Не понимаю, как после этого моя мать пошла провожать его в последний путь! Говорю - больно сердобольная была! А знаешь, кто мою мать, поэтесску, хоронил? Ну пока ты по следу... Ну, две мои тетки, ну я. И какой-то сутулый старик с палкой. Он сказал над могилой, что в юности любил Ниночку очень, ради неё пошел служить во флот, так как ей нравилась военно-морская форма... И - никого из поэтов-писателей. Никого! А Витька с ума сойдет! Витька рехнется, когда, наконец, объявится! Даже не похоронил! Я даже не представляю, что с ним будет! Он и так всегда на нерве... А мать для него - все...
Гнусная, гадкая мысль внезапно пролезла в мою голову: "Так. Мать для него все. Значит, он все всяких, даже малюсеньких подозрений. Но именно такие, непогрешимые, вдруг оказываются в конце концов преступниками, убийцами..."
Я, конечно же, тотчас затоптала жуткое предположение как вспыхнувший клочок бумаги... Этого просто не могло быть! Это бред моего расхристанного воображения! Черт-те что и сбоку бантик!
Мне следовало побывать на московской квартире Шора и я отправилась туда. Но не наобум. Позвонила, узнала, что квартира обитаема. Но кем? Но что это за жилплощадь? Неужто настолько отвратна, что старик без сожаления бросает её в холодное время года и отправляется на свою дачку-полуразвалюшку? Ведь в начале апреля, помнится, и метель мела?
Однако нужный мне дом оказался вполне приличным: кирпичная девятиэтажка поблизости от метро "Проспект Вернадского". Дверь в квартиру Шора обита черным подваченным дерматином. Единственное, что её отличало от других, похожих дверей на площадке третьего этажа, так это рваная дыра в том месте, где, видно, не однажды взламывали и вновь ставили замок, потому что хозяин забывал или терял ключи.
Почти на честном слове висел и звонок, в форме белой, загрязнившейся пуговицы.
Я позвонила. Мне почудилось, что трезвон потревожил какие-то давно слежавшиеся пласты мироздания, где вполне уместны окаменелые следы шагов динозавра - так долго ни ответа ни привета. И в тот момент, когда я собралась уйти, - дверь приоткрылась, сквозь цепочку меня принялись допрашивать:
- Вы кто? Вы к кому?
Голос принадлежал очень старому человеку. Я объяснила, показала удостоверение. Мне поверили, цепочка упала со звоном, дверь распахнулась.
Действительно, меня позвал "проходить" старик, очень похожий на Семена Григорьевича Шора: та же большая лысая голова в седом одуванчиковом пуху, тот же курносый нос и те же толстые, детского изгиба губы. Сходство было такое разительное, что я подумала, будто вижу не живого человека, а привидение.
Но старик, одетый в полосатые, синие с серым пижамные штаны, в клетчатую рубашку и меховую безрукавку, действовал уверенно, разумно, предлагая мне сесть и объяснить конкретно, чем он может мне быть полезен.
Я незаметно оглядывалась. Это была небольшая трехкомнатная квартира м маленькой кухней и двумя проходными комнатами. В кухне, я заметила, стоял большой "двухэтажный" холодильник - мечта семидесятников, под названием "Розенлев". Это говорило о том, что хозяева в прошлом могли себе позволит кое-какие весьма дорогие игрушки.
Я сидела в старом кожаном кресле. Вернее, провалилась в него почти до полу - так расхлябаны были его пружины. Много-много кого привечавшее, темно-коричневое кресло это, с лысцой на овальных изгибах подлокотников, тем не менее являло характер дружелюбный. Во втором, точно таком же, расположился старик. Еще в комнате была широкая тахта, накрытая полосатым покрывалом, стояли стеллажи, забитые книгами сверху донизу, и стол у окна, письменный, с желтой лампой на ножке. Вот, собственно, и все.
- Вы удивлены, что мы похожи с Семеном Григорьевичем? - подал голос хозяин, глядя на меня сквозь мутноватые, сильные очки. - Ничего удивительного! Мы с ним братья. Мне, прошу извинить на правду, повезло: умерла его жена Роза, а нам с Жанной как раз стало некуда деться. Я вынужден был бросить в Алма-Ате прекрасную квартиру в связи с тамошними националистическими настроениями и приехать сюда вместе со своей женой.
- Поэтому Семен Григорьевич стал жить на даче?
- Не совсем. Он стал жить на даче из-за своей страсти к собакам. Его любимую собаку забил ногами какой-то негодяй. Сема не перенес, он получил микроинсульт, была "скорая". Он забрал вторую собаку и уехал в Зинино. Говорят, там опять нашел ей пару и опять страдал по поводу этих своих собак.
- Скажите кто-нибудь сюда к вам приходил после его смерти? Кто-нибудь интересовался, как он жил, почему умер?
