— Мою дочь! — возразил он сурово. — Мою дочь, которая едва вышла из колыбели? Отдать ее тебе, чьи руки окрашены кровью, убийце десятка моих соплеменников? Ты просишь этого?— Я не прошу, — отвечал молодой воин, — а требую: я видел девушку, и она будет моей!Старый вождь вскочил на ноги и бросил, словно плевок, свой отказ:— Оставь себе победу, а я оставлю себе дитя, — хотя он знал, что бросает вызов не только врагу, но и смерти.Туламинец засмеялся легко и весело.— Я не в силах убить отца своей жены, — поддразнивал он. — Пусть будет меж нами еще одна битва, но твоя девочка все равно придет ко мне.И поступью победителя он ушел вверх по тропе, а старый вождь медленным, тяжелым шагом двинулся вниз по каньону.На следующее утро дочь вождя бродила по вершинам, слушая песню реки, порой склоняясь над пропастью, чтобы поглядеть на крутящиеся водовороты, на пляшущие водопады. Вдруг она услыхала легкий шорох — словно крыло пролетающей птицы разрезало воздух. И у ее ног упала легкая, изящно вырезанная стрелка. Она упала на излете, и чутье индеанки подсказало, что стрела была послана ей, а не в нее. Она вскинулась, точно дикий зверь. Тотчас же ее проворный глаз уловил контуры стройной фигуры, замершей в вышине за рекой. Она не признала в незнакомце врага своего отца. Она увидела лишь, что он молод, высок, крепок и исполнен поразительной мужской красоты.Рано поутру она, по женскому обыкновению, неслышно прокралась к краю тропы. Увидит ли она его снова, этого прекрасного воина? Пошлет ли он ей еще одну стрелу? Но не успела она выйти из лесной чащи — а та уже упала рядом, возвестив о себе легким крылатым полетом. У оперенного конца был прикреплен султанчик из пышных хвостов горностая. Она же, сняв с руки нитку бус из ракушек, прикрепила ее к одной из своих маленьких стрел и пустила через каньон, как то было вчера.На другое утро дочь вождя, выходя из дома, вплела султанчик из хвостов горностая в свои прямые черные волосы. Заметит ли он их? Но не стрела упала к ее ногам в этот день — у края пропасти ее ожидала более дорогая весть. Девушку встретил тот, кто не покидал ее мыслей с тех пор, как первая из стрел упала к ее ногам.По мере того как она приближалась, в глазах юноши зажигался жаркий огонь, но губы промолвили только:— Я переплыл реку Туламину.Они стояли друг подле друга, глядя вниз, в глубину под собой, молча следя за тоненькими, проворными, шаловливыми ручейками, сбегавшими по валунам и скалам.— Там моя страна, — сказал он, глядя на дальний берег реки. — Здесь — земля твоего отца и братьев; они враги мне. Сегодня ночью я возвращаюсь к своему берегу. Пойдешь ли ты со мной?Она взглянула в его красивое юное лицо. Так вот каков недруг ее отца, ужасный воин Туламины!— Пойдешь ли ты? — повторил он.— Пойду, — прошептала она.И при свете луны сквозь благодать доброй ночи он повел ее вдаль по скалистым берегам к узкому поясу тихих вод, где в молчании перебрались они в его землю. Неделя, месяц и все долгое золото лета проплыли мимо, а оскорбленный вождь с его разъяренными сыновьями так и не сумели найти ее.Но как-то утром влюбленные бродили по холмам в дальних верховьях реки, и даже бдительный глаз воина Туламины не сумел распознать скрытого присутствия врага. С той стороны каньона, крадучись, ползли два обманутых брата его юной жены, что шла рядом. Их луки были натянуты, их сердца пылали ненавистью и мщением. Словно два зловещих стервятника, две стрелы устремились через смеющуюся реку. Но им не удалось поразить цель — грудь победоносного воина Туламины, девушка бессознательно выступила вперед. И тотчас же с легким вздохом упала ему на руки — стрелы братьев глубоко вошли в ее нежное смуглое тело.Не одна луна миновала, прежде чем возмездие воина настигло старика-вождя и двух его ненавистных сыновей. Но когда это, наконец, совершилось, доблестный юный воин Туламины оставил свой народ, свое племя и землю и отправился далеко на север. Он ушел, распевая прощальную военную песню «Сердце мое сражено на реке Туламине».Но душа его юной жены по-прежнему живет в глубине каньона, и песня ее сливается с музыкой этой самой сладкозвучной реки в долинах Сухопутного Пояса. Потому-то смех, плач, шепот прекрасной Туламины будут вечно преследовать слух того, кто хоть раз внимал ее песне. СЕРАЯ АРКА Пароход, словно большой ткацкий челнок, сновал туда-сюда мимо множества мелких островков. Длинный шлейф серого дыма тяжко повисал вдоль неясных берегов, отбрасывая тень на жемчужные воды Тихого океана, лениво набегавшие здесь и там на скалы, слишком прекрасные, чтобы решиться на их описание.