране.
– В том-то и дело, – сказала Бабетта. – Каждый день по телевидению сообщают о новой утечке ядовитых веществ: канцерогенных растворителей из цистерн, мышьяка из дымовых труб, радиоактивной воды из атомных электростанций. Насколько велика опасность, если это происходит постоянно? Разве опасное явление по определению не должно быть необычным?
Обе девочки посмотрели на Генриха, предвкушая хирургически острый ответ.
– Дались тебе эти утечки, – сказал он. – Утечки – пустяк.
Такого поворота никто от Генриха не ожидал. Бабетта пристально посмотрела на него. Он разрезал лежавший на его тарелочке лист салата на две равные части.
– Не думаю, что это пустяк, – осторожно высказалась Бабетта. – Это, конечно, небольшие ежедневные утечки. Они поддаются контролю. Но не пустяк. За ними приходится следить.
– Чем скорее мы забудем об этих утечках, тем раньше сможем вплотную заняться реальной проблемой.
– А в чем реальная проблема? – спросил я. Генрих говорил, набив рот салатом и огурцом.
– Реальная проблема – излучение, ежедневно бьющее по нам со всех сторон. Радиоприемник, телевизор, микроволновка, линия электропередачи возле дома, радар контроля скорости на шоссе. Нас очень долго уверяли, что эти малые дозы безвредны.
– А теперь? – спросила Бабетта.
Мы смотрели, как Генрих ложкой придает картофельному пюре на своей тарелке форму вулкана. В кратер он очень осторожно влил подливку, потом принялся аккуратно очищать бифштекс от жира, жил и прочих изъянов. Мне пришло в голову, что прием пищи – единственный род профессионализма, которого большинство людей может достичь.
– Пришла новая большая беда, – сказал он. – Разливы, утечки и осадки – пустяки. Рано или поздно вас погубит то, что находится совсем рядом – электрические и магнитные поля. Кто из присутствующих поверит мне, если я скажу, что среди людей, живущих возле высоковольтных линий электропередач рекордными темпами растет процент самоубийств? Что же вгоняет этих людей в такое уныние, в такое депрессивное состояние? Неужели один вид уродливых проводов и опор? А может, от постоянного излучения что-то происходит с клетками мозга?
В подливку, заполнившую жерло вулкана, Генрих окунул кусочек бифштекса, положил его в рот. Но жевать начал лишь после того, как зачерпнул со склонов у подножия немного пюре и отправил вслед за мясом. Казалось, за столом нагнетается напряжение, вызванное одним вопросом: успеет ли он доесть подливку, прежде чем обвалится пюре.
– Усталость и головная боль – пустяки, – сказал он, начав жевать. – Как насчет нервных расстройств, необъяснимого насилия в семейной жизни? Существуют научные данные. Откуда, по-вашему, берутся дети-уроды? Из радио и телевидения, вот откуда!
Девочки восхищенно смотрели на него. Мне хотелось с ним поспорить. Спросить, с какой стати я должен верить этим научным данным, а не сведениям о том, что нам не грозит заражение ниодином. Но что я мог сказать, помня о своем состоянии? Мне хотелось объяснить Генриху, что статистические данные, на которые он ссылается, по природе своей неубедительны и только вводят в заблуждение. Хотелось сказать, что он еще научится спокойно относиться к подобным катастрофическим выводам – когда повзрослеет, отбросит свой узкий буквализм, наберется знаний и станет человеком пытливого, скептического ума, сделается мудрым и рассудительным, состарится, лишится сил, умрет.
Но сказал я только одно:
– Вселяющая ужас информация сама по себе уже превратилась в индустрию. Разные фирмы конкурируют друг с другом, пытаясь выяснить, как сильнее нас напугать.
– У меня есть для вас новость, – сказал Генрих. – Когда мозг белой крысы подвергается воздействию высокочастотного излучения, он выделяет ионы кальция. Кто-нибудь из сидящих за столом знает, что это значит?
