Помнишь, говорил я с закрытыми глазами, глядя в ее, такие же бессонные, помнишь эту молодежную стайку, мазнувшую по нам: where are you from? И я пальцем указал на луну. И они еще долго возбужденно выкрикивали, удаляясь: moon men, moooon-meeeen!
А потом на другом конце города мы их встретили вновь. И вновь это дробное эхо разбежалось по переулкам, и еще долго переметывалось с одной стороны улицы на другую и замирало, когда мы останавливались, обернувшись.
И потом, полночи спустя, снова они же. И теперь уже мы сами непроизвольно разжали губы и запрокинули головы: mooon meeen, и эхо долго не появлялось, раздумывая - до утра. Помнишь?
Но ты, наверно, другое видишь, подрагивая веками - там, на верхней полке, лицом к стене.
Что ж это с глазами здесь происходит - и веко неймет их, растут, эти волдырчики виноградные, тужатся, тугенькие, и не зреют. Не поспевают. Кажется, к ночи - не два их, а в каждой глазнице по грозди. Лунной, тяжелой, слепой.
А потом, помнишь, миллион глаз назад, мы разбудили стену, точнее краткий и шаткий бордюр ее, зашевелившийся вдруг и привставший. В рваной тучке до пят и - длиннее ее, этой тучки - бороде лунносветной.
И мы пошли молча за этим тихо ступавшим горбунком. И он опустился на колени к окну и просунул в него голову, и откуда-то из-под земли вышел хозяин, глядевший на нас одним глазом - спящим.
И дым горбунка растаял, а спящий повел нас по крошащимся этажам и открыл для нас две комнаты на выбор - мертвую и глухую. И запер их, одну за другой, и молча спустился вниз, и мы за ним.
- Хорошо, - сказал я ему в уплывающий во тьму затылок, - мы согласны. Вторая.
- Хорошо, - повторил он, как эхо, не оборачиваясь, и ушел под землю.
А потом вдруг устали. Так устали, будто вдруг опустели. Будто внутри себя сползли по стене к ногам. И сели, обнявши их и держась за них, по колено стоящих в этой текучей реке разноголосого мусора под все прибывающим ветром, с низкою холкой стелящимся из-за углов.
И сдались, пойдя за мусором, за ветром, за ногами. И оказались в семиэтажном инфернальном инкубаторе с вырванной с мясом сердцевиной и со скрежетом снующими многотонными клетями лифтов.
Окно в нашем номере глядело в глухую стену соседнего дома, меж ними и ладонь не просовывалась. Зато в туалете над унитазом был выбит кирпич в стене - вертикальный. И наутро я видел, нагнувшись, прямоугольник неба, подмазанный лесом с рекой.
А к окну был придвинут заржавленный боров кондиционера, включили, затрясся на гнутых ногах и свирепо хрипя. Заткнули. Заснули. Не спали. Ладони не спали, держали друг друга. И кажется, да и тебе ведь казалось наутро, не просто держали, но что-то меж ними происходило.
Когда мы проснулись, они лежали, прижавшись друг к другу, поджав под себя пальцы.
Светало, задувало прохладой. Я высунул голову в окно: деревце проплывало со сведенными над головой ладонями, зацветающее. Деревце русской литературы. И закрыл глаза, и затих.
Глава восьмая
В Дели поезд приходил в шесть утра. Все, что находилось в вагоне - от вещей до людей, - было тщательно завернуто в непроницаемые чехольчики пыли, вслепую продвигающиеся к выходу.
Будто чья-то незримая рука вынула нас из вагона и повела по городу.
Наш самолет вылетал коротко за полночь. Эти восемнадцать часов до отлета оказались дольше этого бескрайнего месяца.
Еще в Лахман-Джуле, листая путеводитель, мы наметили только два места для посещения, чтобы не утонуть в этом, как нам представлялось, гигантском кишечнике. Взяв рикшу, мы направились к первому.
