Меня остро резануло то, что на подоконнике стояло походное командирское зеркало со всем бритвенным набором, от помазка до безопаски, и флакон классного мужского парфюма, а на спинке кровати висела линялая тельняшка отца.— Что он тут у вас делает, Нина Васильевна? — тупо произнесла я. — Зачем вы его зазвали? В вашем-то возрасте?Вопросики были идиотские, я сама понимала это, но остановиться уже не могла.— Возраст как возраст, — совершенно спокойно сказала она. — «Любви все возрасты покорны», Маша! Разве вас в школе не учили? Может, это еще и не любовь… А там — кто знает? Только никуда я его не зазывала… Так, намекнула только, где буду… И очень хорошо, что ты к нам в гости приехала! Гость к гостям. У нас сегодня большой прием. И ты очень даже кстати! Так что я думаю, у нас еще будет время потолковать, верно?Я смотрела на нее и думала, что такой я ее еще не видела. Это была какая-то новая, не московская Рагозина, а будто отмытая в живой воде, углубленно задумчивая, отрешенная, словно все время ведущая сама с собой какой-то очень важный разговор. Я стояла рядом с нею, но она глядела сквозь меня, как будто меня и нету тут, неясная улыбка трогала ее губы.Она вдруг сняла тельняшку со спинки кровати, сфокусировала на ней взгляд и рассеянно пробормотала:— Слушай, а ты случайно порошок не прихватила? Я же на него не рассчитывала! Уже выстирала весь…Я собралась с духом и только-только открыла рот, чтобы выложить этой женщине, что в ее лета положено уже о вечном подумать, а не укладывать в койку единственного у дочки отца, престарелого хилого старичка-предынфарктника, которого незапланированные страсти в гроб сведут, но тут в избу с деревенской бесцеремонностью, без всякого стука, опрокидывая ведра в сенях и покачиваясь, вперся поддатый старец. Я поняла, что это и был Верин дед Миша. Он волок за красноватые лапы здоровенного гусака, принесенного в жертву только что, а к груди прижимал четверть с чистой, как слеза, самогонкой. Позже он похвастался мне, что для изготовления своего фирменного напитка раздобыл у военных электронщиков армейские противогазы с угольными и прочими суперфильтрами и какие-то медные засекреченные трубки. Дед страшно гордился тем, что его напиток горит, как бензин, и может свалить с ног хоть министра обороны.— Ага! — оглушительно заорал старик. — Еще одна невеста для меня заявилася! Нинка, гуся шпарить надо, под шкварочки, со всей процедурой! Воду скипятила? Тебя как зовут? Маша? Давай, Машка, щипли этого бандита… Мы его с картохой да яблочками! А уголья где? Ну кто ж так под гуся печку топит? Обучаешь вас, обучаешь… Щас мы тут все по законному порядку переиграем! Ну что ты застыла как мумия, Маруся?! Давай помогай людям! Тут тебе не Москва! Ахвициантов нету! Что натопаешь, то и полопаешь!Вот так помимо воли, а может, и оттого, что еще не определилась ни в стратегии, ни в тактике решающей битвы за возвращение в родные стены блудного отца, я включилась в подготовку застолья. По-местному оно называлось «прописка» и обычно происходило, когда в Журчихе появлялся не просто случайный гость, но человек долговременный, которого аборигенам предстояло изучить и определить ему место в уже почти порушенной деревенской иерархии.Приодевшаяся Нина Васильевна меня словно не замечала и командовала только отцом. Она заставила его оставить дрова и отправила в избу помогать ей с закусью.Всем в доме распоряжался горластый дед Миша. Он решил, что в избе будет слишком тесно, потому что не принять кого-либо из журчихинских будет смертельной и незабываемой на долгие годы обидой. Ночи уже были холодные, но он заявил:— У нас бабы, как пингвины… Ничего с ними не сделается! А после стакашки им уже будет все одно, как в жаркой Африке!У него все ладилось как-то бойко и весело, никто оглянуться не успел, как под липами встал длинный стол из досок, уложенных на козлы, который Рагозина накрыла клеенками. Под скамьи пошли те же доски на дровяных чурбаках. Дед Миша разложил костерок чуть поодаль, не столько для тепла, сколько для света, и в темноту полетели искры. Желтые липы заколыхались от игры теней. Все окна горели электричеством, освещая травяной пятачок перед крыльцом.Ветер совсем стих, небо вызвездило, огни деревни, рассыпанные над прудом, маячили редко, потому что большинство изб было уже заколочено на зиму. Глава 4«ГОРЬКО-О-О!» Вскоре пошли приглашенные. Это были сплошь женщины, но не все из окончательных бабулек, были и средневозрастные, и даже две девчонки лет по четырнадцать. Эти к столу не приблизились, а стыдливо сели поодаль, лузгали семечки и смотрели. Гостьи приходили с «помочью» — чтобы не объедать хозяев, несли миски с соленьями, грибками, домашней выпечкой, с блинцами, вареными яичками и прочим. Основной градусной силой был эликсир деда Миши, но к нему прибавились и кое-какие наливочки. И даже фабричный пузырь «брынцаловки».