- Почему вы, Тимофей Егорович, дружили с драматургом Шором? Вы же весь такой...
- Не шали! - поднял он руку щитком. - Не кроши Тимофея совсем мелко! Тимофей хоть и пил, но разум не пропивал. Я против тех, кто живет в России, как в колонии, обирает "туземцев" и шикует по заграницам. Шор был другим. Он презирал ростовщиков! Он смеялся над хапальщиками! Он, может, первый изо всего российского народа сообразил, зачем главным лозунгом перестройки стал "Не гляди в чужой карман"! Он поинтересовался здесь вот, за рюмкой: "Любопытствую узнать, а почему не заглядывать-то? Если к тому же этот самый карман сшит вот только что из красного знамени?" Головастый мужичок он был! Со слезой при взгляде на обездоленных, бедствующих! За эту-то слезу я к нему со всей душой! Слеза такая дорогого стоит! А ещё - острый его язык. Как скажет - так в самое яблочко!
- По-вашему, он своей смертью умер? Или...
Тимофей Егорович затянулся дешевейшей сигареткой, прищурил один глаз, а другим, сияющим яростью, уставился на меня:
- Запросто! Это "или"! Запросто! Попортил кровушки всяким лизоблюдам, рвачам, подхалимам в звании писателей, поэтов, а также драматургов! Попортил! Резал напрямки, что думал про них!
- Но ведь и сам, насколько мне известно, писал не сказать чтоб как Мольер или Розов... Не блистал...
- В "обойму" не попал, вот и не блистал! - словно зарыкал на меня пьяненький поэт. - "Обойму" созидали вполне сознательно, её создавали, как надгробие. К примеру, первая двадцатка поэтов. Их и поминали во всех докладах, а о других, не менее талантливых, - ни слова. Получалось - все прочие бездари. А это неправда. Искусственные рамки, где все "свои". То же самое делается сейчас. Идет искусственный отбор тех поэтов, к кому благоволит, к примеру, телевидение. Вот их и показывают. Где остальные? А их "не дают". Нетути их как бы! Называется "паблисити", если по-иностранному. А по-блатному - "раскрутка". Разве вам, газетчику, это неизвестно? А вы сядьте и почитайте пьесы Семена Шора. Они с блестками нешуточного таланта. Правду говорю. А пал и пропал, словно и не бывало... Это наглецы, знать номенклатурная, умеет раскручивать сама себя или своих приятелей, чтоб потом всей стаей хватать сладкие куски от славы, привилегий... На них насмотришься - в петлю потянет. А посидишь, поговоришь с Шором - и человечество покажется не таким уж безнадежно пакостным...
- А что вы можете сказать о поэтессе Нине Николаевне Никандровой? Которая тоже умерла не так давно?
- Нина Николаевна? - Тимофей Лебедев прихватил губой завиток бороды, пожевал, выплюнул. - Ну писучая дама... Ну детская такая... Звезд с неба не хватала, но её печатали... Почему вы про неё спросили?
- Я вообще интересуюсь пожилыми писателями, поэтами, драматургами, как им живется, почему умирают...
- Понятно.
- Она с Шором могла где-то встречаться?
- Не видел. Не знаю. На собраниях разве... Или где-нибудь в Доме творчества, если приезжали на один срок...
- А вы с ней были в каких-нибудь отношениях?
- Здоровались. Не больше. Я ведь хоть и седой, а годочков на десять её моложе... Она о "букашках-таракашках", а я о деревне, стогах, звездах, солдатах всех войн... О жизни и смерти, если по большому счету... Только толку-то! - поэт вскочил со стула, ляпнул кулаком о стол. - Зачем мы все?! Зачем?! Корчим из себя что-то! Нам помирать-подыхать сам Бог велел! И оплакивать нас, таких, не надо! Прокакали, мягко говоря, державу, Россию, Отчизну! Туда нам и дорога! Под колокольный звон прокакали! Клятвопреступники! Ни одного не нашлось из политиков, литераторов, чтоб рванул рубаху на груди и голым вышел на трибуну, абсолютно голым! Сколько их, что бьют себя кулаком по ребрам, вопят, будто из чистого бескорыстия, токмо лишь из любви к народу пролезли туда и сюда, пусть мелкое, но все одно кормное местечко! Клятвопреступники! Опоганили высокое понятие "русский патриот", "российский патриот"! Дискредитировали! Сбили широкие массы с панталыку! Заняли чужие постаменты! Захватили! Единственно для того, чтоб не утерять сладкий кусок, к которому присосались ещё при советской власти! Из-за них Россия гибнет! Из-за этих придурежников!
