Он сделал глубокий вдох, чтобы обозначились его развитые грудные мышцы, и, взявшись правой рукой за левое запястье, как делают борцы перед боем, начал рассказывать мне о своих последних победах.
Как он меня и просил, некоторое время я его не беспокоил. Я не звонил ему и вообще ничего о нем не слышал почти месяц, так что только через месяц я познакомился с Тельесом, Деаном и Луисой – сначала с отцом, а потом – с дочерью и зятем (с двумя последними я познакомился почти одновременно). Итак, я ни о чем не спрашивал Руиберриса, но через четыре недели он позвонил мне и сказал:
– Надеюсь, Тельес Орати тебя все еще интересует?
– Да, – ответил я.
– Я таки на него вышел. Я вас познакомлю. Вернее, ты сам с ним познакомишься, меня рядом не будет. Но имей в виду: ты познакомишься не только с ним.
– Интересно. И что же ты придумал?
Руиберрис оказывает услуги с большим удовольствием, но потом в течение многих месяцев и лет не устает напоминать о своих благодеяниях, требует, чтобы оценили его усилия и его способности.
Не думай, что мне это ничего не стоило. И все без обмана, как ты и просил. Две тысячи звонков, долгое ожидание, множество посредников и пара встреч. Теперь слушай: будешь писать речь для Единственного.
– Для кого?!
– Так его называют люди из ближайшего окружения: Единственный, Неповторимый, Solus, Отшельник, Одинокий Ковбой. Еще они зовут его Only the Lonely и Only You. Говоря о великом человеке, приближенные (а Тельес из их числа, я тебе уже говорил) почти никогда не называют его имени или титула. Дело делалось не скоро, как тому и положено, ко сейчас осталось совсем чуть-чуть. Я слышал кое от кого из министерства, что Единственный остался не слишком доволен своими последними речами. Правду сказать, он никогда ими не был доволен. Он и его люди перепробовали уже всех: чиновников, академиков, университетских профессоров, юристов, журналистов, которые пишут для бульварных газет, и журналистов, которые пишут для толстых журналов, поэтов-романтиков и поэтов-мистиков, романистов с каллиграфическим почерком и романистов с хорошим стилем, драматургов-мизантропов и драматургов-пошляков (все, заметь, были страшные патриоты!) – и ни разу не остались довольны: ни один их этих негров не осмелился перевоплотиться в такую персону, так что Единственному самому становится скучно всякий раз, когда он репетирует свою речь перед зеркалом или произносит ее публично. Ему уже надоело, что после стольких речей и стольких лет правления он по-прежнему остается безликим. Он хочет иметь собственный стиль, как всякий человек, он чувствует, что его никто никогда не слушает. Кажется, он даже хотел качать писать сам, но ему не позволили (к тому же у него ничего не вышло: мысли интересные, но сформулировать их он не может). Через одного типа из министерства я подсунул Тельесу некоторые наши вещицы (точнее, некоторые из твоих последних), и они не прочь нас попробовать. Они и сами уже обратили внимание на доклад президента Торговой палаты и на приветствие севильцез папе римскому (шпилек в этом приветствии никто не заметал). Тельес к нам благоволит, он считает, что это он нас открыл, и он просто счастлив быть двору еще чем-то полезным. Он хороший придворный. Но Единственный хочет тебя видеть лично. То есть видеть он хочет Руиберриса де Торреса, но ты же понимаешь, что я во дворце не появлюсь, даже думать нечего. Тельес тоже это понимает. Он знает наш метод, знает, что все пишешь ты, что Руиберрис – это два человека.
– Так ты с ним виделся? – спросил я.
– Виделся. Он мне назначил встречу в Академии изящных искусств. Когда я вошел, он готов был приказать швейцарам вытолкать меня взашей – за карманника принял. Или еще за кого, уж не знаю. Вечная история. Общаться с ним не очень легко: сам понимаешь – возраст. Лицо его мне знакомо, но не по фотографиям: я его встречал на ипподроме (раньше он туда ходил), а на фотографиях он появляется редко. Потом он успокоился, кажется, я ему даже понравился. Мумия, конечно, но дело иметь с ним можно. Так что готовься: послезавтра в девять за тобой заедет сам Тельес. Поговоришь с ним и с Единственным (а может, и еще с кем, я не знаю) полчаса или около того и, если все пройдет хорошо, будешь писать для них речь. Не думаю, что это тебя в будущем к чему-нибудь обяжет. Они все равно останутся недовольны, они ничем не бывают довольны. Платят они, правда, мало, выгодной сделкой это не назовешь. Королевские дворы всегда скупы: привыкли, что все просто счастливы оказать им услугу и никто не требует оплаты. Если негр тщеславен или любит позлословить, ему посылают монету специального выпуска, или герб, или фотографию с дарственной надписью в тяжелой раме – что-нибудь в таком роде. Я ему сказал, что мы согласны на минимальный тариф. Тебе ведь это не важно? Тебе ведь важно с Тельесом познакомиться?