– Это что, теперь в школе проходят? – спросила Бабетта. – Разве там больше не преподают основы гражданского права, не объясняют, как законопроект становится законом? Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Я до сих пор теоремы помню. Сражение при Банкер-Хилл на самом деле состоялось на холме Бридс. И вот еще: Латвия, Эстония и Литва.
– А какой корабль затопили – «Монитор» или «Мерримак»? – спросил я.
– Не знаю, но с Тайлером Типпекану выбрал судьбу одну.
– А это еще кто? – спросила Стеффи.
– Индеец, который баллотировался на пост президента. А вот еще: кто изобрел жатвенную машину и как она изменила специфику американского земледелия?
– Я пытаюсь вспомнить три вида горных пород, – сказал я. – Вулканическая, осадочная и еще какая-то.
– А логарифмы? А причины недовольства состоянием экономики, приведшего в конце концов к Большому краху? И еще: кто одержал верх в дебатах Линкольна и Дугласа? Внимание, тут все не так очевидно.
– Антрацитный и битумный, – сказал я. – Равнобедренный и неравносторонний.
Пока я вспоминал эти таинственные слова, на меня нахлынули смутные образы школьных лет.
– А вот еще: англы, саксы и юты.
Проблему дежа-вю в округе еще не решили. Зато организовали телефонную службу бесплатных советов. Консультанты круглосуточно беседовали с людьми, которых беспокоили рецидивы. Вероятно, дежа-вю и другие судороги души и тела были долговременными последствиями воздушнотоксического явления. Однако через некоторое время появилась возможность расценивать подобные расстройства как симптомы нашей глубоко запрятанной отчужденности. Поблизости нет большого города, источника более жестоких мучений, из-за которых мы увидели бы свою дилемму в истинном свете и утешились. Нет такого города, который можно винить за то, что мы чувствуем себя жертвами. Который можно ненавидеть, которого можно бояться. Задыхающегося мегаполиса, способного поглотить нашу скорбь, отвлечь нас от неослабного ощущения времени – времени как фактора именно нашей гибели, нарушения структуры наших хромосом, истерического размножения ткани.
– Баб, – прошептал я той ночью в постели, устроившись между грудей жены.
Для жителей маленького городка мы – люди на редкость непритязательные, и все же из-за отсутствия мегаполиса, эдакой путеводной звезды, в минуты уединения нам становится немного тоскливо.
24
А на другой день, вечером, я нашел дилар. Легкий пластмассовый пузырек янтарного цвета. Липкой лентой он был прикреплен снизу к кожуху батареи отопления в ванной. Нашел я его, когда батарея вдруг застучала, и я, стараясь позабыть о чувстве беспомощности, снял крышку, чтобы заняться тщательным, методичным изучением вентиля.
Я тотчас пошел за Денизой. Она лежала в постели и смотрела телевизор. Я рассказал ей о находке, и мы прокрались в ванную и рассмотрели пузырек. Сквозь прозрачную липкую ленту виднелась надпись «Дилар». Лекарство было запрятано так, что мы изумились и не стали ни к чему прикасаться. Не на шутку обеспокоившись, мы вглядывались в маленькие таблетки. Потом, как заговорщики, переглянулись.
Мы молча накрыли батарею крышкой, оставив пузырек на месте, и вернулись в Денизину комнату. В ногах кровати раздался голос: «А между тем, вот быстрый и аппетитный лимонный гарнир к любому блюду из морепродуктов».
Дениза села на кровать, не глядя ни на меня, ни на экран телевизора, ни на плакаты и детские реликвии. Прищурилась – вид угрюмый, задумчивый.
– Баб мы ничего не говорим.
– Хорошо, – сказал я.
– Она просто соврет, что не помнит, зачем сунула туда пузырек.
– Что такое дилар? Вот что я хочу знать. Поблизости есть всего три или четыре заведения, где она могла бы получить лекарство по рецепту. Аптекарь, наверное, скажет, от чего это средство. Завтра с утра поеду.
– Это я уже сделала, – сказала Дениза.
– Когда?
– Еще до Рождества. Зашла в три аптеки и поговорила с индийцами, которые стоят за прилавком.
