– Вопрос, которым прерывают чей-то рассказ, никогда не остается без ответа. – То есть я думаю, что она не знала. Мы с ней никогда друг друга ни о чем не спрашивали, каждый ждал, пока другой сам расскажет. Я, конечно, постарался сделать все, чтобы она не узнала. Когда наши с Евой отношения зашли слишком далеко, мы перестали появляться вместе на улице – я больше не встречал ее после работы, не водил ее ужинать, как в тот первый раз. Мы встречались только у нее, звонить мне домой я запретил. Наш мир был закрыт для всех, особенно для ее подружек. У меня была своя жизнь, и я не мог рисковать. К тому же я не хотел, чтобы эти отношения продолжались, хотя они все продолжались и продолжались. («Теперь мне придется помнить и это имя – имя Ева», – подумал я.) Не знаю, не думаю. В последнее время я несколько раз замечал, что Марта плачет ночью, уткнувшись в подушку. В первый раз я ничего ей не сказал, да и плакала она недолго. Во второй раз я спросил: «Что случилось?» – и она ответила: «Ничего, ничего». – «Но ты же плачешь!» – «Это просто ночные страхи, со мной бывает иногда». – «Какие страхи?» – спросил я. – «Не знаю. Я вдруг начинаю бояться, что что-нибудь может случиться с тобой, со мной или с ребенком». – «Но что с нами может случиться?» – «Я все понимаю, просто я в последнее время очень устаю. Это все от усталости, это пройдет. Когда покидают силы, видишь все в черном свете. Не беспокойся, днем со мной такого не бывает». Я не придал тогда этому большого значения, но кто знает, может быть, она о чем-то догадывалась, и твое присутствие здесь свидетельство тому. – И Деан посмотрел на меня долгим взглядом, словно ждал от меня ответа на вопрос, которого он не задавал.
– Не думаю, – только и сказал я. – Она всегда говорила о вас спокойным и естественным тоном, я не думаю, что она что-то подозревала. Когда бы позвонили из Лондона, мы еще ни о чем таком не думали. А потом все получилось, как получилось.
– Я тебя ни о чем не спрашиваю, – вспылил Деан. – Луиса мне все рассказала вчера, детали меня не интересуют! – Стакан, зажатый у него в руке, казалось, вот-вот хрустнет. – Я тебя не спрашиваю, – повторил он и ослабил пальцы. – Имей это в виду. Я просто тебе рассказываю, а ты должен только слушать. – Этот мужчина умел быть жестким, как Джек Пэлэнс.
– Хорошо, – сказал я, – я слушаю. Продолжайте.
Деану стало стыдно за свою резкость. Он сделал несколько шагов, постукивая по стакану короткими крепкими ногтями. Он явно хотел, чтобы его рассказ звучал беспристрастно, чтобы в его тоне не звучало ни гнева, ни обиды. Поскрипывал паркет.
Потом он снова заговорил, а я снова стал слушать. Его губы стали совсем тонкими, почти неразличимыми.
– Когда я звонил домой в ту ночь, все было еще в порядке. Более или менее в порядке. Тремя неделями раньше моя медсестра объявила мне, что беременна. Кто бы мог предположить: мы всегда были так осторожны! Впрочем, полной безопасности никогда быть не может. Я решил, что она нарочно все подстроила. Я уже давно хотел покончить со всем этим, положить конец нашим ненужным встречам и бесконечным прощаниям, я не хотел, чтобы Марта снова плакала или боялась чего-то, даже если не понимала, чего именно. Ева становилась все более прилипчивой, у меня тоже не хватало сил порвать с ней – если к женщине тянет, с этим трудно бороться. Одного года для этого мало, я еще не освободился от нее – и вдруг беременность! Она была медсестрой, ошибиться она не могла. Женщины могут делать со своим телом все что хотят. Они могут сделать так, чтобы в их теле, после того как они побывали в объятиях мужчины (любого мужчины, даже самого жестокого или самого подлого), зародилось что-то новое, чего не было раньше. («Ge-licgan, – подумал я, – кажется, именно так звучал этот глагол. Его забыли, от него отказались. Возможно, то, что он обозначал, было слишком ужасно, так что лучше было не давать этому имени».) Только представь: вдруг появляется что-то, чего не было раньше, и это что-то меняется, растет, пока не будет исторгнуто после того, как выполнит свою функцию – сделать их матерями и породить другую, новую связь, которая, уже в другой, видимой форме, будет длиться очень долго, дольше, чем их собственная жизнь. Это не просто их продолжение, это то, ради чего они пришли в этот мир. Я это видел: у меня тоже есть сын, и для меня он значит не то же самое, что для его матери. («Мать считает, что она и должна была стать матерью, а старая дева – что ей суждено было остаться девственницей, убийца уверен, что он и должен был стать убийцей, жертва – что ей была уготована роль жертвы».) Я просил ее сделать аборт, но она сначала отказалась и пригрозила все рассказать Марте. Я сказал, что буду все отрицать, заявлю, что вообще с ней незнаком. («Я не знаю тебя, старик, я тебя в жизни не видел».) Она засмеялась: она знала, есть анализы, которые безошибочно определяют отцовство. И тогда у меня осталось только одно средство: припугнуть, что больше никогда в жизни я не буду с ней. Она очень меня любила – я не хвастаюсь, это действительно так, – готова была ради меня на все. Но она из тех, кто принимает решения раз и навсегда и уже не может от них отступиться. Она решила все же рискнуть – а вдруг выйдет?