Благо, безоблачно, иначе бы мы не увидели купол этой лингамной красно-кирпичной споруды с надрезом бойниц и татуировкой по венчику. Башня стояла, рдея с востока своей домогольской эпохой, обнесенная крепостной стеной с запертыми воротами. Еще не было и семи. Мы отвильнули и пошли вдоль стены по кругу.
Пробираясь сквозь заросли, мы углядели с прогалины уходящие вниз холмы, покрытые бесчисленными руинами.
Неподвижные терракотовые костры руин - от взметенных до неба до рассыпанных жаром - на зеленом, под голубым.
И безлюдье - не здесь и сейчас, а вообще - от начала времен и вовеки. И стеклянно-прозрачная тишь. Лишь цикады.
Мы пробирались от руины к руине сквозь заросли по узеньким тропам, по которым, казалось, эпохи никто не ходил. И тишина кралась за нами, заглядывая через плечо в лицо.
И все росло это странное чувство от этой крадучись нас обступающей вечности. Вечности на иголках.
Безликое странное чувство. Не счастья, не боли, не сна, не тревоги. Не вместе. Не грязь. И не белый. А бездонная близь этой тайны щемящей - во всем. В ветке, в тропке, в руине, в той иссиня-черной, с очами на крыльях, кроящейся бабочке, в Ксении - с бесконечно плывущим из глуби веков поворотом ее головы.
И чувство это все усиливалось. И эти тихие, неподвижно сидящие под деревьями руины людей, которые изредка нам попадались.
И те спящие археологи, которых мы увидели, войдя в часовню, чей вход был непролазно завален свежесрубленным колючим кустарником: они лежали на спине, в сумрачной прохладе, с узкими щелочками меж неплотно прикрытых век.
И та белоснежная, непостижимо текучих размеров корова, лежавшая в замкнутом дворике кладбища на бугрящихся волнах могил с полустершейся вязью санскрита.
В этом йодово-матовом свете. Растворяющем время, как сахар. Как время, нас кладя за щеку безъязыких безгубых руин.
Мог ли этот мир быть создан мыслящим существом, я думал, взбираясь по узкой винтовой лестнице, внезапно оборвавшейся стрельчатым окном над городом. Вряд ли. Сел, свесив ноги. Линией непрерывной, не отрывая руки, левой, от сердца, от чувства. Левшой он был создан.
Ангелок выпорхнул из бойницы - там, из башенки за листвой. Кем всполошенный? Ксения. Машет мне из проема, присела в таком же воздушном огрызочке, как и мой. Красно-желтом, окисленном.
А мысль прерывиста. И черновична. А вот "черновики чувств" - не скажешь.
Ангелок подлетел, сел на ветку. Тот ли? Розовый чепчик на голове и крылья набросил, как шаль. Обманчиво. Чувство обманчиво. То есть текуче. Потому и сохранно. Майя-Лила. И безотчетно. Ах как долго она вышивала. Не та. Не другая. Ни для кого. Чувство жизни. Фантомное чувство. Без жизни.
Взлетел, лжесвидетель. И проем опустел.
Вышла из башни, идет по тропинке, нагнулась, камешек подобрала. Воздух как в целлофан обёрнут. И свет из него - руинный. Как глаз затуманенный, с теплым руинным зрачком. И никого за ним, тишь.
Выходя на шоссе, мы впервые подняли голову к небу: солнце было в зените, - но которого дня?
Притормозивший у наших ног трехколесный велосипедный рикша бегло заговорил на английском, немецком и хинди одновременно, взявшись нам показать старый город. Этот крепкий черно-белый (бермуды и майка) парень с живым губастым лицом отер нами тьму и один переулок, дворик и тупичок. Этот делийский Джаянт знал, кажется, больше, чем всё обо всем. Под конец мы въехали в какой-то глухой, сужающийся отросток, и колеса, шаркнув по стенам, застряли. Дальше мы шли пешком, подворотнями.
Маленький безлюдный дворик. Часовня. Исчезает в соседнем доме. Выходит, говорит: подождем. Сидим на ступеньках часовни.