– Ну тогда и твоя часть будет минимальной, не возражаешь? – спросил я.
– Само собой.
– Что нужно писать?
– Этого я еще не знаю. Тельес или кто-нибудь из министерства тебе потом объяснят. Если они нас возьмут, конечно. Что-то там с заграницей – не то Страсбург, не то Аахен, а может быть, Лондон или Берн. Не знаю, мне не сказали. Но это дело десятое. Главное – встретиться с Тельесом, так ведь? – не успокаивался Руиберрис. Он ждал, что в благодарность я расскажу ему, почему я так хочу познакомиться с мумией. Просьбу он выполнил, хотя, как и всегда, выбрал для этого самый трудный путь из всех возможных, он всегда делает больше того, о чем его просят, всегда расширяет круг своих полномочий. Он мог бы и меня позвать на ту предварительную встречу в Академии изящных искусств, и тогда я мог бы сам решить, хочу я встречаться с Тельесом еще раз или нет, и не нужно было бы вмешивать в это дело Единственного. Но что сделано, то сделано.
– Да-да, это главное.
Больше я ничего не собирался ему говорить, но, заметив по его молчанию, что этого недостаточно (впрочем, мне и самому так казалось), добавил:
– Спасибо, я тебе очень обязан.
– Ты мне обязан рассказать все. Потом.
По его тону я понял, что он улыбается своей белозубой улыбкой на том конце провода: он не требовал, не настаивал.
– Конечно. Потом, – сказал я и подумал, что, возможно, я должен был сделать это уже давно. Я давно должен был рассказать эту историю многим людям: исполнить свой долг, пусть условный, пусть даже несуществующий, – ведь никто ничего от меня не требует, никто меня даже не знает. Я должен был рассказать эту историю Руиберрису, и мужу Деану, который только начал искать меня и был настроен решительно, возможно, я должен был рассказать ее ведущему пустую и бесцветную жизнь Тельесу и двум его живым детям. Ни одному из них эта история не понравится, понравиться она может только Марии Фернандес Вера, которая не является прямой родственницей. А еще ее очень хотел бы узнать вспыльчивый Висенте, хотя он предпочел бы рассказывать эту историю сам. А вот Инес пришла бы в ужас, если б узнала все. Может быть, мне следовало рассказать эту историю еще и той девушке, что стояла с кем-то в ту ночь у подъезда дома на улице Конде-де-ла-Симера? Я тогда прервал их спор, или прощание, или поцелуй. Хотя ей вряд ли интересна и эта история, и я сам. И ночному портье из отеля «Вильбрахам» в Лондоне – я побеспокоил его в слишком поздний (или слишком ранний?) час из-за этого дела. Я должен был рассказать ее малышу Эухенио, который, должно быть, уже вернулся к себе домой, если его оттуда забрали после той ночи, вернулся в свою комнату, и сейчас ему и его маленькому кролику снова угрожают тихо покачивающиеся на своих нитках самолеты, а он спит, и ему снится Марта, которой уже нет и образ которой уже начал тускнеть и блекнуть. Она пассажирка на одном из этих самолетов. Малыш тоже заколдован. Только это колдовство скоро кончится.
* * *
Мы с Тельесом приехали (на его машине, судя по всему служебной) раньше назначенного срока, но Единственный заставил нас подождать, как и положено такому высокопоставленному и такому занятому человеку. Наверное, он очень часто не укладывается во время, что отведено в его расписании на то или иное мероприятие, и, когда отставание от графика становится слишком большим, он просто отменяет очередную встречу в последний момент, чтобы следующая началась точно в назначенный час. Я бы в таком ритме жить не смог.
