Я перекинул плащ через руку и поежился от холода. «Сколько за четверть часа? У меня времени мало», – услышал я его слова. Ее ответа я не расслышал, но цена, видимо, была приемлемая, потому что он кивнул, и это означало: «Садись!» Он не раздумывал и не колебался. Мужчина снова сел в машину, Селия сама открыла дверцу со своей стороны, машина рванулась с места, и они скрылись из виду: у него было мало времени. Ему было столько же лет, сколько сейчас мне, у него были редкие светлые волосы, мне показалось, что выглядел он вполне прилично: достаточно хорошо одет, не пьян, не похож на сексуально озабоченного или ненормального. Мне захотелось, чтобы он оказался врачом. Может быть, он знал, что скорее заснет, если перед сном трахнет кого-нибудь – полезная разрядка после восьмичасового дежурства в клинике, где полно усталых медсестер в белесых чулках с катышками около шва. Я вдруг почувствовал тоску одиночества, какую испытывают убийцы, какую испытывал тот вампир из фильма «М». Все проститутки уже покинули это место, а одна из них сейчас, пока я стою тут один, против моей воли проделает со мною то, что обозначалось глаголом ge-licgan, превратит меня в одного из тех, кого обозначало забытое существительное ge-for-liger, a может быть, не спрашивая моего на то согласия, навсегда превратит меня в ge-bryd-guma этого типа, этого якобы врача, которого я видел мельком и издалека и у которого в отличие от меня так мало времени. В течение четверти часа она будет против моей воли роднить меня в англосаксонском смысле еще с одним мужчиной (степень этого родства я определить не могу, потому что такого слова нет в нашем языке), а я ничем не смогу помешать. Одно дело – знать это, а другое – видеть собственными глазами (или видеть, как она готовится это сделать), одно дело – воображать себе время, в котором с нами случаются разные события (неприятные, причиняющие нам боль, приводящие нас в отчаяние), а другое – когда ты с уверенностью можешь сказать: «Это происходит сейчас, пока я стою тут один у стены и не знаю, как поступить, а вокруг ночь шуршит мокрыми листьями, и я снова топчу их, шагая к своей машине, припаркованной у «Дрезднер-банк» или у колледжа «Аламан» моего детства, сажусь в машину, включаю зажигание. Несколько минут назад я тоже был в своей машине, на улице Фортуни, вместе с Викторией, или Селией, мы были на заднем сиденье, и между нами происходило то, что порождает глубокую и прочную связь, а еще раньше мы разговаривали с ней, сидя впереди, и я никак не мог решить, кто же она, а сейчас ревность подсказала мне ответ. Я старался не узнавать ту, кого узнал, и в то же время не хотел принять за собственную жену неизвестную мне шлюху. Сейчас я точно знал одно: эта женщина (кто бы она ни была и как бы ее ни звали) сейчас в другой машине, и к ее телу прикасаются другие руки, которые шарят по ее телу, не сомневаясь и не колеблясь, которые сжимают и ласкают, ощупывают и исследуют, и бьют (прости, я не хотел, это вышло случайно, не сердись!), – движения, иногда машинальные, опытной и теплой руки врача, которая ощупывает тело, еще не зная, нравится ли оно ему. Я ехал по тем же улицам, по которым некоторое время назад мы ехали вместе с ней, и искал глазами припаркованный красный «гольф» – но ни на самой Фортуни, ни на окрестных улицах красного «гольфа» видно не было. С ужасом и тайной надеждой я думал, что, возможно, между ними ничего не произошло, что у этого мужчины, этого врача, были крепкие и толстые пальцы – как клавиши, и он тут же сжал ими шею или виски Виктории, или Селии, – ее бедные виски! – а потом вышвырнул бездыханное тело на асфальт, на мокрые листья. И когда я уже отчаялся и повернул к дому (четверть часа уже прошли, хотя это только так говорится: четверть часа, а на самом деле они оба все еще в красном «гольфе» или врач решил отвезти ее к себе домой до утра – я не захотел, чтобы воспоминание о ней осталось в моей спальне, и теперь страдал), я подумал, что в ближайшие дни буду читать газеты очень внимательно и с замиранием сердца буду искать, страшась найти, строки, из которых узнаю, что стал вдовцом (если Виктория была Селией), и прочитав которые, я всю жизнь буду чувствовать себя виноватым, если Виктория была Викторией. В машине еще сохранился ее запах. Я вернулся домой в чрезвычайном возбуждении, о сне нечего было и думать. А ведь я мог, высадив проститутку на ее углу, сразу уехать, и тогда сейчас мне оставалось бы только строить догадки, только предполагать, и это даже развлекло бы меня. Предположения – это всего лишь игра воображения, другое дело, когда видишь что-то своими глазами: это уже серьезно, в этом случае мы уже не можем успокаивать себя, говорить себе, что, возможно, ничего страшного не случилось. Та женщина была со мной в моей машине, и этого было достаточно, чтобы я мог вообразить ее сейчас с врачом, с которым мы породнились. Может быть, он на самом деле внушал ей страх? Я включил телевизор (точно так же два года спустя я включил телевизор на улице Конде-де-ла-Симера, когда не знал, чем