– Я думал, они пакистанцы.
– Какая разница?
– И что они рассказали тебе о диларе?
– Что в первый раз о нем слышат.
– А ты попросила их поискать в справочнике? У них должны быть списки новейших препаратов. Аналоги, уточнения.
– Они искали. Ни в одном списке нет.
– Не внесен, значит, – сказал я.
– Надо позвонить ее доктору.
– Сейчас позвоню. Домой.
– Застань его врасплох, – сказала она с некоторым злорадством в голосе.
– Если он дома, его уже не прикроют ни секретари-телефонистки, ни регистратор, ни медсестра, ни молодой добродушный врач, который принимает в соседнем кабинете и чья единственная обязанность – принимать тех, кто не попал на прием к светилу. Если тебя отфутболивают от старого врача к молодому, значит, и ты, и твоя болезнь второсортны.
– Позвони ему домой, – сказала Дениза. – Разбуди его. Выуди у него все, что нам нужно знать.
Единственный телефон был на кухне. Я легким шагом одолел коридор, заглянув по дороге в спальню, дабы убедиться, что Бабетта по-прежнему гладит там блузки и слушает программу, где отвечают на звонки радиослушателей – к этому развлечению она в последнее время пристрастилась. Спустившись на кухню, я нашел в записной книжке фамилию врача и набрал его домашний номер.
Фамилия врача была Хукстраттен. Вроде бы немецкая. Однажды я с ним встречался – сутулый мужчина с оплывшим бульдожьим лицом и низким голосом. Дениза велела выудить у него сведения, но без откровенности с моей стороны хитрость бы не удалась. Назовись я кем-нибудь другим, кого интересует дилар, он либо бросил бы трубку, либо пригласил бы меня в кабинет.
Трубку он взял после четвертого или пятого гудка. Я представился и сказал, что беспокоюсь о Бабетте. Беспокоюсь настолько, что звоню ему домой – поступок, конечно, необдуманный, но надеюсь, доктор сумеет меня понять. По моему твердому убеждению, проблему вызвало именно прописанное им лекарство.
– Что за проблема?
– Провалы памяти.
– Непременно надо было звонить врачу домой, чтобы поговорить о провалах памяти! А что если каждый с провалами памяти начнет звонить врачу домой? Это же будет просто стихийное бедствие!
Я сказал, что провалы часто повторяются.
– Часто… Знаю я вашу жену. Та самая жена, что пришла ко мне как-то вечером с плачущим ребенком. «Мой сынишка плачет!» Непременно надо было явиться к доктору медицины, частному юридическому лицу, и попросить вылечить ребенка от плача! И вот теперь я беру трубку, и оказывается, что звонит муж. Непременно надо было позвонить врачу домой после десяти часов вечера! Непременно надо было сказать ему: «Провалы памяти». Может, еще скажете, что у нее газы? Позвоните мне домой насчет газов?
– Они частые и длительные, доктор. Наверняка дело в лекарстве.
– Что за лекарство?
– Дилар.
– В первый раз слышу.
– Маленькие белые таблетки. В желтом пузырьке.
– Непременно надо было уточнить, что таблетки – маленькие и белые, и потребовать, чтобы врач как-то отреагировал – дома, после десяти вечера! Может, еще скажете, что они круглые? В нашем случае это имеет решающее значение.
– Это лекарство не внесено в списки.
– Я его никогда не видел. И уж, конечно, никогда не прописывал вашей жене. Насколько я способен разбираться в подобных вещах, она совершенно здорова, хотя мне так же свойственно ошибаться, как и любому смертному.
Это прозвучало как отговорка от преступной халатности. Возможно, врач зачитал его по бумажке, словно агент сыскной полиции, который оглашает подозреваемому конституционные права. Я поблагодарил, повесил трубку, позвонил своему врачу. Тот взял трубку после седьмого гудка и сказал, что, по его мнению, Дилар – остров в Персидском заливе, одно из базовых нефтехранилищ, имеющих решающее значение для выживания Запада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46