А может быть, это будущее так и не станет настоящим, так что мы вспоминаем то, чего не было? Исчезнет все, кроме имен, настоящих и выдуманных, – они высекаются в памяти навсегда, как на могильных плитах: Леон Суарес Алдай, Марта Тельес Ангуло. Наверное, уже появилась плита с именем Марты Тельес. Я уже знал бы, что Виктория – это Селия, если бы она ответила мне: «Селия», – когда я спросил, как ее зовут. И, может быть, тогда на ее вопрос я ответил бы ей: «Виктор». И тогда мы узнали бы друг друга и, может быть, даже обнялись. И мы поехали бы не на улицу Фортуни, где деревья со все еще пышными кронами слабо освещены желтым фонарем, а в свой старый дом (в наш бывший общий дом, который теперь стал только ее домом) или в мой новый дом, и в моей машине не происходило бы сейчас того, что происходит, и ей не было бы страшно.
– Да нет, я понимаю. Извини, – сказал я. – Ты этого мальчика хорошо знала?
– Нет, видела здесь раза два или три. Перебросились парой слов. Он так смешно ходил – не привык еще к высоким каблукам или ноги были больные. Хрупкий был и рассеянный. Очень хорошенький. И застенчивый такой, воспитанный, всегда говорил «спасибо», если о чем-то спрашивал и ему отвечали. – Виктория на минуту задумалась, поглаживая указательным пальцем кончик брови – так же, как делала это Селия Руис Комендадор, когда посреди рассказа или в разгар ссоры вдруг замолкала, чтобы обдумать следующую фразу или подобрать точное слово. Совпадение это, однако, не показалось мне таким уж важным. – Он был из тех, которые обычно долго не живут. Их сразу видно, они кажутся лишними, словно они не нужны миру и он стремится поскорее от них избавиться. Только в таком случае им лучше бы вообще не родиться. Потому что они рождаются и живут, и это ужасно, когда тот, кого ты знаешь, вдруг умирает, даже если ты этого человека почти не знаешь. Невозможно поверить, что уже нет того, кто только недавно был. Я, по крайней мере, этого не понимаю. Он назвался Франни – наверное, его настоящее имя было Франсиско. Надо же, какая смерть!
Сейчас я видел затылок Виктории – она повернулась к окну: смотрела на улицу, на тротуар, возле которого стояла наша машина, может быть, представляла себе размозженный череп того парнишки-трансвестита на этом месте или где-нибудь неподалеку. «Ужасная смерть, смешная смерть, – подумал я. – Неуважение мертвого к собственной смерти. Проклятие! Теперь я буду помнить и это имя, имя человека, лица которого я не видел, – „Франни"». Я молчал, облокотившись одной рукой на руль и потирая большим пальцем подбородок. Молчала и Виктория. Но молчание длилось недолго. Возможно, на нас смотрели издалека, из темной будки охранников немецкого посольства.
– Давай перейдем на заднее сиденье, – сказал я Виктории, чтобы вывести ее из задумчивости и чтобы она прекратила поглаживать пальцем кончик брови. Я положил ей руку на плечо, а потом провел ладонью по затылку. – Тебе еще нужно отработать твои деньги.
Она посмотрела на меня и вынула изо рта жвачку. На этот раз она открыла окно и выбросила комочек на тротуар.
* * *
Трудно двигаться в темноте, трудно следить за кем-то, опасаясь, что в любую минуту слежка может быть обнаружена, трудно хранить секрет и носить в душе тайну, тяжело постоянно скрываться и сознавать, что наши близкие знают про нас не всё: от одного из наших друзей мы скрываем одно, от другого – другое (то, о чем первый знает), для одной женщины сочиняются иногда целые истории, которые (для того чтобы потом случайно не выдать себя) надо постараться запомнить навсегда и во всех подробностях, так, словно все это с нами действительно произошло, а другой женщине, новой, мы рассказываем все как есть, кроме тех незначительных мелочей, за которые нам самим неловко: что мы способны часами смотреть по телевизору футбол или тупые викторины, что до сих пор любим читать комиксы, что с удовольствием поиграли бы на полу в любимую детскую игру, если бы было с кем, что не упустим возможности перекинуться в карты, что нам нравится одна актриса, хотя мы понимаем, что и человек она никчемный и актриса никудышная, что у нас бывает собачье настроение, что, проснувшись, мы сразу тянемся за сигаретой, что у нас бывают очень странные сексуальные фантазии. Мы не рассказываем обо всем этом не только потому, что в наших интересах этого не рассказывать, или потому, что мы чего-то боимся, или потому, что нам стыдно за свои недостатки: очень часто мы не рассказываем таких вещей только потому, что не хотим огорчить других, испортить им настроение, обидеть кого-нибудь. А иногда – потому, что этого требуют правила приличия: воспитанный человек не будет