помочь женщине, которая умирала рядом со мной, а я и не догадывался – да она и сама не догадывалась; так включил телевизор Solus в своем дворце той же ночью – у него была бессонница, и он встал и вышел из спальни, чтобы никому не мешать и попытаться заснуть у экрана). Я всегда включаю телевизор, когда поздно возвращаюсь домой, думаю, что так делает любой человек, если живет один и если к тому же этот человек – никто: мы хотим узнать, что произошло в мире за время нашего отсутствия (хотя мы в этом мире никто и потому не присутствуем в нем никогда). Было уже очень поздно, работали только два-три канала, и первое, что я увидел, был рыцарь в доспехах, который возносил молитвы, стоя на коленях перед военным шатром. Это был какой-то фильм – цветной и, по всей видимости, не новый: самые лучшие передачи всегда показывают под утро, когда телевизор почти никто не смотрит. Эпизод с рыцарем сменился другим: теперь я видел человека в постели. Судя по количеству воланов на рукавах его рубашки, это был король, король, которого мучает бессонница или который спит с открытыми глазами. Дело происходило в военном шатре, хотя кровать была настоящая – с подушками и простынями, это я запомнил хорошо. И перед королем один за другим проходили призраки на фоне какого-то пейзажа – возможно, это было поле будущей неизбежной битвы: мужчина, два мальчика, еще мужчина, женщина и, наконец, еще один мужчина, который, воздев к небу сжатые кулаки, кричал, словно требовал мести (у всех остальных лица были скорбные, во взглядах отчаяние, волосы были седые, а бледные губы шевелились так, что казалось, они скорее читают вполголоса, чем говорят, – призракам трудно говорить с нами). Этот король был haunted, заколдован, точнее, его околдовывали в ту ночь его же близкие, обвинявшие его в своей смерти и желавшие ему проиграть грядущую битву. Тихие голоса тех, кто был предан человеком, которого они любили, произносили страшные слова: «В час битвы завтра вспомнишь обо мне, – говорили королю мужчины, женщина и дети один за другим, – и выронишь ты меч свой бесполезный, тебе в удел – отчаянье и смерть», «Тебе на сердце камнем завтра лягу», «Свинцом тебе на грудь мы ляжем», «И, устрашась грехов своих, умри!», «Твоя судьба – отчаянье и смерть», – повторяли один за другим дети, женщина и мужчины. Я хорошо помню их слова, особенно те, что произносила женщина – она говорила последней, – женщина-призрак, по щекам которой текли слезы. «Я Анна, я несчастная жена, – говорила женщина, – что часа не спала с тобой спокойно, пришла к тебе твой потревожить сон. В час битвы завтра вспомнишь обо мне и выронишь ты меч свой бесполезный. Тебе в удел – отчаянье и смерть!» И король в ужасе просыпается. Он весь дрожит. Даже я испугался, увидев этих призраков и услышав их заунывное пророчество с экрана, у меня мурашки по спине побежали – вот она, сила искусства! – и я переключился на другой канал, который тоже еще работал и по которому тоже показывали старый фильм, Это был черно-белый фильм о самолетах – там были «спитфайры» из морской авиации, и «штука», и «мессершмитты-109», и несколько «ланкастеров» (имя династии Генрихов) – возможно, это был фильм о битве за Британию, по поводу которой Уинстон Черчилль произнес свою знаменитую фразу о том, что никогда еще в истории человеческих конфликтов столь многие не были обязаны столь немногим, – эту фразу всегда цитируют в сокращенном виде, так же как его слова про «кровь, пот и слезы» (всегда пропуская «тяжелый труд»). «Штука» и «юнкерсы» бомбили Мадрид во время гражданской войны. Особенно отличились «юнкерсы» – народ прозвал их «индейками» за то, что они так медленно плыли со своим смертельным грузом по небу, кусочек которого виден из моего окна. А истребители республиканцев получили прозвище «крысы», это были быстрые русские МиГи и американские «кёртиссы». В реальном мире воздушных схваток, происходивших к тому же относительно недавно, я чувствовал себя гораздо лучше. Персонажи из первого фильма, с их доспехами и воланами, были, безусловно, ближе по времени к эпохе глагола ge-Iicgan и существительных ge-for-liger и ge-bryd-guma, о которых я был вынужден думать в эту ночь (и которые я, вполне вероятно, выдумал). Я не хотел их видеть, кто бы они ни были, я предпочитал остаться в моем веке и погибнуть в бою, хотя, возможно, в том, другом фильме тоже уже завязалась битва и тоже были смерти на поле брани. Я смотрел на самолеты, но в ушах у меня звучали проклятия призраков из той бессонной ночи или ночи кошмаров. Именно потому я и вспомнил их гораздо позднее, когда в комнате сынишки Марты Тельес наткнулся на что-то в темноте и обнаружил свисавшие с потолка на нитях модели самолетов, замечательные модели, которые наверняка принадлежали когда-то отцу малыша – я в детстве и мечтать о таких не мог, – самолеты на нитках, каждую ночь лениво готовившиеся к утомительному ночному бою, фантастическому и невозможному, который так ни разу и не завязался (разве только в моем воображении, когда меня мучила бессонница, или в моих кошмарах).
