– А доктор не очень-то переживает из-за пропажи, – замечает Энн Луиз.
– Ну, япошек не поймешь.
– Это наверняка утка. Вся история с самого начала. Лично я никогда не верил, что он способен лечить рак.
– Да ладно тебе, Джоул. Зачем ему нас дурить?
– Ау-ууу! – воет Джоул.
Прерванное кино возвращается на экран, однако зрители уже не проявляют интереса к кастаньетам и клыкам. Вокруг стойки бара гудит оживленный спор – все брокеры (за исключением вас) говорят одновременно.
– Хотелось бы узнать, что думает Ларри Даймонд, – громко, так что слышит весь ресторан, говорит Энн Луиз. – Но, похоже, мисс Мати ему все мозги вытрахала.
Все брокеры (включая вас) оглядываются в направлении ее указующего перста. Даймонд сидит, откинувшись на спинку стула, с закрытыми глазами и бледным бесчувственным лицом.
– Вы видели его походку? – не унимается Энн Луиз. – Бедняга еле ноги передвигает!
Толпа взрывается грязным смехом. Однако к тому времени, когда вы, гордо встряхивая волосами (включая седые), покрываете половину отделяющей вас от Даймонда дистанции, разговор вновь переходит на Ямагучи.
– Подозревать можно кого угодно, – заявляет кто-то из брокеров. – Фармакологические концерны, Государственный онкологический центр, террористов всех мастей, включая Американскую медицинскую ассоциацию…
– Ларри, ты в порядке?
Капли пота у него на лбу – как стеклянные жуки. Некоторые из них убегают, когда он открывает глаза.
– В полном, – отвечает он вяло. И добавляет уже тверже: – Пойдем отсюда!
Он извлекает из кармана потертых джинсов чудовищный рулон долларов, которого хватило бы для учреждения Техасской биржи, и роняет три банкноты в хлебницу. Затем накидывает кожаную куртку, словно рыцарский плащ. И направляется к выходу, стараясь идти нормально.
– Ларри, на минуточку…
– Ларри, у меня вопрос…
Ларри то, Ларри это. Целый хор вздымается навстречу, когда вы вдвоем проходите мимо стойки бара. Даймонд снова достает великолепный рулонище, отщепляет четвертый полтинник – и кидает бармену.
– Обделен надеждами, но свободен от иллюзий, – жизнерадостно объявляет он. – Выпейте за мой счет, друзья!
– Постой, Ларри, ты веришь…
– Я верю, что Будда был лягушкой. А в каждой лягушке сидит Будда. Посмотрите, как они медитируют на листках кувшинок! Чем не монахи?
Толпа замолкает. Брокеры расступаются, чтобы дать Даймонду дорогу.
– Дева Мария, наверное, тоже была лягушкой. Это проливает свет на непорочное зачатие.
Даймонд приближается к двери, вы идете следом. Поравнявшись с Энн Луиз, вы протягиваете руку и хватаете ее за нос. И крутите – до тех пор, пока он не делается мягким, как упаковка жевательной резинки, – не обращая внимания на истошные вопли.
Этот жест мог бы стать замечательным прощальным аккордом с золотой медалью за эффектность, но телевизор все испортил, как он умеет портить все на свете. Даймонд, бормоча о младенце Иисусе-головастике, едва успевает сделать несколько шагов (а вы едва успеваете отпустить развороченный нос Энн Луиз), как вдруг новый экстренный выпуск прерывает мексиканского кровососа на полуукусе. Со смесью облегчения, раздражения и веселья диктор объявляет, что «устройство» доктора Ямагучи нашлось. Оно все это время находилось в номере, под кроватью. «Согласно заявлению полиции, доктор Ямагучи за обедом принял слишком много сакэ. Вернувшись в номер, он опрокинул столик, на котором лежал чемоданчик. Инструмент выпал и закатился под кровать».
Камера переходит на Ямагучи; тот невинно хлопает глазами, держа в руке нечто похожее на полупрозрачную палку. Брокеры шикают на рыдающую Энн Луиз, чтобы расслышать объяснения доктора. Увы, знаменитый японец лишь покачивается и хихикает.
– Да он пьян в зюзю, посмотрите на него! – с отвращением говорит брокер из «Пэйн Уэббер».
– Ну и что? Ты на себя посмотри!
– Я же не великий ученый! И не гений, который открыл средство от рака.
– Да-а… И это парень, на котором держится благополучие всего мира!
– Вот именно. Не доверяю я этому япошке.
– Ага! Если завтра зарубежные рынки откроются, ты первый поцелуешь его туда, куда восходящее солнце не заглядывает!
– Видели, да?! Видели, что сделала эта шлюха? – Энн Луиз рыдает и держится за нос, но никто не обращает внимания.
– Отец – лягушка, сын – головастик, святой дух – болотный газ! – заявляет Ларри Даймонд и, схватив вас за руку, ставит последнюю ноту в прощальном аккорде.
21:42
Оказавшись на улице, Даймонд опять расцветает. Он бросает монетку безрукой бомжихе; та ловит ее, подставив декольте. Монетка проваливается, звонко катится по Шестой авеню.