Старик заерзал в кресле от приятной возможности немедленно распять все человечество, но особенно писательское, на позорном кресте истории. Он вскричал:
- Ведро желчи, ведро помоев, ведро утраченных иллюзий - вот что такое жизнь, дорогая девушка! Нас с женой буквально положило на постель именно полное невнимание к своему коллеге писателей, драматургов и поэтов! Я, конечно, не знаю, может быть, они там вымерли все, как мамонты, но Шор для них - ничто, абсолютное ничто. Даже не позвонили после того, как я позвонил. Мы вынуждены были хоронит его вместе с соседом, композитором Виноградовым Николаем Николаевичем. Хотя он сейчас тоже не при доходах, ибо лет ему много, и он страдает радикулитом. Но я говорю ему "спасибо".
- Так что никто не пришел? Не расспросил?
- От писателей? Никто. Если не считать поэта Лебедева. Он был, не скрою. Он и речь говорил в крематории. Мы вынуждены были продать стол и стулья красного дерева из соседней комнаты. Специально звали антиквара. Он взял их, вероятно, за полцены. Но вы сами понимаете, когда тело лежит в морге... Ах, как обидно - родной сын сослался на дела и не приехал на похороны! Родной сын Гарик которого Семен с Розой любили и лелеяли! Конечно, Израиль не Казанский вокзал, оттуда надо лететь самолетом, деньги тратить, но как же так!
За моей спиной зашаркали тапки, женский голос произнес:
- Не надо, Яша, открывать нашу жизнь постороннему человеку. Девушке это, наверное, даже неприятно.
Я обернулась, поздоровалась. Низенькая старушонка в янтарных бусах, похожих на крупную алычу, стояла у порога с подносиком в руках. Этот подносик она поставила передо мной на журнальный столик.
- Пейте чай! Сначала пейте чай! Я побывала в беженка, я знаю, как плохо человеку без ласки. Мы провели полгода в городе Николаевске. Мы не смогли там прилепиться. Мы растратили все свои деньги. Если бы не Сеня...
Женщины обычно более приметливы и схватывают мелочи, пожалуй, скорее мужчин. Поэтому я спросила Эмилию Борисовну, может, помнит она кого-то, кто интересовался, например, орденами-медалями Шора или чем еще, связанным с его жизнью...
Старушонка села в кресло, пошевелила крупную бусину под своим обвисшим подбородком, сказала:
- Вы думаете, здесь замешаны Семины ордена и медали? Очень возможно. Их не нашли. Мы искали, искали, чтоб на подушечках нести, как положено... Неужели вы думаете, он погиб из-за этих вещиц? Яша! - позвала она мужа. Яша! Вот и девушка так думает - из-за орденов! Сейчас же шпана ни с чем не считается.
- Миля, - поморщился её супруг, - все Семины ордена я положил в коробку из-под чая. Они там и лежат. Грабитель не догадался ни о чем.
- А был грабитель? - спросила я.
- Был. Все перевернул.
- А что взял?
- Смешную вещь - костяной нож для разрезания бумаг.
- И все?
- Кажется, все. Но рылся всюду. Именно в те часы, когда мы сжигали Сему в крематории. Конечно, он мог взять и ещё что-то, но мы не знали детально, какие есть у Семы вещи.
Яков Григорьевич схватился за голову:
- Ах, что творится! Ах, что происходит! Убивают людей и никто не знает, кто! Я всего лишь пенсионер-беженец. Хотя в прошлом ведущий хирург. Могу показать трудовую книжку... Но мне столько непонятно в этой жизни! Какие только игры не придумывает с народом любая власть! Я тут, у Семы, обнаружил брошюрку за 1946 год. Это же стыдно взрослым людям заниматься таким пустым делом! Я вам сейчас прочту! Я не могу это носить в одном себе!
Старик поднес к своим очкам-биноклям тощую брошюрку, распахнутую посередине и дрожащую в его руках, и принялся читать: "ЦК ВКП(б) считает, что опера "Великая дружба" (музыка В. Мурадели, либретто Г. Мдивани), поставленная Большим театром Союза ССР в дни 30-й годовщины Октябрьской революции, является порочным как в музыкальном, так и в сюжетном отношении, антихудожественным произведением". А нынче что? Дружба вдребезги! Кто бы мог подумать, что "Интернационал" превратилось в ругательное слово! А "спекулянт" - в положительное! Мир перевернулся! А мы скорбим, отчего балованный мальчик Гарик сорока пяти лет не приехал хоронит отца! Теперь он приедет и выкинет нас на улицу! Можете не сомневаться! Эмилия не верит, но я знаю! Вот почему Сема злоупотреблял... Жизнь не сложилась! Единственный сын получился не на меду, а на курином помете!
Я шла к двери, когда старик окликнул меня запоздалым вопросом:
- Вы решили написать о Семене хорошую статью? Это было бы кстати. Возможно, и Гарик опомнился бы и хотя бы на время предпочел гешефту с компьютерами сердечную заботу в память от отце. Не стал бы нас выгонять из квартиры... я уклонилась от прямого ответа. Сама спросила:
- Почему вы не хотите уехать в Израиль? Там же, вроде, пенсионеры живут неплохо...