Что бы там ни говорилось по телику: то про грядущее благоденствие каждого, благодаря поголовному вступлению в царство свободного капитала, то про всеобщее обнищание, к коему приведет оно же, а Журчиха продолжала жить со своей земли, горбатилась на огородах и лугах круглогодично, отгородившись от всего на свете, как от татаромонголов. Правда, кое-какая цивилизация проникла и в эту глухомань. Одна из девчонок поведала мне, что у «тети Тони» есть даже забытый сыном из Петербурга видеомагнитофон, и, когда бывает электричество, у нее собираются желающие и в десятый раз смотрят фильмы «Девять с половиной недель», «Клеопатра и ее любовники». И еще сборники из кино-«Плейбоя», за которые городские платят громадные деньжищи. Все то же самое журчихинские видят друг у дружки в баньках совершенно бесплатно.Заявилась тетка с баяном — с совершенно разбойничьей физиономией, беззубая, уже где-то тяпнувшая — и заиграла «Семеновну», притоптывая и выкрикивая частушку: «Эх, поеб…ся бы неплохо, голова не заболит, да у колхозника с картохи фуй невесело стоит!»Ей ответили еще круче. Дед Миша заорал:— Бабы, мать вашу, че вы интеллигенцию пугаете?! Рано еще…В общем, застолье началось.Очень скоро мне стало ясно, что появление моего экс-полковника и его «прописка» — только удобный повод для всей Журчихи гульнуть не бессмысленно, но как бы по значительной причине, тем более что огородные и иные работы были почти завершены. Но, тем не менее, все внимание было сосредоточено на моем Антоне Никаноровиче, вышедшем в отутюженном парадном полковничьем мундире с золотыми погонами и регалиями. Впрочем, Нину Васильевну изучали не менее пристально, выискивая «признаки», шушукались и хихикали исподтишка, замечая и черноту в подглазьях, и накусанность губ, и тот особенный отсвет в глазах, что бывает только после сладкой и бессонной ночки.Мужиков кроме отца и деда Миши оказалось только двое. Одного, парнишку лет сорока, которого все звали «Славка», за руку привела мать. Пить ему много не давали, потому что он был совхозным электриком и оставался единственным человеком, разбиравшимся в столбах и проводах, по которым через лес притекало электричество. Без него Журчиха уже давно бы опрокинулась в тьму египетскую. Второй был крепенький пузанчик лет пятидесяти в железнодорожной фуражке. Его выперли когда-то из машинистов в тверском депо, потому что он по пьяни сшиб на своем маневровом тепловозе ограждение в железнодорожном тупике и проломил стенку этого самого депо. Мне он объяснил, что пребывает в Журчихе при жене временно и, хотя это временное пребывание длится с девяностого года, скоро вернется на новую высокоскоростную трассу Москва — Петербург через Валдай. А пока что этого паразита содержала разнесчастная жена. Впрочем, может быть, и не совсем разнесчастная, потому что он был все-таки существом в брюках, и супруга оберегала его, как клуша, ревниво озираясь на остальных журчихинских баб, и заталкивала ему в пасть самые вкусные кусочки.Отец и Рагозина сидели во главе стола, как жених и невеста. Антон Никанорыч все больше вежливо молчал, а она постоянно вскакивала и бегала в избу за добавками. Дед Миша блистал за столом, толкая невнятные речуги, из которых проистекало, что Журчиха есть лучшее место на планете для пребывания полковников запаса и их верных подруг. Он то и дело поднимал ветеранскую кружку с державным орлом, врученную ему в военкомате по случаю пятидесятилетия Победы, и призывал пить как за всю армию целиком, так и за бомбардировочную авиацию в отдельности. Потом он заплакал, сказал: «Загубили державу, суки!» — уронил голову на грудь и заснул.Мне страшно хотелось надраться и устроить скандал с битьем посуды, но, похоже, это было уже бессмысленно. Было зябко, кусок в горло не лез, и я потихонечку отчалила от стола, нашла в сенях старый кожух, накинула его и ушла в сад, под яблони.Под липами уже отплясывали, с визгом и топотом. И орали: «Горька-а-а…»Мне тоже было очень горько, и я думала о том, что сдуру сделала еще одну большую глупость и лучше бы мне вообще сюда не приезжать, чтобы не видеть, как отец виляет хвостом перед Катькиной мамочкой…Я видела, как Рагозина выскользнула из-за стола, ушла в избу и появилась уже в китайском пуховике и теплой шали: видно, тоже стала замерзать. В руках у нее был какой-то узелок. Она почти прошла мимо, но тут, несмотря на темень, заметила меня, постояла в раздумьях, но потом, решившись, направилась ко мне, села рядом на яблоневый пенек.