Пахло празднеством. Очередным узкокелейным торжеством. Несмотря на вполне приемные часы, наблюдалась энергичная подготовка к балу или приему. Ну то есть в распахнутую дверь конференц-зала, где длинно тянулся стол для заседаний, женщина неизвестного звания и назначения тащила, выставив живот, стопку тарелок, вторая несла коробку с вилками-ложками, а мужичок в бороде прижимал к груди бутылки водки и тоже стремился в респектабельное пространство конференц-зала. Я остановила, было, ту, что благополучно опустила белую башню из тарелок на зеленое сукно казенного стола, спросила, где бы кто бы рассказал мне о Шоре Семене Григорьевиче. Но она посмотрела на меня как на полоумную и отрезала:
- Нашли время, когда прийти! Мы сегодня празднуем сто десять лет со дня рождения знаменитого междуреченского поэта Курнабега Иса Касымовича!
- Неужели? - подивилась я. - Как радостно это знать!
- Именно! - грозно ответила деловая дама и принялась расставлять тарелки, уже забыв про меня.
Пришлось выйти в вестибюль, сесть в сторонке и наблюдать, как из своих кабинетов, застенчиво оглядываясь, повалил голодный чиновный люд, а другой люд уже спешил от гардероба, высмаркиваясь на ходу.
Я сообразила - "активисты", то есть опять же спецкоманда, прикормленная "сообществом"... ну то есть все свои люди из письменников, желающие попитаться задарма.
Само собой, скоро двери в конференц-зал захлопнулись крепко-накрепко, и "чистые" были таким образом отделены от "нечистых". В вестибюле наступила музейная тишина. И потому я услыхала не только звон ножей-вилок, но и смех оттуда, из праздничной атмосферы закрытого пиршества.
Я решила все-таки пройтись по кабинетам данной епархии, вдруг да обнаружу кого-никого. И не ошиблась. При трех телефонах сидела старенькая, морщинистая дамочка и подремывала, склонив седую головку на ладонь. Мне она даже как бы обрадовалась и отвечала на вопросы с готовностью отличницы:
- О да, да! У нас часто собираются в конференц-зале! Три дня назад отмечали сто семьдесят пять лет со дня рождения знаменитого какого-то поэта Абдыкеримова, а ещё три дня назад что-то связанное с Юсифом оглы или что-то в этом роде.
- И всегда с закуской и выпивкой?
- Конечно. Это же праздник!
- А деньги откуда?
- Не знаю... Но есть... Ради дружбы народов, наверное, кто-то дает...
Нет, нет, не бывает случайных встреч. Наша беседа с Нелли Леонардовной не остановилась на подробностях курьезных халявных обедов, которые чиновники придумали себе за спинами все тех же рядовых писателей под маркой "в честь знаменитого междуреченского поэта Оглы-заде", - а сделали скачок к обобщению. Нелли Леонардовна, дворянка по происхождению, а ныне секретарь у здешнего босса, Омар Хаяма Булатова, не смогла сдержать набежавших недоумений и первой выразила нашу общую мысль:
- Ну нельзя же так! Все, все делается чиновниками! Никаких документов, приказов на доске объявлений! Гребут под себя что при советской власти, что сейчас. Я, конечно, человек маленький, но почему никакого развития в сторону совестливости не происходит, почему хищники по-прежнему в первых рядах? У них же у всех исключительно пролетарское происхождение!
А далее она мне рассказала о Шоре Семене Григорьевиче очень даже любопытные вещи.
- Очень, очень был трудолюбивый человек. Он много переводил с разных языков, даже с абхазского. По подстрочнику. Когда здесь работал - всегда был вежливым, внимательным. Очень такой располагающий человек. У него лет десять назад умерла жена, а сын уехал в Израиль. Он очень переживал эти две драмы. Особенно смерть жены. Он был очень семейным человеком. Они жили в нашем доме... Я имею в виду дом творчества в Малеевке. У него свет горел, помню, до четырех утра. И машинка стучала. Он из тех мужчин, которые не могут видеть, если жена одета плохо, в доме - корка хлеба, ребенок в рвани. Он себя не жалел, так я думаю. Но умер не по заслугам... Один... Говорят, на даче, где был один... Отравился некачественной водкой. Что ж, Бог ему судья, если пил многовато. Но от одиночества и запить можно... Ох, можно, вздохнула Нелли Леонардовна, уставив в окно голубые глаза.
- Кто же его нашел? Как говорят?
- Молочница. Она ему через день молоко приносила. Удивительно, конечно, ведь он не так давно приходил на похороны Михайлова. И вот - нет и его.
- Далеко у него дача?
- Не знаю. В каком-нибудь из писательских кооперативов, скорее всего. Ой, помню, как, вроде, совсем недавно такие споры-раздоры шли из-за этих клочков земли! А теперь то и дело их счастливые владельцы уезжают на погост.
- А что, Семен Григорьевич дружил с Михайловым?
Старая дама поджала губы и словно бы в гневе раздула тонкие ноздри:
- Чего не знаю, того не знаю. Дружба - понятие сложное...
