Краснота не наружу выходит, а вовнутрь пламенем идет. Идет в жар весь стыд, а потом ознобом морозным выходит. Я встал. Мерзкая Манечка в клубочек свернулась у заднего борта. Ее плечики вздрагивают от смеха. Она все слышала, она видела, противная, она все знает, все чувствует. Я хожу взад и вперед возле машины, шофер ругнулся в мой адрес. Усталый и совсем разбитый, я ложусь на свое место, забиваюсь ближе к борту, подальше от этой чертовой Петровны, и так мне горько, так невыносимо обидно, что я готов разреветься. И разревелся бы, если бы не мое рыцарское достоинство.
Снова разговор у меня получился с Манечкой. Разговор тайный, неслышимый. Разговор про себя.
– Что же ты меня обманула так?
– А я не обманывала вас.
– Зачем же ты поменялась местами, подсунув мне эту жуткую Петровну с выщербленным ртом?
– Она не такая уж жуткая.
– Как тебе не стыдно!
– Не стыдно мне.
– Мне так горько!
– И мне.
– Ну, иди ко мне!
– Нельзя. Ты же знаешь, что нельзя.
– Можно. Иначе я умру, Манечка!
– Не умрешь! Ни за что не умрешь!
И я чувствую, как ее рука касается моей ступни. Нежно касается. Гладит Манечка мою ногу. А меня сомнения одолевают. Я вздрагиваю: а вдруг Петровна снова увязалась? Приподымаю голову: нет, не достать Петровне моего тела. Даже ногой не достать: так далеко от меня эта старая ведьма. У меня ни капли жалости нет к Петровне, которая тоже уткнулась лицом в противоположный борт, и никто ее ступню не трогает, не идет к ней нежность из души близкой и родной.
Неужели близость определяется расстоянием? Вот если бы я стоял на горе, а внизу бы, километра на полтора от меня, хоть сто Манечек ходи, мне все равно. Не мои Манечки. Общие.
А вот здесь я не вижу Манечки, а все равно она моя, и я уже не думаю о тех, кто на полтора километра внизу, а я на горе, а думаю о Манечке, и не потому, что она ступни моей касается, а потому, что от нее идет что-то невообразимое.
– Значит, какое-то особое прикосновение должно быть? – будто спрашиваю я.
– Конечно, особое. Мне достаточно вот этого прикосновения, чтобы быть счастливой.
– Но ты понимаешь, что ты вся со мной? Отдаться душой – это в тысячу раз больше, чем отдаться телом…
– Когда отдаешься душой, отдаешься всем.
– Откуда ты это знаешь, дурочка?
– Я это чувствую.
– А ты не боишься так чувствовать?
– Я теперь ничего не боюсь.
– А я боюсь Петровны.
– Вот это ты некстати сказал.
– А у меня всегда так: тонкость вперемешку с какой-нибудь гадостью.
– Это неправда!
– Мне так говорили.
– Пусть другие так считают, а я не буду.
– А еще боюсь, что я тебя придумал. Сегодня придумал. Даже теперь. Я и задаю вопросы и отвечаю.
– Отвечай: у тебя лучше получается.
– Но это же я отвечаю, а не ты.
– А какая разница, кто отвечает. Главное не в этом.
– А в чем?
– А в том, чтобы ответ устраивал всех.
– Откуда ты понабралась такого?
– Это все знают.
– Почему же об этом я не слыхал и нигде не читал?
– Есть такие вещи, о которых не только грешно писать, но и говорить грешно.
– Сейчас не тот век, чтобы было грешно.
– Всегда все века одинаковы…
Боже мой, неужели этот разговор был? Неужели он состоялся сейчас? И тысячу лет назад был такой же трепет прикосновений. И пятьсот лет назад. И триста лет назад. Вот так же за тучами плавали звездные миры, и вот так же у двух людей плавала общая радость в теле.
– Но это же кратковременная радость. Сегодня есть, а завтра нет.
– Ну и что? – Как ну и что?
– Главное, чтобы это было.
– Но тебе же постоянство нужно.
– А разве тебе постоянство не нужно?
– Я не выдержу постоянства.
– Я знаю.
– И ты не боишься?
– Я ничего не боюсь.
– Ты хочешь сказать, что если бы этого не было, было бы хуже?
– Было бы совсем плохо. А теперь я спокойна.
– Ты – дурочка. Надо хватать и цепляться зубами в другого и держать всю жизнь.
– Это значит потерять все. И себя тоже.
Я приподымаюсь и вижу, что Манечка полусидит, подложив матрац к заднему борту.
Луна взошла, и теперь не мое воображение, а сетчатка глаз воспринимает ее лунную белизну. Ничто не делает женщину такой прекрасной, как лунная ночь.
– В темноте ты в тысячу раз лучше, чем днем.
– Никогда не говори таких слов: они оскорбительны для женщины.
– Но ты прекрасна.
– Вот на этом и остановись.
– Иди ко мне!