— Сигаретки есть? — спросила она. — Угости, пожалуйста…Я дала ей сигарету и зажигалку. Прикуривала она неумело.— Катя… знает? — помолчав, напряженно спросила она.— Откуда? Я сама ничего не знала, — ответила я.— Это хорошо, что она не в курсе…— Почему?— Я ее… боюсь, — вздохнув, призналась Рагозина. — Понимаешь, она мне уже не один раз жизнь ломала… Думаешь, не ухаживали за мной? Всерьез? Я ведь не уродка, мозги не куриные, да и в том, что мужчине ночью надо, разбираюсь, справочники не требуются…— Это я уже заметила, Нина Васильевна, — ужалила я ее смиренно.— Ну не надо так со мной, Маша, — тяжело и угрюмо сказала она. — Я ведь знаю, она заявит: «Ты что, с ума сошла?» И опять будет — что? Ничего опять не будет… Не понимаешь? Ей лет восемь было, наметился у меня вариант… Приходит в дом человек — у Кати истерика! И не просто истерика, спеца по детской психиатрии приглашать пришлось! Она ведь сухую голодовку всерьез объявила! Ее это мамочка, больше ничья! Ну а что может быть для нормальной матери дороже ребенка? Больше никто из кандидатов в нашем доме не бывал… И все, что живой женщине положено, я на стороне прихватывала… Так, от случая к случаю! Думала, вырастет — поймет… Года два назад познакомилась с одним… Не алкаш, веселый, в разводе, болтается как топор в проруби… На «Мосфильме» работает. Техник по съемочной аппаратуре… Он меня в Дом кино повел, а после домой к нам зашли, просто чайку попить! Мы в дом — она из дому! Я до утра по Москве гоняла, все ее искала. А она, оказывается, в нашем дворе за кустиками просидела. Видела, как я мечусь, и даже не подошла. Наказывала меня, понимаешь? Я ведь, если откровенно, и не живу, Маша, я ведь ей служу… Будто перед нею виновата в чем-то… Хочешь заниматься музыкой с приходящим учителем — пожалуйста! Из кожи лезу, чтобы они мир повидала. Только бы в доме тишь да гладь и никого, кроме нас с нею. Пусть так!Я молчала. Как ни кинь, а выходило, что и я, похоже, ничем не лучше этой ее жучки, Катьки Рагозиной. Нина Васильевна попала в цель с беспощадной точностью. Не случайно, конечно. Просто ее ключик к моему замку подходил абсолютно точно.— А как же отец? — наконец спросила я. — Как с ним-то дальше? Не чужие же мы с ним… Покуда…Она чиркнула зажигалкой, раскуривая погасшую сигарету, включила электрический фонарик, и яркое пятно высветило тропку через огород.— Пойдем-ка.Мы прошли через огороды, потом немного по лугу — луч плясал на мокрой от росы прижухлой траве. Потом перед нами встала дубовая роща. Пространство под ночными матерыми коренастыми дубами было чистым, идти было легко, под ногами похрустывали опавшие желуди. В глубине дубравы что-то светилось. Это оказалась лампочка на строительном вагончике на колесах, которого из деревни за стволами видно не было. Здесь строился какой-то коттедж, и хотя кладка была еще невысокой, выведенной только по цоколь, было понятно, что заложен целый дворец, под который уже вырубили полрощи. Возле штабелей кирпича (видно, очень дорогого, потому что каждая темно-красная кирпичина была в пленочной обертке) лежали на поддонах гранитные плиты для облицовки цоколя. Под временными навесами громоздились ящики и бочки со стройматериалами, брезент прикрывал металлические и пластмассовые трубы, а на самом виду стоял блистающий унитаз рубиновой керамики, выброшенный, вероятно, потому что его раскокали при разгрузке.Наворочено здесь было уже немало. Чернели незасыпанные траншеи, куда-то далеко вниз уходила забетоненная ямина котлована, а вокруг стояли желтого цвета механизмы — небольшая бетономешалка, дизельный компрессор на колесах, лебедки и дисковая пила. Стройлес — весь этот брус, пиленка, вагонка — был заштабелеван и прикрыт толем отдельно.В вагончике кто-то был, потому что из жестяной трубы над крышей вился дымок, внутри играло радио и противный воющий голос пел заунывно и протяжно что-то арабское.— Вон там у этого хмыря будет теннисный корт, — махнула рукой Рагозина. — А вон в той стороне — бассейн. Видишь, сколько земли отхапал? Но обещает асфальт проложить от самой железки до деревни, пруд экскаватором прочистить и в каждую избу — газ… Врет, конечно!— Кто?— А черт его знает! Я его не видела… С ним вчера твой отец разговаривал… Он сюда на таком вездеходе приезжает, который из любой грязи вылезет… Внедорожник, да? Красивенький такой, с фонариками. Женщины говорят, этот тип вроде как по таможенной службе. Видно, много нахапал, есть чего бояться. Иначе бы в такую глушь не залез. Ему все это дело летом турки наворочали, как будто наших нету… Только турки морозов боятся, прикрывают на зиму лавочку… Этот вот последний остался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31