Отобедав, я поднялась на корму с естественным желанием путешественника полюбоваться красотой неповторимого северного заката. По счастливой случайности я выбрала место рядом со старым тилликумом, который сидел, склонившись, у поручней. В тонко очерченных губах его виднелась трубка, смуглые руки были сложены, а темные глаза обращены далеко в море, словно прозревая будущее… А может быть, они созерцали прошлое?— Кла-хау-я, тилликум! — приветствовала я его.Повернув голову, он чуть улыбнулся.— Кла-хау-я, тилликум! — отвечал он с той теплотой и мягкостью, которую я всегда замечала у племен Побережья. Я придвинулась ближе, и он отметил это действие еще одной полуулыбкой, но не двинулся с места, по-прежнему замкнувшись в своей величавой твердыне. Все же я надеялась, что приветствие на языке чинук послужит мостом, по которому удастся перейти ров, окруживший замок его молчания.Как истый индеец, он выдержал паузу, прежде чем продолжить знакомство. Затем заговорил на превосходном английском:— Знакомы ли тебе эти северные воды?Я покачала головой.Через некоторое время он подался вперед, устремив взгляд за изгиб палубы, поверх проливов и стремнин, сквозь которые лежал наш путь, к отдаленной полоске воды по левому борту. Затем вытянул вперед руку ладонью вверх — особенным, чисто индейским жестом.— Видишь его, вон там? Маленький остров… Он отдыхает на поверхности вод, словно белая чайка…Прошло время, пока мой неопытный глаз различил его. И вот внезапно проступил контур, скрываемый дымкой расстояния, — серый, туманный, призрачный.— Да, — ответила я, — теперь вижу. Ты расскажешь мне о нем, тилликум?Он быстро взглянул на меня, отметив смуглый цвет моей кожи, потом кивнул.— Ты — одна из нас, — сказал он, очевидно не допуская и мысли о противном. — Иначе я не стал бы рассказывать; но ты не будешь смеяться над моим рассказом, потому что ты — одна из нас.— Да, я — одна из вас и, значит, смогу понять, — ответила я.Прошло целых полчаса, прежде чем мы приблизились к острову, и ни один из нас не произнес за это время ни слова. Затем, когда «белая чайка» оделась скалами, деревьями и утесами, я заметила в самом центре ее огромный каменный свод, без изломов и трещин, вздымающийся к небу; туман, особенно густой у основания, заставлял всматриваться пристальнее, чтобы уловить точные очертания.— Это Серая Арка, — кратко пояснил он.Лишь теперь различила я примечательный массив, открывшийся нашему взгляду. Скала представляла собой великолепный сводчатый проход, сквозь который в сгустившихся красках закатного солнца проглядывало безмятежное мерцание Тихого океана с другой стороны острова.— Что за поразительный каприз природы! — воскликнула было я, но его смуглая рука предупреждающе сжала мою, и он прервал меня почти резко.— Нет, это не природа, — сказал он. — Ведь ты — одна из нас, вот почему я сказал, что ты поймешь; ты поверишь, что я говорю правду. Великий Тайи не создавал этого арочного свода, то были, — здесь он понизил голос, — то были чары, колдовство и чары краснокожего. Случилось это очень давно, — начал он, перейдя на ломаный английский, вероятно, под действием настроя и окружения, — задолго до той поры, как родилась ты и твой отец, или дед, или даже его отец. Повесть моя — для женщин, пусть услышат и запомнят ее. Женщины — будущие матери племени, и здесь, на Побережье, мы глубоко почитаем их. Женщины-матери — о-о! — они очень, очень важны, говорим мы. Бойцы-воины, храбрые мужи, бесстрашные девушки — все обязаны своей жизнью и достоинствами женщине-матери; разве это не всегда так?Я молча кивнула. Остров надвигался на нас. Серая Арка реяла прямо впереди, тайна подступала вплотную, охватывала, ласкала и манила к себе.— И что же? — напомнила я.— И Серая Арка, — продолжал он, — это история о матерях, о волшебстве, о воинах… и о любви.Нечасто индеец обращается к слову «любовь», но, произнося его, он вкладывает в него все содержание, все оттенки, глубину, эмоциональность и страсть, заключающиеся в нескольких звуках этого слова. И конечно, мне предстояло услышать нечто исключительное.Я молча кинула взгляд туда, где за стремнинами высилась Серая Арка, окрашенная угасающим солнцем в мягкие пастельные тона, для которых не подобрать краски, не придумать названия.— Слыхала ли ты когда-нибудь о Яаде? — спросил он. И, к счастью, продолжал, не дожидаясь ответа. Он прекрасно знал, что я никогда не слыхала о Яаде; а значит, почему не начать с рассказа о ней? И вот… — Яада была прекраснейшей из дочерей племени хайда. Молодые храбрецы со всех островов, с материка, из земель с верховьев Скины приходили за ней, надеясь увести ее в свой далекий вигвам, но всегда возвращались ни с чем. Из всех девушек с островов Яада была самой желанной: красивая, смелая, скромная — дочь своей матери.