рассказывать все подряд и уж тем более демонстрировать свои пороки и странности. Иногда мы скрываем, кто были наши предки – почти все предпочли бы иметь другие корни. Люди скрывают, кто были их родители, дедушки и бабушки, кто их братья и сестры, мужья и жены, иногда скрывают даже, кто их дети (если они уродились похожими на наших недостойных супругов), Мы замалчиваем некоторые периоды нашей собственной жизни. Нам ненавистно порой наше детство, или юность, или зрелые годы – в каждой биографии найдется темный, позорный или скандальный эпизод. Мы предпочли бы, чтоб для других этого эпизода не существовало, и сами делаем вид, что этого никогда не было. Нам стыдно за слишком многое в нашем прошлом: за наш внешний вид и за наши прежние идеалы, за нашу наивность и наше невежество, за нашу покорность и за нашу строптивость, за нашу уступчивость и нашу несговорчивость, за то, что убеждали других в том, в чем сами не были уверены, за то, что влюблялись в тех, в кого мы влюблялись, и дружили с теми, с кем дружили: часто жизнь – это сплошное предательство и отрицание того, что было раньше, ведь со временем меняются наши представления обо всем и наше отношение ко всему. Неизменно только одно: мы по-прежнему храним секреты и носим в душе тайны, хотя большинство из них гроша ломаного не стоят. Трудно двигаться в темноте, но еще труднее – в изменчивой полутьме: в каждом человеке что-то на виду, а что-то глубоко скрыто. Что именно мы открываем или скрываем, зависит от того, насколько давно и хорошо мы знаем собеседника, и от того, какие цели преследуем. И мы повторяем: «Я уже не тот, что прежде, я совсем другой», искренне полагая, что мы уже не те, кем считали себя раньше, потому что случай и бешеный бег времени изменили нас самих и весь мир, как сказал Неповторимый в то утро, когда излагал нам свои мысли, которые мне предстояло сформулировать. И добавил: «Но, может быть, нас меняют кривые пути, которыми мы идем к нашей цели, а мы наивно полагаем, что именно такая судьба была нам уготована, что мы и должны были стать тем, чем в конце концов стали, а прошлое было лишь прелюдией к этому. И чем дальше наше прошлое, тем лучше мы его понимаем, а полное понимание придет лишь в самом конце». Но верно и то, что по мере того, как идет время и мы стареем, мы скрываем все меньше и начинаем рассказывать о том, о чем раньше молчали. Это потому, что мы слишком устаем, потому, что слабеет наша память, ведь для того чтобы хранить тайны, память нужна отменная: приходится запоминать, кто что знает и кто чего не знает, что и от кого нужно скрывать, кто осведомлен о каждом нашем шаге, о каждой ошибке, о каждом просчете, а кто – нет. Иногда мы читаем, что кто-то признался в преступлении, совершенном сорок лет назад: те, чья репутация всегда слыла безупречной, вдруг отдают себя в руки правосудия или открывают свою страшную тайну, разрушая этим свою жизнь. Наивные люди, правдолюбцы и моралисты полагают, что на это толкает раскаяние, или желание искупить вину, или муки совести, а на самом деле причиной тому только усталость и стремление обрести цельность, нежелание лгать и дальше, нежелание молчать и помнить не только то, что действительно сделано, но и то, что придумано, – не только ту жизнь, которую они прожили на самом деле, но и жизнь, которую они выдумали, чтобы забыть то, что произошло в действительности. Иногда мы просто устаем прятаться, и эта усталость заставляет нас раскрыть тайну – тот, кто прятался, выходит на свет, преследователь становится преследуемым, и все это только для того, чтобы кончилась поскорее игра, чтобы рассеялись наконец-то чары.
Вот и я сначала следил за Луисой, а потом позволил ей увидеть меня. Я начал следить за ней после того, как мы ушли из ресторана, вернее, после того, как мы вместе проводили Тельеса до дома. Мы шли пешком – его дом был совсем рядом: Тсльес в середине, мы с Луисой по бокам. Он чуть покачивался, как бакен, на своих маленьких ступнях отставного танцора, но, к счастью, пошатывался гораздо меньше, чем в день похорон – тогда он терял равновесие не только потому, что бьи стар и грузен. Возле его дома все попрощались. Мы смотрели, как Тельес открывает дверцу старинного лифта, усаживается на скамеечку, чтобы немного отдохнуть за время недолгого вертикального путешествия, и медленно поднимается наверх в своем деревянном ящике, как возносящееся божество. Потом Луиса сказала мне: «Ну, до свидания», и я ответил: «До встречи» или что-то в этом роде – мы знали, что нам еще предстояло встретиться: до конца той недели я каждый день должен был приходить в этот дом, чтобы работать вместе с Тельесом.