Я спрашиваю, слышал ли он о библиотеке Акаши. Вообще спрашиваю, не имея в виду Дели. (В том разговоре с Амиром я не понял его: это было не в Дели, где, по его словам, нет ничего, кроме рынка.) Да, говорит, недавно я возил туда одного англичанина.
Я смотрю на Ксению, она на меня. Ну что? Да, говорит, сейчас, мне кажется, да. А ты? Да, говорю, любопытно. Далеко это, спрашиваю. Он наклонил голову, прижмурил глаз: еще семьдесят рупий, итого триста семьдесят. Из двери вышел старик с ключами, дожевывая чапати. Пожертвовали ему на часовню и пошли со двора.
Прошло уже около часа, как я сидел на скамейке под деревом, напротив библиотеки, дожидаясь Ксению.
Еще подъезжая, и чем ближе, тем отчетливей, я чувствовал это внутреннее сопротивление, всё во мне пятилось от этого шага. Не боязнь узнать что-либо пугающее. А унижение жизни, недоверие к интуиции, ко всем органам чувств, которые росли со мной, продвигаясь, уж как могли, по часовой стрелке природы. А теперь будут вынуждены косить в сторону, на незримый, да и существующий ли, магнит.
Ксения сказала, что она и не собиралась знать все, и даже не станет брать в руки свой список (если еще он действительно будет найден), что ее интересует лишь несколько вопросов. И, помолчав, добавила: три.
Справа от голубоватой облезлой двери была вывеска - мелким шрифтом на хинди и, еще мельче, на английском. Как к стоматологу, я б в жизни не обратил внимания.
Длинный коридор, зал, пустынный, окна во двор. Стол, за столом никого. За ним, по сторонам, две двери. Топчемся. Выходят.
У старика хорошее лицо, похоже на густое растресканное солнышко, за ним - тонкий глиняный юноша, тоже в очках, но темных. Старик ему до груди.
Говорят ли они по-английски? Да. Присаживайтесь. Сколько это займет? It depends, говорит глиняный. Старик улыбается - как дуновенье; отчего солнечная паутинка его лица еще долго подрагивает, успокаиваясь. Присаживайтесь.
Я говорю, что подожду на улице. Через час, говорит глиняный, мы сможем сказать определеннее. Отзываю Ксению на минуту. Может, говорю, побыть где-нибудь рядом, здесь? Нет, говорит, нет нужды, там лавочка напротив, под деревом, купи арбуз.
Вышел. Глиняный меня проводил до двери.
Голая сухая ветка улочки, мутно-белая, как с ободранною корой. Чуть вдали, флажком над дверью, вывеска. Черная голова овцы и под ней надпись: "chichen". Подошел. Оказалась книжная лавка.
Книгами облеплено все пространство, включая торговца, сидящего в них по пояс, на полу. Что-нибудь ищете, сэр? Нет, говорю, ничего определенного.
Взгляд выхватывает из этой птичьей чересполосицы знакомый корешок энциклопедического словаря. Русского. Достаю, думая, на чем бы открыть.
Баньян. Название нескольких видов деревьев рода фикус семейства тутовых. Наиболее известен под этим названием фикус бенгальский (высота до 30 метров); может занимать площадь до 5000 кв. м., имитируя целую рощу. Крона поддерживается столбовидными возд. (воздушными, что ли?) корнями. Развивается эпифитно, но впоследствии губит дерево-хозяина. Широко распространен по всей Индии, где с древности выращивается ради густой тени.
Эпифитно. Листаю. Автотрофные растения, не имеющие связи с почвой. Селятся на стволах и ветвях других растений. Используют влагу и минеральные вещества осадков и пыли. Распространены повсеместно в тропических (орхидеи) и северных (мхи, лишайники) лесах.
Вышел.
Еще прошелся вдаль по вымершей улочке - ни арбузов, ни каких бы то ни было лавок: шелкопрядная тишь. Бог его знает, почему шелкопрядная. Может, тот тут, над скамейкой?
Тот - там, я - Тот, Тот - тут.