– Мажоры, суки, лифчик отняли, – поясняет бомжиха. Догнав монетку, она падает и хватает ее зубами.
Лицо Даймонда кого угодно способно испугать стальной свирепостью, но сейчас он буквально сияет от счастья. Все так быстро меняется: вверх-вниз, взад-вперед… Вы словно Алиса в Стране Чудес.
Даймонд держит вас за руку. Рыхлая ущербная луна, выпятив пивной животик, прижимается к поджарому прессу городского зарева. В сухом прохладном воздухе сквозь перекличку сирен, сквозь бибиканье и рев моторов отчетливо слышна шарманка, играющая «Путников в ночи». Даймонд привлекает вас к себе – а может, ваши туфли превратились в игрушечные заводные машинки и сами везут хозяйку в его объятия? Вы закрываете глаза…
– Если съесть собачье дерьмо, а потом высрать – какое дерьмо вылезет, собачье или человечье?
О боже! Вы лезете в сумочку с твердым намереньем угостить этого королевского оборванца доброй струей американского газа – но тут Даймонд, глядя в глаза почетному алкашу Ее Величества, с неподдельной честностью отвечает:
– Все зависит от подливки.
Коротышка вежливо приподнимает жокейскую шапочку:
– Тогда уж и от столового вина. Хм-м… Интересное решение, уважаемый!
Даймонд, морщась от боли, седлает свою «Веспу».
– Запрыгивай, – говорит он. – Подвезу тебя до машины.
Он бросает монетку. Королевский алкаш подхватывает ее на лету.
– А ты что, уезжаешь?
– Да, надо связаться с доктором Ямагучи. Откладывать нельзя.
– В чем дело, Ларри? – спрашиваете вы у его затылка. – Можешь объяснить по-человечески?
Мотороллер съезжает с тротуара и вливается в поток машин, если можно назвать потоком ленивое движение на улицах делового района в нерабочие часы.
– Ерунда. Очередной рассказ о тяжелой судьбе. Причем весьма неромантичный.
– У тебя рак, да?
– Я тот самый парень, которому вскрыли нарыв.
– Рак толстой кишки?
– Прямой кишки.
– Ах, Ларри…
– Я предупреждал, это очень неромантично.
– Мне так жаль, Ларри.
– Ну что ж. Не одно, так другое. Что-то постоянно пытается сбросить нас с листка. Отец Урагана, старый индеец по имени Разъезд На Большой Дороге, лечил меня народными средствами, и до сих пор опухоль удавалось контролировать. А сегодня утром она распустила волосы и устроила концерт.
Даймонд останавливает мотороллер у «порше», но вы не спешите слезать.
– Почему ты раньше не сказал? Это ужасно! Можно что-нибудь сделать?
– Все козыри у Ямагучи. Надо только дождаться, когда он их выложит. А пока, – Даймонд сладострастно опускает веки, – не хочешь заехать ко мне, в «Гремящий дом», посмотреть слайды Тимбукту?
К лучшему или к худшему, по причине профессиональных амбиций, страсти, сострадания или общего замешательства, вы уже готовы сказать «да». Однако тут он поворачивается, и вы, приготовившись к поцелую, ловите в его дыхании знакомый аромат. Аромат горелого сахара. Точь-в-точь как у незнакомца в женском туалете.
Отстранившись, вы слезаете с мотороллера.
– Мне… э-э… в общем… ну, мне надо узнать, как там Кью-Джо. Если она не вернулась, нужно сообщить в полицию, обзвонить больницы и все такое.
Вы еще умолчали о том, что следует позвонить в Сан-Франциско. Белфорд, наверное, уже все кулаки себе обглодал.
Даймонд улыбается.
– Мудрое решение! Удачи! Спасибо за приятный вечер. Жаль, что не попробовала лягушачьих лапок…
Он отъезжает, не переставая бормотать. Сквозь пуканье мотора удается расслышать слова «Пасха», «гостия» и «святое причастие».
22:00
О вашем состоянии можно судить по тому факту, что, проезжая мимо комплекса «Континентал плэйс», вы даже не поворачиваете головы, чтобы найти на девятом этаже окна вожделенной квартиры, за которую в течение недели нужно выложить первичный взнос, иначе она уйдет вместе со всеми потраченными на нее деньгами. Похоже, ваш мозг, еще неделю назад квохтавший в ритме вальса на теплых круглых нулях, словно курица, высиживающая схемы махинаций, – этот мозг вымазали радием и отшлепали мухобойкой. Удивительно, как вы еще не забыли дорогу домой.
Убедившись, что Кью-Джо по-прежнему в бегах, вы звоните в полицию, в отдел пропавших людей, и ждете ответа так долго, что еще три волоска становятся седыми. Наконец вам удается зарегистрировать предварительное заявление, однако в понедельник нужно явиться лично, чтобы завести настоящее дело.