Луиса повернулась и зашагала по улице, а я направился в противоположную сторону, но, сделав несколько шагов, остановился, повернулся и, увидев, как она удаляется, – ее ноги были так похожи на ноги Марты (или походка у нее такая же, как у сестры?) – решил последить за ней некоторое время, пока мне не надоест или пока я не устану. Она прошла пару кварталов быстрым шагом, как человек, который хорошо знает, куда идет, и, только свернув на улицу Веласкес, сбавила шаг и начала задерживаться у витрин (всею на несколько секунд, словно прикидывала, стоит ли потом, когда будет больше времени, прийти сюда еще раз). Затем остановки стали более длительными, а потом она вошла в один из магазинов. Тогда я вспомнил, что ей было поручено купить от имени Тельеса подарок ко дню рождения Марии Фернандес Вера. Я, соблюдая крайнюю осторожность, тоже остановился у витрины этого магазина и даже рискнул заглянуть внутрь через стекло. Луиса стояла ко мне спиной и разговаривала с продавщицей. Потом вместе с продавщицей она направилась к кронштейну с юбками и долго перебирала и разглядывала их. Продавщица – одна из тех молодых особ, что не дают покупателю выбирать самому, – предлагала ей то одно, то другое, но Луиса только отрицательно мотала головой. Наконец она выбрала юбку и скрылась с ней в примерочной. Она или легкомысленна, или очень доверчива: оставила сумку в зале, на стеклянном прилавке, больше походившем на стол. Через пару минут она вышла из примерочной, заправляя блузку под юбку. Юбка ей не шла: она была слишком длинная и какого-то невыразительного цвета. В той юбке, в которой она пришла, ей было гораздо лучше. Луиса повертелась перед зеркалом (на юбке болталась этикетка), посмотрела на себя сбоку и сзади. Было видно, что она недовольна, и я покинул свой наблюдательный пост и отошел к киоску напротив, Когда Луиса выходила, я покупал иностранную газету, которая была мне совершенно не нужна. Выйдя из магазина, она посмотрела на часы – наверное, у нее в запасе еще оставалось время, Я подумал, что юбка – не совсем подходит для подарка от имени Тельеса: его сноха сразу поняла бы, что этот подарок купил не он. Хотя это не так и важно. Луиса пошла дальше по Веласкес и, дойдя до перекрестка с улицей Листа, или улицей Ортега-и-Гассет (ее переименовали уже давно, но люди никак не могут привыкнуть к новому названию. Не повезло философу!), вошла в «Vips». Я решил последовать за ней – магазин достаточно большой, в нем много разных отделов, и я смогу наблюдать за Луисой, не опасаясь, что она меня заметит. Она прошлась по книжному отделу: брала книги, пробегала глазами аннотацию на обложке и снова ставила на полку. Она не пролистывала их (в этих магазинах продают только новинки, и многие книги запечатаны в прозрачную пленку). Одна книга ее все же заинтересовала, я не мог разглядеть, какая именно. Она взяла ее и отправилась в отдел дисков. Я держался на расстоянии, делая вид, что разглядываю видеокассеты, и оборачиваясь время от времени, чтобы не упустить ее из виду. Когда она вдруг посмотрела в мою сторону, я, чтобы не вызвать подозрений, схватил первую попавшуюся кассету, словно хотел ее купить, – глупо: пока она меня не заметила (да даже если бы и заметила), я мог делать что угодно. Луиса не спешила. Может быть, она решила выбрать подарок именно здесь. Но через несколько минут она (с книгой, но без дисков) направилась в продуктовый отдел, а я с моей кассетой переместился в отдел, где продают журналы, и, делая вид, что рассматриваю обложки, наблюдал краешком глаза за Луисой, стараясь не нарушать главного правила слежки – держаться позади. Она открыла прозрачную стеклянную дверцу холодильника (на несколько секунд – именно столько ей понадобилось, чтобы сделать выбор, – ее обволокло облачко холодного пара, и она даже раскраснелась), взяла две большие упаковки мороженого «Haagen Dazs», и я подумал, что теперь ей придется поспешить домой – к себе или к Деану, – потому что, если она задержится еще где-нибудь, мороженое – то же самое, которым угощала меня Марта, когда мы ужинали у нее дома (возможно, оно нравилось Эухенио, и поэтому сестры покупали именно его), за неимением другого десерта (ведь она не знала, что у нее вечером будет гость), – растает. «Но вряд ли таким малышам покупают зимой мороженое», – подумал я, хотя не слишком хорошо себе представляю, что именно едят дети в этом возрасте (как, впрочем, и в любом другом), Луиса, должно быть, знала, раз она вызвалась заботиться о ребенке. А с кем был малыш все это время? В его возрасте – это я знаю – детей нельзя оставлять одних ни на минуту, разве только когда они спят (я оставил его тогда на улице Конде-де-ла-Симера, ушел и оставил его одного, и ничего не случилось). Наверное, он сейчас у своих родственников – брат Марты, Ги-льермо, и его жена, Мария Фернандес Вера, взяли его к себе, чтобы Луиса и Деан могли пойти с Тельесом в ресторан и за обедом решить, что им делать дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46