Я прекрасно сознавал, что, хотя мы приехали в самом начале рабочего дня, мы вполне могли оказаться теми, встречу с кем он мог бы отменить – придворного и негра всегда можно отложить на потом (перед нами вежливо извинятся, и мы уйдем ни с чем). Пока мы ждали в довольно прохладном небольшом зале, Тельес еще раз повторил наставления, которые давал мне по пути: не прерывать, но и не допускать, чтобы в разговоре возникла пауза; вступать в разговор только тогда, когда непосредственно ко мне обратятся с вопросом или когда меня попросят изложить свои соображения; воздержаться от грубых жестов, не говорить громко, потому что это выводит Единственного из себя и сбивает его с мысли (он так и сказал: «выводит из себя», так что это прозвучало как серьезное предупреждение), обращаться только так, как положено обращаться к особе королевской крови. Он объяснил мне, как нужно поздороваться и как попрощаться, напомнил, что нельзя садиться, пока не сядет Он и не пригласит нас сделать то же, и чтобы я ни в коем случае не вставал, пока Он этого не сделает. Так что всю дорогу я чувствовал себя школьником или мальчиком накануне первого причастия, и не столько из-за того, что мне приходилось выслушивать наставления, сколько из-за того, каким тоном Тельес мне эти наставления давал: это была смесь снисхождения, осуждения, высокомерия и неуверенности (он был недоволен своим подопечным и сомневался в успехе дела). Теперь можно было не сомневаться, что он большой специалист по составлению официальных сообщении. Пока я шел от дверей своего подъезда к его машине, он придирчиво меня рассматривал, как будто от моей внешности зависело, пригласит он меня сесть в машину или нет (дверца открыта, и ее держит сухая, в пигментных пятнах рука; густые брови – домиком, как у гнома, – скептически подняты). Я чувствовал себя так, как, наверное, чувствует себя проститутка, которую осматривает и оценивает клиент перед тем как сделает унизительный жест, означающий: «Давай садись в машину». Видимо, мой вид его удовлетворил (Руиберрис, надо полагать, убедил его, что я им подойду), потому что он, поторапливая меня, помахал мне тростью со скромным набалдашником. Сейчас, когда мы ждали, он коротал время, играя этой тростью: то клал ее на колени и перекатывал, то ставил между ног и крутил в ладонях. Мы были не одни: в зале, куда нас привели, находился неподвижный слуга, или фактотум, в старинной (хотя эпоху я определить не смог) ливрее темно-зеленого цвета, черных кюлотах, белых чулках и лаковых башмаках (не хватало только парика). Это был дряхлый старик, рядом с которым Тельес казался юнцом. Тельес поздоровался с ним: «Здравствуй, Сегарра!», – и тот радостно ответил: «Добрый день, сеньор Тельес!» Они явно были знакомы с очень давних и не очень добрых времен. Волосы у старика были совсем седые и зачесаны вперед, как у римских императоров. Он стоял у давно не разжигавшегося камина, над которым висело большое потускневшее зеркало, стоял очень прямо и почти неподвижно, только иногда переносил центр тяжести с одной ноги на другую или снимал затянутой в перчатку рукой пылинку или катышек с перчатки на другой руке (при этом катышек переходил, разумеется, с одной перчатки на другую). Перчатки были белоснежные, чулки (они напомнили мне чулки, в каких ходят медсестры) тоже. Я подумал, что долго он в таком положении не выдержит, но потом понял: он уже столько лет стоит вот так, неподвижно, что давно привык к этому, можно сказать, это его естественное состояние, и он уже не устает (кроме того, рядом стояла банкетка, и он, наверное, присаживался на нее, когда в зале никого не было). В дальнем углу этого зала был еще один человек – пожилой художник с палитрой в руке, стоявший перед большим полотном, установленным на слишком маленьком (и потому казавшемся неустойчивым) мольберте. Он не обратил на наше появление никакого внимания и не ответил на приветствие. Казалось, он был поглощен своей работой (наверное, ему нужно было предельно сосредоточиться, чтобы извлечь максимальную пользу из тех нескольких минут, на которые его модель должна была попасть в поле его зрения). Он был без берета, в каком-то балахоне (что-то вроде халата или пыльника) темно-синего цвета. Палитру он держал нетвердо, так же как и кисть. Мне покачалось, что у него дрожали руки.
Тельес время от времени бросал на него неприветливые взгляды, а потом, вытащив из кармана пиджака трубку и нацелив ее на художника, обратился к нему:
– Послушайте, маэстро, вы не возражаете, если я закурю? – спросить разрешения у меня или у пажа Сегарры ему и в голову не пришло.
Маэстро не удостоил его ответом, и Тельес, презрительно махнув рукой, начал набивать свою трубку. Несколько табачных крошек просыпалось на пол. «Трубку собирается закурить, – подумал я. – Значит, это надолго. Хотя, возможно, у них действительно дружеские отношения и он сможет продолжать курить, даже когда появится Solus». Но сам я закурить не решился. Старичок, наряженный в старинную ливрею, снял с полки над давно потухшим камином тяжелую старинную пепельницу и медленно зашаркал к нам:
– Пожалуйста, сеньор, – сказал он медленно и медленно, изо всех сил стараясь не уронить, начал опускать пепельницу на маленький столик рядом с нами.
– Ну что, Сегарра, как тут дела? – не упустил возможности поинтересоваться Тельес.
– Не знаю, сеньор Тельо, Когда Вы пришли, он еще флетчеризировал свои злаки.
– Что делал? – испуганно спросил (просыпав еще больше табаку) Тельес, хотя тон Сегар-ры был совершенно спокойным. Зал этот предназначался, наверное, для встреч с хорошо знакомыми или не очень важными людьми (в конце концов, все мы были лишь обслуживающим персоналом). Наверное, здесь всех заставляли ждать, как рок-звезды заставляют ждать журналистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46