Но был великий муж, большой человек — шаман, искусный, могучий, влиятельный, только старый, до жалости старый, и очень, очень богатый. И он сказал: «Яада станет моей женой».А еще был рыбак — красивый, верный в любви, но бедный — о, очень бедный! — и совсем юный. И он тоже сказал: «Яада станет моей женой».А мать Яады сидела в уединении, раздумывала и мечтала, как все матери. Она говорила себе: «У великого шамана — власть, большое богатство, всесильное колдовство — как не отдать ее ему? У Улки — красота и сердце юноши, он силен и храбр — как не отдать ее ему?»Одержали верх законы великого племени хайда. Его старейшины сказали: «Отдай девушку величайшему, отдай ее сильнейшему, знатнейшему. Пусть выберет ее чародей». Но только от такого решения материнское сердце таяло, словно воск летом на солнцепеке, — странно устроены материнские сердца! «Отдадим ее тому, кто достойней, к кому стремится ее сердце!»— решила мать-хайда.Тогда заговорила Яада.— Я — дочь своего племени, я буду судить о людях по их достоинствам. Тот, кто окажется достойнейшим, станет мне мужем; не богатством добудет он меня и не по красоте выбирают отца детям. Мне и моему племени нужно доказательство, что один превосходит другого. Лишь тогда выберу я того, кто станет отцом моих детей. Пусть устроят состязание; оно покажет мне, прекрасна или зла изнанка их сердец. Пусть каждый бросит по камню с неким умыслом, с тайным желанием в сердце. Тот, кто явит наибольшее благородство, сможет назвать меня своей женой.— Увы, увы! — вскричала мать-хайда. — В испытании этом не будет пользы. Оно обнаружит лишь доблесть обоих.— Но я молила Сагали Тайи именем моего отца, именем отцов его отцов помочь мне рассудить их, — сказала девушка. — Поэтому пусть бросают камни. Только так увижу я самое сокровенное в их сердцах.Никогда еще не казался шаман таким старым, как теперь, таким дряхлым, высохшим и беспомощным — он был не пара для Яады.Никогда еще не казался Улка таким молодым и красивым, как бог; таким дивно юным, таким храбрым. Девушка смотрела на него, и во взгляде ее была любовь. Она уже вложила руку в руку юноши, но тут дух предков удержал ее. Сказав свое слово, она должна остаться верна ему!— Бросайте! — повелела она.В своих старых, слабых пальцах сжал шаман округлый камень, напевая колдовские заклинанья, а глаза его жадно искали девушку, о ней были его жадные думы.В своих сильных, юных пальцах Улка стиснул плоский камень; скромно опустил он глаза, лишь в мыслях поклоняясь милой.Великий шаман первый метнул, словно снаряд, свой камень; тот молнией мелькнул в воздухе и ударил в огромную скалу с силой, пронзившей ее навылет. От этого удара и разверзлась Серая Арка, и осталась такою до сих пор.— О чудесная сила и колдовство! — вскричало все племя. — Самые скалы повинуются ему!Но взгляд Яады был полон смертной муки. Она знала: Улка никогда не смог бы овладеть таким волшебством. А Улка стоял рядом — прямой, высокий, стройный и прекрасный. Но едва лишь метнул он свой камень, как коварный голос старого шамана стал напевать самые черные заклинания. Чародей впился в юношу своим колдовским взглядом, полным затаенных чар, зловещим, наводящим порчу. Камень вырвался из рук Улки; мгновение он летел по прямой, но по мере того как голос старика нарастал, путь камня искривился. Колдовство отвело руку молодого храбреца. Внезапно камень замедлил полет над головой матери Яады, а потом обрушился с силой многих гор — и последний крепкий сон сковал ее.— Убийца моей матери! — вскричала девушка, не в силах отвести от шамана взгляда, полного отчаяния. — О, теперь я вижу в черном колдовстве отражение черного сердца! Доброй властью прорезал ты Серую Арку, но злобу свою обратил на юного Улку! Я видела, как приник ты к нему своим губительным взглядом, слышала твои коварные заклинания и знаю теперь твое злобное сердце. Ты применил черное колдовство, думая меня покорить, а его сделать изгнанником. Не подумал ты о моем печальном сердце, о будущей сиротской жизни! — Потом, обратившись к соплеменникам, она спросила: — Кто из вас видел, как его злобные глаза впились в Улку, кто слышал его злые напевы?— Я! И я! И я! — раздавались один за другим голоса. — Самый воздух вокруг него, которым мы дышим, отравлен! — вскричали они. — Юноша невинен, его сердце подобно солнцу, но сердце человека, применившего злые чары, черно и холодно, как час перед рассветом!И тогда голос Яады зазвучал незнакомой, сладостной, печальной песней:Моей ноге уж не ступить на этот островПод великой Серой Аркой.Мою мать ныне успокоил этот островПод великой Серой Аркой.Моей могилой скоро станет этот островПод великой Серой Аркой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21