То, что произошло в эти две ночи, навсегда врезалось в мою память, оставило в ней след.
Я не знал, стоит ли звонить Селии, – было уже слишком поздно, и если она была дома, то, скорее всего, спала. В последние четыре-пять месяцев мы не виделись, я только слышал о ней, и лучше бы мне этого не слышать. Я ей не звонил, она мне тоже. Как я объяснил бы ей мое поведение и внезапное желание рассказать ей то, что со мной случилось? Мне пришлось бы объяснять ей, что я предположил, что это с ней я был сегодня вечером, что это ей я открыл дверцу своей машины, ей дал деньги на улице, ее отвез в тихое местечко, чтобы она эти деньги отработала. Мне пришлось бы сказать ей, что я думал, будто переспал с ней. Да она решит, что я сошел с ума, если вообще будет со мной разговаривать. Но как же трудно удержаться и не набрать знакомый номер, если знаешь, что этот номер можно набрать (точно так же, как, заполучив чей-то номер, всегда стараешься тут же им воспользоваться), тем более что этот номер еще так недавно был и моим. Часы показывали начало четвертого, и «спитфайры», преследуемые «мессершмиттами», летели по экрану, когда я снял трубку и решительно набрал номер. Если Селия ответит, то я, по крайней мере, буду знать, что она не Виктория и что ей не угрожала опасность: Виктория не успела бы за это время высвободиться из рук того врача и вернуться домой, к тому же ее ночь была еще не окончена. Но если она не ответит – дело хуже: тогда моя тревога возрастет, и у меня для этого будет теперь уже два мотива: первый – что Селия и в самом деле Виктория, и второй – что с ней случилось что-то плохое, настолько плохое, что однажды она явится мне во сне и скажет то, что сможет сказать уже только во сне: «Я Селия, твоя бедная жена, что часа не спала с тобой спокойно, пришла к тебе твой потревожить сон». Она будет проклинать меня за то, что я бросил ее, и за ту ночь, когда я мог отвезти ее к себе и спасти, но не отвез и не спас. Я не должен был звонить, это было ошибкой, и все-таки я позвонил. Я услышал гудок, потом второй и третий – еще не поздно было повесить трубку и остаться со своими сомнениями. После третьего гудка включился автоответчик и записанный на пленку голос Селии произнес: «Привет, это 549 60 01. Сейчас я не могу ответить, но, если хочешь, оставь сообщение после сигнала. Спасибо». Она обращалась к звонившему на «ты», как все молодые люди. Она молода, как и Виктория. Я услышал два-три коротких сигнала, означавших, что кто-то уже оставил ей сообщения, а потом – длинный сигнал, после которого нужно было говорить, и заговорил (а не повесил трубку, как в тот раз, когда набрал свой прежний номер, сидя на кровати и раздеваясь, в ту ночь, когда мне было одиноко и грустно). «Селия, – сказал я, – ты дома? – Автоответчики очень часто обманывают. – Это я, Виктор. Ты дома? Может быть, ты спишь или громкость убавила?» – говорил я, и мне хотелось, чтобы именно так и было, и мое желание сбылось: живой голос Селии ответил мне. Она была дома, она сняла трубку, услышав мой голос. Значит, она не Виктория. («Час еще не настал, еще не настал, – подумал я, – она еще жива».) «Виктор, ты знаешь, который час?» – спросила она. («Час еще не настал, – думал я, – так же, как не настал еще час того пилота из „спитфайра МК-ХII", который все еще видит мир с высоты и пытается спастись».) Ее голос не был сонным – я знаю ее сонный голос, как помню ее сонное лицо, утреннее лицо без макияжа. Она не сердилась – я не разбудил ее, это точно. «В чем дело?» – спросила она. Я не заготовил правдоподобного объяснения, да и не было никакого объяснения, и придумать на ходу я ничего не мог: я был возбужден, мысли мои путались. Чтобы выиграть время, я сказал: «Мне нужно поговорить с тобой об одном деле. Можно я к тебе сейчас заеду?» – «Сейчас? – переспросила она. – Ты в своем уме? Ты вообще знаешь, который час?» – «Знаю, – ответил я. – Но это очень срочно. Ты ведь не спишь, правда? У тебя голос не сонный». Она помолчала немного и, прежде чем ответить, сказала: «Подожди секунду».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46