- Ах, девушка, - молвила старуха. - Ах, девушка, мы с Яшей зачем-то прожили здесь вместе сто пятьдесят лет. Мы зачем-то всю войну оперировали раненых. Мы зачем-то не хотим больше верить в миражи. Вот так и Роза рассуждала, жена Семена. Она была прекрасная женщина, она организовывала Семену его рабочий день, она кормила его, нянчила. Она гордилась его способностями! Все его пьесы знала почти наизусть. Она умела налаживать отношения с теми, от кого Семен бывал зависим. Он ведь растеряха... да и попивал... Она была его импрессарио, жена, врач... Редкостная женщина! Вот о ком вам стоило написать подробно! Я, конечно, и Сему уважаю... Талант! Но Розочка - это ему подарок судьбы. Вы, может быть, думаете, что он все свои дела вел? Что вы, что вы! Я тут нашла Розочкину записную книжку, скорее, блокнот, точнее, гроссбух. Сколько имен, сколько телефонов! Сколько учреждений! Как аккуратно она следила даже за тем, чтобы поздравить знакомого человека с днем рождения! Вы думаете, это Сема выбил когда-то эту трехкомнатную? Сема ничего не выбил бы! Он брезговал ходит по начальству. Как мой Яша, они же братья... - старуха почему-то всхлипнула. - Все, все сложности жизни падали на нашу женскую голову...
- Эммочка, не преувеличивай! - с вялым раздражением произнес старик. Не преувеличивай и нашу с тобой добродетель и прочее... Если Гарик выгонит нас из этой квартиры... а он-таки выгонит, мальчик хваткий, квартиру в Москве сдавать выгодно, мы с тобой-таки потащимся в Израиль. Что ещё можно сообразить в неполные восемьдесят? Там, во всяком случае, мандарины дешевле картошки... По телевизору показывали.
- Яша! Но там стреляют! - крикнула, как каркнула, старуха.
- Счастье мое, - насмешливо отозвался Яков Григорьевич, - где нынче не стреляют? Где? "Назови мне такую обитель..."
Мне, собственно, пора было захлопнуть за собой дверь. Но пришла интересная мысль. Я её тотчас озвучила:
- Эмилия Борисовна, а что если, действительно, написать хорошо не только про Семена Григорьевича, но и про его жену? Как про верную помощницу своего мужа-писателя? Это будет справедливо и интересно для читателей...
- Девочка! Умница! Прекрасная мысль! - всем тельцем всколыхнулась старушонка и даже, вроде, её тяжелые крупные бусы подпрыгнули от восторга. - Я вам сейчас же покажу этот замечательный гроссбух! Он сейчас же даст вам представление о размахе Розочкиных забот и о том кстати, как жестоко поступил по отношению к ней и отцу их единственный сын Гарик!
- Не плохо, а подло! - уточнил Яков Григорьевич. - Деньги залепили ему глаза. Он, думаю, мог бы и убить, если бы впереди, как приз, его ждала горка из банкнот или сверкали драгоценности.
- Что ты говоришь, Яша! - всплеснула сухонькими руками Эмилия Борисовна.
- Что думаю, то и говорю! - Яков Григорьевич крепко ударил по подлокотнику.
"Вот и ещё один претендент на роль убийцы, - подумала я. - Гарик... А что? Все может быть..."
Но оптимизма, но уверенности это мне не прибавило. В голове - каша. Чем больше узнаю, тем больше осознаю, что ещё очень многое надо узнать... Задача куда сложнее, чем я думала поначалу. Хотя и тогда она мне легкой не казалась...
Уходила я от этих одураченных временем стариком с Розочкиным "гроссбухом" - толстой тетрадью в твердой темно-вишневой обложке. Эмилия Борисовна согласилась, что вникнуть в содержание записей я смогу только в спокойной домашней обстановке, а не на ходу.
Надо ли говорить, с каким нетерпением я, уже в вагоне метро, открыла раритетный "гроссбух" - записную книжку жены Шора и принялась листать её в поисках знакомых фамилий. Мне ведь чудилось, что вовсе не случайно некто написал на том "кладбищенском" листке имена Пестрякова, Шора, Никандровой, не случайно именно на кресте могилы Михайлова. Если, конечно, "юморист" был психически здоров, а не шизик какой-нибудь отпетый...
И интуиция моя, интуиция охотничьей собаки, не подвела! На желтоватой от времени странице я обнаружила... уже на третьей странице обнаружила четко прописанное рукой не иначе как бывшей девочки-отличницы: "Михайлов Владимир Сергеевич". И здесь же его телефоны: городской, дачный и, видимо, служебный. Впрочем, несколько каких-то ещё номеров были зачеркнуты. Видимо, аккуратная жена драматурга Шора внимательно следила за перемещениями известного писателя и секретаря Союза не только в пространстве, но и по служебной лестнице.
На этой же странице были написаны какие-то укороченные слова, вроде "жд. пятн.", "лет. четв.", "телег. на д.р.". Были и цифры, не сказавшие мне ни о чем, например: "5500 - О", "7500 - К.", "3000 - Е.". цифры выстроили рядок до конца страницы. Но что они значили? Возможно, Розочка записывала так свои долги.
Это было тем более достоверно, что и на других страницах, например, той, где сверху написана фамилия тоже известного прозаика Алексея Караулова, шел рядок цифр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58