Белфорд снимает трубку после первого гудка – бедняга аж запыхался, меряя шагами ковер. Пытаясь хоть как-то обелить черную ложь, вы докладываете, что Андрэ еще не пойман, хотя с верхушки клена под вашим окном постоянно доносятся звуки животного происхождения. Белфорд приходит в неописуемое возбуждение и грозится вылететь первым же рейсом. Приходится сдавать назад, заверять его, что это скорее всего енот или игра воображения. В конце концов он соглашается остаться, чтобы побывать на межконфессиональной пасхальной службе, а также встретиться с консульским прихвостнем, которому французский посланник, уже здорово поддавший к тому моменту, когда Белфорд настиг его в Сономе, велел заехать в гостиницу вечером в воскресенье.
– Гвен, ты не устала? У тебя голос какой-то… странный.
– Это, должно быть, из-за месячных.
Сарказм бьет мимо цели.
– Ах, бедняжка, я совсем забыл! Извини, пожалуйста!
О боже!
Сбросив туфли, вы падаете на кровать – и приземляетесь, разумеется, среди миллионов микроклещей. Если бы вам рассказали, что в постелях кишмя кишат гадкие членистоногие крабики, питающиеся мертвыми чешуйками кожи, вы, наверное, предпочли бы улечься на полу. К сожалению, это правда: мы все – и богачи, и праведники, и особы королевской крови – еженощно засыпаем в компании микроклещей – бессменных свидетелей и соглядатаев. Какие книги они могли бы написать, о каких тайнах поведать! Представьте, что хранится в памяти множества мельчайших созданий, похожих на живые экскаваторы, бездомных беженцев из микроскопической Мексики, настаивающих текилу на перхоти, обитающих и пишущих на склонах великого вулкана любви. Подпрыгивая от матрасотрясений, погибая при тектонических сдвигах бедер, захлебываясь в белых потоках семенной лавы, они цепляются за простыни маленькими клешнями, с безупречной объективностью регистрируя наши оргазмы, простуды и бессонницы, наши рыдания в подушку. Кто знает о нас больше, чем они? Каждую ночь, а порой и днем, они плывут вместе с нами на лунном баркасе – с волосами, развевающимися на ветру наших пуков, – плывут, маринуя свои эпидермические бифштексы в наших слезах, варя в нашем поту свои завтраки. Им знакомы наши жены и любовницы, грелки и фетиши, любимые сериалы и наркотики; они запоминают исповеди, обвинения, молитвы, болезненный бред и то единственное мучительно-сладкое имя, которое мы шепчем во сне. Наши дети рождаются у них на глазах; наши родители умирают у них, если можно так выразиться, на руках – где в конце концов умрем и мы сами. И при этом микроклещи никогда не предают! А если и сплетничают, то между собой. Быть может, им ведом тайный смысл нашей хаотической постельной жизни – метаний и ворочаний, стонов и кошмаров, храпа, хлебных крошек и чехарды потных партнеров. Быть может, они даже считают нас высшими существами, воплощениями изначального чуда, способными – не вопреки нашей глупости, но благодаря ей – на просветление, предвосхищающее перерождение. Обычно мы не поем в кровати. Нам это ни к чему. За нас поют микроклещи. За нас, о нас… Наш греческий хор, нечеловеческий хор, пьяно-купеческий хор микроскопических ангелов, способных станцевать на кончике иглы. У них дьявольский аппетит и божественный голод. Они суть то, что они едят.
Фрагмент колыбельной:
Однажды в пасхальный вечер, когда часы еще не пробили одиннадцать, наша госпожа Гвендолин Мати (увы, не раздевшись) возлегла на наш город, чтобы собраться с мыслями, подумать о жизни, разложить по полкам такие вещи, как рак прямой кишки, запах горелого сахара и пропавшие друзья; чтобы подвергнуть сомнению старый и доселе незыблемый постулат социально-экономического роста: каждое поколение американцев должно жить лучше предыдущего. Однако ее мысли – беспорядочные, толпящиеся, тревожные, суетливые, уставшие, отчаявшиеся и непривычно свободные – слиплись в комок, ее мозг переключился в режим проверки, и она сама не заметила, как задремала. Через несколько минут ей приснился сон. С ней говорил чей-то голос, столь громкий и отчетливый (хоть и слегка гундосый, растягивающий гласные, подобно носатому ведущему ночного телешоу), что мы могли расслышать каждое слово; казалось, будто голос разносится над нашим городом из уличных репродукторов. Испугавшись, мисс Мати села на кровати. И удивленным шепотом повторила фразу, эхо которой еще не утихло:
– Путешествие Дурака оканчивается на Сириусе-С.

Воскресенье, 8 апреля, утро
Куда ушли земноводные
5:30
Воскресшее солнце, забинтованное грязными тучами, сквозь которые из раны в боку сочится кроличье молоко, откатывает камень от дверей ночного склепа и выходит на пасхальный двор – бледное, моргающее, но торжествующее – где-то между «Кока-Кола» и Ай-би-эм. На смену дремоте приходит понимание природы наступившего дня, и душа осеняется надеждой на воскресение и страхом жертвенной смерти, несмотря на то, что Пасха благодаря просветительским усилиям Кью-Джо Хаффингтон превратилась в загадку, в круглую дыру, куда не пролезает розовый кубик вашего воспитания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47