Я вижу в темноте два лунных озера. Манечка смотрит широко и открыто. Ее губы чуть-чуть вздрагивают. И мои губы чуть вздрагивают. И глаза мои соединились с ее светом, и от этого получилась трасса. Наша общая трасса. И Манечка ладонь приподняла, и я ладонь приподнял, чтобы трассу поддержать, по которой она пройдет сейчас. Вот она приподнялась, движется тихо. И наконец ложится рядом. И ладонь ее в моих руках. И мне больше ничего не надо.
И все во мне рухнуло вдруг и обратилось в слезный поток. Я ловил себя на том, что это моя покинутость плакала, что это моя усталость и долгое противостояние с чем-то и с кем-то рыдало. И мне так необходим был этот островочек тепла, в который я мог бы зарыться и очиститься.
– Та чи змерзла? – это Петровна проскрипела, подтягивая Манечку к себе.- Лягай до мэнэ блыжче, а то и я окачурилась вже!
Островочек уплыл из моих рук.
– Поехали,- раздался голос шофера. Шоферу удалось достать масла.
А потом было утро. И была усталость ночи. И Манечка снова сидела, обхватив коленки обеими руками. И я не смотрел в ее сторону. А то, что было ночью, ушло вместе с нежностью ночной. Может быть, к звездам ушло, а может быть, и дальше. И я не мог пересилить себя, чтобы возвратить то, что было ночью. И не то чтобы не мог, а не хотел. А если бы захотел, оно бы обязательно пришло. И Манечка знала об этом. Она все знала, потому что грустна была. А я думал:
– Почему ночью кажется, что ничего нет прекрасней, а днем все исчезает?
– Я знаю, – будто отвечает Манечка.
– Но это же отвратительно.
– Нет.
– Почему?
– Потому что все так устроены.
– И у тебя так?
– Нет, у женщин все по-другому.
– Как?
– Днем чувствуешь сильнее.
– А ночью?
– Ночью тоже сильнее, но по-другому.
– Но я стыжусь своих чувств днем. И сейчас стыжусь.
– Я знаю.
– Но мне хочется бежать от тебя.
– Я буду ждать.
– А если я не приду?
– Значит, так надо.
– Но это же неправильно!
– Правильно.
– Ты что, умнее всех?
– Нет. Так было всегда.
– Значит, женщине всегда хуже, чем мужчине?
– Не всегда.
– Как так?
– Очень просто. У нее для этого свои защитные свойства.
– Какие?
– Этого не должен знать ни один мужчина.
– А ты знаешь?
– Это знают все женщины.
– Если все женщины, то и все мужчины.
– Совсем не обязательно. Есть тайны вечные. Ты же не знаешь, почему ты стыдишься днем той искренности, какая была ночью.
– Знаю, но не совсем.
– И я знаю, но не совсем.
– Значит, терзаться не нужно?
– Нужно.
– Если бы ты заговорила, Манечка! Почему я должен придумывать все это?
Машина остановилась. Подбежали Каменюка, Злыдень, Сашко с ребятами прибежал. Манечку Злыдень так легко подхватил на руки, и ничего она не сказала, только глубокий смех волной тяжелой мягко прокатился по мягкому инвентарю и лег, растекаясь, у моих затекших ног.

7

– Слухайте сюды, – сказал запыхавшийся Каменюка. – На чердаке хтось ховаеться. Дитвора якась…
Мы с педагогами прервали наши вечерние педагогические занятия и отправились по следу. Через несколько минут на нашем первом педагогическом совете стояло трое ребят. Слава Деревянко, высокий, ладно сбитый, с огромными красными кулачищами, с приглушенным, недоверчиво-дерзким взглядом, весь в напряжении, точно от сиюминутных решений зависит вся его судьба. Рядом со Славой – до бесконечности симпатичный и смешной мальчуган лет одиннадцати, не огненно, а солнечно-рыжий, с добрыми синими глазами, это Коля По-чечкин, а рядом с ним, то и дело переминаясь с ноги на ногу, стоял Толя Семечкин, тоненький, худенький, совсем акварельный мальчик лет тринадцати. Отвечал за всех Слава Деревянко:
– Мы решили сами посмотреть на школу. Понравится, будем здесь учиться, не понравится-возьмем документы обратно.
– Ну и как? – спросил Волков.
– Здесь лес и речка – чего еще надо?
– Тут будет нелегко, – заметил Смола. – Дисциплина, занятия спортом, труд в мастерских…
– А станки какие у вас есть? – спросил Толя Семечкин. – Я на токарном уже работал.
– А автоделу будут обучать?
– А я собак люблю, – сказал вдруг Коля Почечкин, и почему-то все неожиданно рассмеялись.
Слава строго посмотрел на всех, а Коле Почечкину сказал:
– Коль, я на чердаке ножик перочинный забыл, сходи-ка…
– Ты хочешь им рассказать про моего папку? – спросил Коля и едва не заплакал.