Деан умолк и торопливым жестом взял сигарету из моей пачки, что лежала на столе. Он взял мои спички и, еще не успев зажечь сигарету, продолжил:
– Она добилась немного, чувства делают нас слабыми, из-за них мы всегда проигрываем («или из-за того, что не хотим изменить однажды принятого решения»), в конце концов она уступила в обмен на несколько туманных обещаний, и мы решили воспользоваться моей поездкой в Лондон: во-первых, ей как медсестре было хорошо известно, что в Лондоне эти вещи делают лучше, чем где-либо еще, а во-вторых, я был бы рядом с ней. Смешно звучит, но я подумал, что там мы снова могли бы вместе гулять по улицам, ужинать вместе в ресторанах, хотя остановиться я предпочел на всякий случай в разных местах – мое пребывание в Лондоне оплачивала фирма, в отеле я мог столкнуться с кем-нибудь из коллег, так что лучше, чтобы нас там не видели вместе. Я нашел для нее отель недалеко от моего, на Слоун-сквер, не где-нибудь. Я дал ей деньги на все, в том числе на врачей, поездка не стоила ей ни гроша. Никто не знал, что мы едем вместе, даже ее подруги – они бы очень переживали за нее, к тому же надавали бы ей кучу поручений. В первый вечер я повел ее в очень симпатичный индийский ресторан, чтобы немного развлечь накануне того, что ей предстояло.
– «Бомбей-Брассери», я знаю этот ресторан, – сказал я. Я не смог удержаться.
– Откуда ты знаешь? – удивился Деан. У него необыкновенная способность удивляться. Ноздри его раздулись – это могло быть признаком вспыльчивости или жестокости.
– Вы сказали об этом вашей жене, когда звонили, а она сказала мне и спросила, знаю ли я это место.
– Понятно. Значит, ты тоже его знаешь.
Я был пару раз в его огромных залах в колониальном стиле, где у входа сидит пианистка в вечернем платье, официанты и метрдотели чрезвычайно предупредительны, а под потолком зимой и летом гоняют воздух огромные лопасти вентиляторов. Там чувствуешь себя как в театре. Для Англии это довольно дорогой ресторан, но не чересчур. Хорошее место для дружеского ужина, для того, чтобы отметить сделку или отпраздновать какое-то событие. А вот для ужина с дамой этот ресторан выбирают редко – только в тех случаях, когда хотят произвести впечатление на неопытную или небогатую девушку или любовницу, которую никогда или почти никогда никуда не водят (жена на улице Конде-де-ла-Симера, как всегда, – правда, сегодня она ужинает не одна, и это не просто ужин; любовница всегда дома, а сегодня – путешествует, и это путешествие ей оплатили, к этому путешествию ее вынудили) и которую можно поразить интерьером, напоить допьяна индийским пивом и коктейлями («Бомбей Сансет», «Бомбей Скайлайн», «Пинк-Камелия», «Бомбей Блюз») и которую больше не нужно никуда вести, а можно сразу взять такси и ехать в гостиницу или домой, с которой не нужно говорить после ужина, обильно приправленного специями, а нужно только взять ее голову и целовать, раздевать, ласкать. Хрупкая купленная голова в обрамлении чужих ладоней – словно голова монарха во время коронации или голова человека, к которой тянутся руки душителя, – об этом я думал, глядя на качавшиеся в полутьме самолеты в комнате малыша Эухенио в ночь, когда умирала Марта Тельес. Наверное, самолеты все еще там – висят, охраняя его сон и готовясь к еженощному бою – утомительному ночному бою, фантастическому бою крошечных самолетов, подвешенных на нитках. Инертное (или величавое?) покачивание. («Завтра – тебе в удел отчаянье и смерть».)
– Да, и он мне очень нравится, – ответил я, – я был там раза два-три. Уже давно.
– Его рекомендуют путеводители, – сказал Деан примирительным тоном, словно извинялся. – Я привел ее туда. Мы пили и много смеялись, она, казалось, не думала о том, что ждет ее завтра. Ей даже нужно было выпить, чтобы легче заснуть, да и мне тоже: мне предстояло проводить ее в клинику и подождать на улице на случай, если вдруг возникнут какие-нибудь проблемы или ей вдруг станет страшно (часа два, как она мне сказала), хотя вряд ли могло случиться что-нибудь непредвиденное – она была медсестра, она все знала. Медсестры часто впадают в депрессию в такой ситуации. Это кажется удивительным при их профессии, но одно дело лечить других, и совсем иное – быть пациентом самому. Я удивился, что ее не поместили в стационар – хотя бы на одну ночь или на несколько часов, – но она знала все лучше, чем я, она организовала все через больницу, где сама работала. По-английски она говорила не хуже меня.