Встала и ушла. Я поняла, что больше мне с ней не беседовать...
Но почему, почему? Что её от меня отпугнуло?
В коридорах "сообщества" стояла тишина. Но из конференц-зала, если встать у дверей, слышались бодрые голоса, произносящие тосты, и звон ножей-вилок. Любопытства ради я приотворила дверь и заглянула внутрь. Батюшки-светы! С какой же торопливой энергией перемалывали халявную пищу все эти чиновные руководители неизвестно чего непонятно чем! С каким воистину неустрашимым энтузиазмом, склонив голову набок, пробовал изжевать нечто плохо поддающееся вставным челюстям сгорбленный дедок, пришлый из "активистов"! дело известное - "активисты", то есть "толпа" - вещь необходимейшая для создания миража бурной, благороднейшей деятельности любой кучки лицемеров-хапужников!
Я вышла в скверик, посидела у подножия памятника Льву Толстому, дожидаясь, пока съедят и выпьют чиновные приживалы, а затем опять, как кость в горле, застряла в приемной Омар Хаяма Булатова. и хотя он принял меня, даже предложил сесть, но разговора как-то не получилось. Он уставился на меня всем своим пренебрежением восточного владыки, который заранее знает, кто ему нужен, а кто - нет, кто принесет пользу, а кто - никакой.
- Ну, умерли, - согласился с непонятным раздражением. - Все умрем. Что дальше? Нет, я с ними не был знаком. Что дальше? Михайлова знал. Фигура. На похоронах не был - находился в Китае. Хотите из пальца какой-нибудь скандал высосать? Я вас не оскорбляю! Я знаю, что говорю! Я вижу, как газетчики желтизной всех мажут без разбора!
С этим человеком неприятно было находиться в одной комнате. Таких повидала уже довольно. Как правило, это бывшие парт и всякие иные шишки, которых в прежние времена держал в узде страх потерять партбилет, а с ним и выгодное место. Теперь такого страха нет, и вовсю прет из их кишечника, даже сквозь ноздри, зрачки, это самое дерьмо спеси и вседозволенности. Своим хамством они словно бы подзуживают: "А нукося, укуси! А нукося зацепи меня хоть как! Не выйдет! Теперь свобода! Захочу - по морде дам!"
... Мимо меня по коридору пронеслась пожилая тетя, та, что таскала тарелки в конференц-зал. на этот раз она с какой-то капризно-злой энергией кричала на седого человека с тростью:
- Сколько раз я буду вам все объяснять?! Эту бумагу вы должны были подготовить ещё в среду! Имейте совесть! У нас же через неделю юбилей! Надо же суетиться! Какой-то бардак кругом! Сплошной бардак!
Она умчалась. Седой человек как ни в чем не бывало отворил дверь в пустой кабинет, поставил трость в угол, сел за пустой стол.
Я вошла следом.
- Почему вы разрешаете оскорблять себя, кричать на себя? - спросила, стоя перед ним. - Кто она такая? Где она прежде обитала?
- Это Людмила Салтыковская из ЦК ВЛКСМ. Это её стиль - орать и не уважать. Перед Булатовым лебезит, начальник же, а с нами, у кого одна зависимость, - дерзит. Всем, независимо от возраста.
- Ну рявкнул бы кто хоть раз!
- Как-то не получается. Это же какое-то исчадие. Опять присосались... Видите ли, я вообще подозреваю, что и прежние наши властители от мала до велика, и нынешние делались по одному рецепту: наглость, бесстыдство и алчность. Но почему вас так задело хамство Салтычихи? Оно же падало мимо... Оно же призвано выполнять одну важную функцию - создавать видимость кипучей деятельности данной конторы "Рога и копыта".
- Но если вы все понимаете, почему...
- Увы! Повязали! Здесь мне хоть что-то платят. Жена у меня лежит в больнице после тяжелой операции... А на пенсию разве проживешь? Банальная истина... И без того почти ангел: не пью, не курю... А вы откуда? Какой у вас здесь интерес?
- Из газеты. Меня удивляет, как много теперь смертей... Умирают поэты, писатели...
- Тоска, девушка, немыслимой силы тоска! - старик стукнул по столу кулаком. - Как после землетрясения. Обвал. И великий обман. Мы думали поначалу, что вот кончим петь дурацкую песню "Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути...", разгоним партноменклатуру и начнется благодать, куда ни глянешь - честные, любезные, чуткие правители, готовые ради нас, народа, хоть на плаху. Не получилось.
- Но разве прежде мало было ничтожеств при почестях? Лизоблюдов? Рвачей?
- Увы, девушка, увы... Тоже хватало... Но тогда жила рядом Великая Надежда - прихлопнем и с чистого листа. Как говаривал мой приятель Пестряков Дмитрий Степанович, "в дерьме мы родились, в дерьме мы умрем"...
Я не поверила своему везению. И не стала торопиться, чтобы случайным словом не дать понять этому беловолосому старику с профилем актера-красавца Ланового, что страшно интересуюсь именно Пестряковым...
- Да-с, - произнес он мрачно. - Был человек и нет человека.
- А что случилось?
- Умер.
- От чего?