Сел на скамейку, вынул из рюкзака, открыл.
"Если бы (универсалии) сводились к небытию (других реалий), то познание (их) требовало бы зависимости от воспоминания об альтернативном, а не (осуществлялось бы) положительным образом. Сказано ведь:
Не-корова отрицается (только) будучи (уже) установленной,
И это есть отрицание коровы.
При этом должна "констатироваться" корова,
Которая (в данном случае) и отрицается:
Если корова не установлена, нет и не-коровы,
А при отсутствии последней откуда быть корове?"
Санкхья-сутра-врити. Закрыл. И глаза тоже.
Час прошел, подхожу к двери, она выходит навстречу.
- Ну что, - говорю, - не судьба?
- Нет, - говорит, - похоже, почти нашли.
- Что значит "почти"? Почти тебя?
Не улыбается. Смотрит поверх моего плеча.
- Говорят, это займет еще часа полтора-два.
- Ладно, - говорю. - А ты что делаешь, пока они ищут, - сидишь, ждешь?
- Еще полтора-два, - говорит, глядя поверх, - ты купил арбуз? - И поворачивается к двери.
- Постой, - говорю, - ты-то как?
- Всё хорошо. Который час?
- Три без пяти.
- Ты будешь на лавочке?
- Да.
- Сходи поешь. - Шагнула к двери. Обернулась. Вернулась. Прижалась. Исчезла за дверью.
Я еще побродил взад-вперед по улочке и сел под дерево.
Амир говорит: "Женщина - это зеркало. Отраженье того, кто ты, где, что с тобою сейчас происходит."
А есть женщины - как меж двух зеркал. А есть - как вереницы их, расставленные под углом. Женщины-вереницы.
Что ж с тобою сейчас происходит? Подыши на зеркальце, Праджапати.
Праджапати. Ну конечно! Как же это я так? Закатилось яичко золотое в угол памяти, под шухлядку. Ну да - Мировое яичко, Первоначальное. И носило Его по водам дня три, то есть Сам Себя и носил, вынашивал. Яйцо. А потом стал Курицей - Праджапати. Индру школил, отращивал нос ему. Мылил зеркальце и ополаскивал.
Мы ль - зеркальце, Праджапати, мир ли?
А мышка пробегала, смахнула, и нет его, одни страдания. Князь. Мышка.
Ночь была колкая морозная звездная - зеркалище занавешенное. Как же его звали - Рихард? Бернхард? - дядю ее, гинеколога. Жил он неподалеку от нее, от улочки ее "любосмертной", в тихом спальном квартале подметенных улиц и нахохленных бюргерских домовладений с утками, высаженными на забор. Клаус? Пусть будет Клаус. Хотя б по тому, как он встретил нас. В валенках и шерстяной красной шапочке, а между ними - не помню - проем.
И повел нас в свой сад. А в саду на снегу стояла страсть его и смотрела в изумрудное небо, занавешенное черной меленькой сеткой. Стояла под углом 45 к горизонту. А рядом на пенальном столе лежали ее линзы.
Это был мощный цейсовский телескоп, с которым он выезжал в Альпы, грузя его в салон машины - во всю длину, - и осторожно завинчивался по серпантину к вершинам с женственным окуляром, припавшим к его плечу.
А меж этими редкими вылазками караулил в саду, выжидал, календарил, отряхивал звездную пыль. А служил гинекологом. Днем - в один космос глядел через линзу, а ночью - в другой. Меж ног межпланетных зеркальцем чутким водил. Следил за рождением новых, а ночью - сверхновых. Ас Клаус, ге-ном с лёгоньким детским лицом в вязаной шапочке и размашистых валенках, а между ними - певучий проем.
Мы стояли с Ксенией по сторонам от предмета его страсти, в черном саду на тоненькой льдистой клеёнке. Он долго ждал этой ночи. И теперь ворожил над линзами.
- Сатурн, - приговаривал он, - 9,54; 29,46; 10,2; 120 660; 5,68 на 10 в 26-ой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33