– Здорово ты мне нужен со своим папкой, – нетерпеливо ответил Слава, выталкивая Колю Почечкина на улицу. Когда Коля вышел, Слава быстро заговорил: – Он нормальный, это его учителя не любили и отдали в придурковую школу, а он нормальный и соображает очень здорово, а отец его под поезд бросился, вот он такой и стал непонятный и смешной…
Слава еще бы что-то, наверное, сказал, но произошло совсем неожиданное. Светлана Ивановна Икарова вдруг навзрыд заплакала, закрыла лицо руками, а слезы сквозь пальцы, а сама беззвучно задергалась всем телом. Мы к ней, кто с водой, кто так просто успокаивать, а она, плача и не отрывая рук от лица, направилась к выходу, а за ней Марья Даниловна… В комнате – гробовая тишина. Посредине стоял совсем растерянный Слава. Глаза его округлились. Он покраснел и, заикаясь, совсем по-взрослому спросил:
– Я что-нибудь не так сказал?
– Все так, Слава, все так, – сквозь зубы проговорил Волков. – Садитесь, ребятки, к нашему столу, перекусим чем бог послал.
Он обнял обоих ребят и посадил рядом с собой, а тут и Коля подоспел, заявил обиженно:
– Наврал, никакого ножика нету там… – Коля обвел всех глазами, не понимая, что же тут произошло. А Волков между тем пояснил:
– Как видишь, Слава, трудно живется не только вам, но и нам, взрослым…
– До нашей встречи, – сказал я, обращаясь к Славе, – мы тут обсуждали то, как нам лучше привлечь детей к открытию школы.
– А что надо делать? – спросил Слава.
– Дел здесь невпроворот, – ответил Смола. – Надо строить стадион, фехтовальный зал, мастерские, нужно оборудовать классы и корпуса…
– Вот я доказывал, что все это можно сделать вместе с детьми…
– Как у Макаренко? – спросил Толя Семечкин.
– Ты читал «Педагогическую поэму»?
– Я кино видел. Здорово они там.
– Вот и мы хотим так, – сказал я.
– Так в чем же дело? Давайте соберем ребят. Я знаю многих, да и знать тут не обязательно. Все согласятся поработать на самих себя.
– Это ты здорово сказал, – поддержал Славу Александр Иванович. – Именно на самих себя.
– Здорово, хлопцы, – это Шаров вошел. – Я уже знаю про все. Молодцы, что пришли проведать нас. Товарищи, нельзя терять ни минуты, на станцию прибыл вагон с лесом – надо разгрузить – каждая минута простоя – большие деньги…
– Возьмите и нас работать,- сказал Слава, расправляя плечи.
– Тебя можно, а вот этот светлячок пусть на территории поиграет.
– Нет, и я пойду работать, – упрямо ответил Коля Почечкин.
– Ну иди, раз ты такой настойчивый, – ответил Шаров.
Нет ничего более прекрасного в педагогической работе, нежели совместный труд с детьми, общение в процессе труда. Какими же внимательными были эти дети, эта прекрасная троица, спустившаяся к нам с высот школьного чердака! Какая энергия! Какая чистота духа!
– Не устали? – спросил Рябов у ребят во время обеденного перерыва.
– Что вы? – ответил Слава. – Я, например, когда делал гробы, так еще не так работал…
– Чего-чего делал? – спросил Волков.
– А у меня крестный гробовщик, он не только гробы, он и граверные работы делает, я тоже умею тюльпаны отбивать на мраморе – это работенка будь здоров, но гробы лучше делать, там доска, стружка, пахнет хорошо.
– Да, пару гробочков не мешало бы сколотить на всякий случай, – сказал Сашко, делая предельно серьезное лицо.
– Это запросто, – сказал Слава. – Я могу с дядей Андреем поговорить. Только размеры нужны…
– Какой у тебя рост, Василий Денисович? – спросил ехидный Сашко у Рябова.
– Ты свой лучше замерь рост, – огрызнулся Рябов.
– Теперь я знаю, что надо делать. Вот если не получится ничего с нашей школой будущего, так пойдем к Андрею гробы делать.
– Это бесполезно, – сказал Слава. – Попасть к нему даже в ученики почти невозможно: работа жуть какая калымная.
– А калым – это что? – спросил Коля.
– Это навар, – ответил Толя Семечкин. – Я дома с дядей Сашей ковры делал по трафарету. Так намахаешься рукой за день, что на следующее утро поднять руку невозможно.
– Владимир Петрович, оказывается, среди нас есть настоящие художники, – снова Александр Иванович сказал. – Ты, Толя, хочешь быть художником?
– Нет, я хочу шофером стать. В дальние рейсы хочу ездить. Пятнадцать суток в пути, а пятнадцать дома…
– Значит, о пятнадцати сутках мечтаешь?
– Да нет же, я про другое, – рассмеялся Толя, краснея. – Я терпеть не могу тех, кто пьет или хулиганит.
– А кто их может терпеть? – сказал Слава. – Еще я воров не выношу. Особенно тех, кто у товарищей крадет.
Я слушал ребят. Поразительное явление человеческая натура. Каждый стремится на людях быть лучше и красивее. В личных делах у Славы и Толи значились приводы в связи с воровством, хулиганством, употреблением спиртных напитков и даже наркотиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57