- Говорят, от некачественной водки. Очень может быть. Пил. Ну кто нынче не пьет? И возраст не мальчиковый! Семьдесят девять! Войну отбомбил! До самого Берлина! Мне-то полегче было - я генерала возил.
- Вы были на его похоронах?
- Был. Морг, автобус, кладбище и небольшие поминки у него в квартире, где все оказалось перевернуто. Даже пол в нескольких местах разворочен. Сначала дочь думала, что воры побывали. Потом решила, что у отца были приступы белой горячки, ну он и бузил... То же самое и на даче. Перерыто. Ну на даче могли бомжи орудовать. Он и с ними, говорят, пил - не брезговал. Такая вот грустная история, любознательная девушка. Тем более грустная, что Дмитрий Пестряков хорошо начинал. Его повесть "Это было под Вязьмой" гремела в пятидесятых. Его имя то и дело по радио произносили. Такое выпадает на долю не каждому.
- А что ж потом?
- Как говорится, "суп с котом". Остальные его повести послабее были... Романы пробовал писать... Ну, средненькие такие выходили... Слава и заглохла. Но писал, писал. Двоих детей надо было на ноги ставить. Поставил. Сын садится в тюрьму, потом исчезает. Остается дочь. Да и она не остается уходит от отца замуж. Жена умирает. Надергалась с сыном, чего уж тут... Оставаться с ним - верная и скорая смерть.
Он бы, наверное, рассказал мне ещё что-то полезное для меня. Но тут открылась дверь, в комнату не вошла, а словно ворвалась в процессе штурма Людмила Салтыковская, старая тетка с грязно-седыми космочками, в очках, с поджатыми губами.
- Вам звонил Вяткин?
- Нет.
- Как же он не звонил вам, если он говорит, что звонил?! - закричало это странное существо, отряженное историей "вправлять мозги" и тем и этим.
- Я же говорю, мне Вяткин не звонил, - членораздельно повторил старик.
- Но он же сказал?! Он же обещал?!
- Немедленно саблю и коня! - сказала я, обращаясь к ней.
- Какую саблю и коня? - опешила она.
- Ну чтоб сразу в бой! Там и орите, там это уместно! - посоветовала я. - А здесь хватит. Уши болят от вашего хамства.
- А вы кто такая?! - она вытянула голову в мою сторону. - Что вы тут делаете? Откуда?!
- Из "службы спасения". Укрощаю психопатов и психопаток. А теперь не мешайте. Мне надо договорить.
Вот тебе и раз: Салтычиха замерла и тихо вышла за дверь и даже не отлаялась...
- Потрясен! - воскликнул старик с профилем Ланового в роли князя Андрея Болконского. - Так легко обуздать стихию!
- Когда вы в последний раз видели Дмитрия Степановича живым?
От неожиданности и стремительности моего скачка на новую тему старик немного растерялся, но довольно скоро ответил на вопрос:
- Да на кладбище, когда хоронили Михайлова.
- Давайте познакомимся. Меня зовут Татьяна Игнатьева, вот моя визитка. А вас?
- А меня Константин Константинович Ермолаев.
- Пестряков дружил с Михайловым?
Константин Константинович посмотрел на меня долгим и словно бы придирчивым взглядом, пожал плечами, улыбнулся улыбкой проигравшего:
- Какая может быть дружба между барином и нищим? Вельможей в орденах и Поприщиным? Видимость дружбы - это да, но - не более...
- И все-таки Пестраков пришел на похороны Михайлова.
- Очень может быть потому, что когда-то вместе начинали писать. Михайлов в тех же пятидесятых выпустил повесть "Последняя пуля" и был расхвален не просто критикой, но партийной. Получил лауреата в первый раз.
- А Пестряков не получил?
- Нет.
- Почему?
- Поясняю: в те годы, после войны, была установка - про бои, про военные страдания писать поменьше, чтоб народ забывал огромную цену, какой нам далась победа. Партийный Олимп теперь приветствовал правдоподобные рассказы из жизни сел, деревень, городов, где рассветы-закаты, любовь-морковь и прочее. Владимир Сергеевич со своей "Последней пулей" явился как та ложка к обеду. Есть, Танечка, замечательное слово - "удача". И к кому-то она в руки так и бросается. А кто-то, тоже не бездарный, но бесталанный, неудачливый, просидит всю жизнь в забвении. Михайлову удача улыбнулась вовремя, в полном соответствии с решениями-постановлениями партии и правительства. Спонтанно ли из него вылетела эта "Последняя пуля", или же в результате проведенной рекогносцировки литместности - кто знает. Но факт есть факт. Заметьте - наиболее воспитанные люди непременно ходят на похороны своих товарищей по перу. Бывшие фронтовики эту традицию особо чтят. Дмитрий Степанович чтил...
- А вы не знаете, где находится дача Пестрякова?
- Как же не знаю! По Рижскому направлению, но гораздо ближе к Москве, чем эти писательские дачные кооперативы! Нас ведь новая родня Михайлова не позвала на поминки, так мы и махнули к Дмитрию, к Димычу, по-нашему, по-дружески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58