– Я изучал английскую филологию, – сказал я (глупое замечание, – к счастью, Деан пропустил его мимо ушей). Я налил себе еще виски, он подождал, пока я налью, и продолжил:
– В тот вечер после ужина я отвез ее в отель на такси. Мы не поднялись в номер: в ее теле было что-то, чего на следующий день в нем уже не будет, и не стоило накануне слишком много думать об этом. Она не казалась слишком подавленной или просто искусно скрывала свое состояние (в этом ей помогли коктейли), она казалась даже довольной, была очень нежна со мной – может быть, мои обещания много для нее значили. У входа в гостиницу она поцеловала меня. Это был просветленный поцелуй, если можно так сказать: в нем была надежда и нежность, он дал мне уверенность, что она никогда не упрекнет меня за то, что я заставил ее пройти через такое. До своего отеля я дошел пешком – пара шагов – и, поднявшись в номер, сразу позвонил Марте, чтобы сообщить, что долетел хорошо, и узнать, как дела дома. Она не сказала мне, что ужинает с тобой или с кем-то еще. Я думал, что она одна с ребенком. И после этого у тебя хватает наглости заявлять, что ни о чем таком вы и не помышляли! – Деан выпрямился и посмотрел мне прямо в глаза, в его взгляде сверкнула ненависть, он наконец чиркнул спичкой и зажег взятую у меня сигарету. Он не хотел, чтобы наш разговор принял другой оборот – он позвал меня не за этим, – и искра в его глазах погасла. – В ту ночь я спал неспокойно, все время просыпался. Я считал, что причина тому – во мне самом и в Еве (а не в Марте, хотя думал я в ту ночь об обеих). То, что происходило в Лондоне, происходило потому, что существовала Марта. Каждый из наших близких занимает в нашей жизни свое место, но бывает, что другие пытаются потеснить их или занять их место, как только оно освобождается. («Ты тоже плохо спал на том острове, ни одна из двух твоих ночей не была спокойной, – подумал я. – Но все равно ты ничего не услышал. До тебя не донесся ни шелест простыней, на которые я ложился, ни звяканье тарелок во время нашего домашнего ужина, ни звон бокалов с «Chateau Malartic», ни пронзительный звук агонии, ни громыханье тревоги, ни скрежет недомогания и депрессии, ни дребезжанье страха и раскаяния, ни напев усталой оклеветанной смерти, сделавшей свое дело. Ты слышал только шум машин, мчавшихся по левой стороне улицы, громыханье высоких автобусов, гул ночного города, многоязычный гомон индийского ресторана, отзвуки иных напевов, может быть тоже погребальных, – иначе почему ты говоришь о Еве в прошедшем времени?») Если бы я знал, если бы я знал в ту ночь то, что уже знал ты! («Я знал это, потому что я это видел, и я был охвачен ужасом и не мог ничему помешать, идиот! Я только обнял ее, чтобы ей легче было умирать. Это не я должен был быть рядом с ней». Как и тогда в ресторане, я снова обращался к нему на «ты»: ведь я хотел оскорбить его. Меня разозлили его последние слова – они звучали упреком. Он уехал с Евой решать свои проблемы, о которых Марта понятия не имела, так чего же он хочет?) – Деан подошел к креслу и, пошатнувшись (словно поскользнулся на плотном снегу), тяжело опустился на подлокотник. (Я уже видел его в таком состоянии – точно так же он внезапно лишился сил перед открытой могилой, – он тогда испачкался землей, запачкал свой плащ.) Сейчас он казался беззащитным. – Если бы я только знал! Тогда в Лондоне все было бы иначе. Я не позволил бы ей идти в клинику на следующий день – в этом уже не было бы необходимости: маленький братик для Эухенио и новая мать. Почему бы и нет, раз уж так получилось. Нужно человеку что-то или не нужно – зависит от того, что у него есть и чего у него нет, от того, чье место освобождается рядом с ним; наши потребности и желания (и наши чувства тоже) меняются по мере того, как мы кого-то теряем, или кто-то нас покидает, или нас лишают чего-то, я тебе уже это говорил. Можно принимать решения раз и навсегда, но ведь обстоятельства могут измениться – это зависит от того, все ли нас в нашей жизни устраивает, и от того, что нам нужно именно в эту минуту. – Он сам себе противоречил, говоря о чувствах, но, возможно, это потому, что раньше он говорил от лица Евы, а теперь – от своего лица.
– Я вам уже говорил, – возразил я, – я не решился позвонить второй раз. Мне не хватило смелости еще раз поговорить с портье. У них не было никакого Деана, и Бальестероса вполне могло не оказаться. Сказать по правде, я не знаю, имел ли я право даже на то, чтобы выяснять вашу фамилию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46