- А Шор кем был? В смысле патриотизма?
- Чистый российский, русский патриот! Потому что тут налицо: жалельщик всего живого, почитатель задушевного поступка и слова, презиратель всякого лицемерия... Одним словом - широкий русский человек. С ним поговорить было за той же рюмкой, вот тут вот, - уже хорошо; пи души и так далее... Он ни одной цацки не носил. Считал, уже тем обязан погибшим, что жив. Гляньте вбок. Видите старикашку в очках? Весь в орденах-медалях... Сам себе биографию сочинил. Ордена-медали купил. Теперь, не переставая, сочиняет про свои подвиги, будто был разведчиком в тылу врага, славу, деньжонки зарабатывает. Все врет! Внаглую! Служил немцам в качестве переводчика, носил форму немецкого офицера. СМЕРШ его зацапал в сорок четвертом. Его должны были расстрелять. Но спустили на тормозах. Папаша его высоко сидел. Сходил к Сталину.
- И как же Сталин?
- От расстрела увел. Но десяток лет этому "разведчику в тылу врага" дали. Отсидел. Реабилитацию не получил. Стал стишки про Родину писать. Автор всем известной песни, которую прежде крутили с утра до ночи.
- Какой песни?
- Да этой вот... Музыку к ней приладили хорошую, она и пошла... Ну как же вы не знаете! Эту песню весь народ знает!
Как радостно жить нам
Под сталинским солнцем...
Потом, при Хрущеве, эту строчку выправили в соответствии с новыми историческими реалиями:
Как весело жить нам
Под радостным солнцем...
- Так ведь, в сущности, чушь какая-то... "весело", "под радостным"...
- Мелодия больно хороша! Вывозит весь этот словесный утиль!
Уходя от Тимофея Лебедева, я невольно ещё раз оглянулась на круглый угловой столик, где сидел старый старикашка в сером костюме, увенчанном блеском орденов и медалей. В его дрожащей руке колебался фужер с темным винцом... "Не судите да не судимы будете..."? Но это я, живая, собственно, чудом уцелевшая, как и все мы, что вокруг, могу подумать столь кротко... А те, миллионы убиенные, что рухнули нам под ноги? Рухнули как необходимейшая жертва во имя справедливости? Интересно, они бы, восстав из праха, как посмотрели бы на кроткого ныне старичка, увешанного фальшивыми наградами, сочиняющего сочиняйки о подвигах, которые он не совершал? Положа руку на сердце: с той же роковой беспощадностью по отношению к самим себе они бы пошли на смерть во второй раз?
Конечно, думать обо всем этом мне было вовсе не обязательно. Но последний вопрос, который задала взъерошенному поэту с плачущими глазами, был по существу затеянного мной дела:
- Вы ничего особенного не заметили на похоронах Шора?
- Да нет... Тихо все прошло... мирно... пристойно. Не то что, кстати, когда Михайлова хоронили. Вот там, говорят, вышла эпистола!
- Какая "эпистола", если не секрет?
- А когда его величавый гроб опускали в могилу - кто-то громко хихикнул, так громко, что, говорят, некоторые вздрогнули.
- И чем вы это объясняете?
- Высшая сила! Знак! В отместку за то, что Михайлов, пуст земля ему будет пухом, умел, умел приноровляться к смене политических декораций с исключительной, прозорливой ловкостью!
- Но ведь он был даровит?
- А разве одно другое исключает?
- Нет, конечно... Но он-то был на удивление "съедобен" и для Сталина, и для Брежнева, и для Хрущева, и для всех прочих. Это надо уметь! Это феномен нашего времени! Уникум! Предполагаю - все его худпроизведения, включая стишата, пьесы, романы, передохнут, но сам он как явление будет изучаться потомками ещё лет двести, не меньше! Вот почему, считаю, и подхихикнула некая Высшая сила в тот самый, вроде, неподходящий момент, когда в могилу опускали гроб с телом "известного, талантливого" и прочая...
- За Россию, самодержавие, православие и нар-родность! - неслось мне вслед из буфета-"клоповника", как это тусклое, убогое помещение именовал Тимофей Лебедев. А ещё грохот и лязг и добавочные разноголосые вопли:
- В морду их! В морду! Коммивояжеры из Тель-Авива! А, боишься один на один?! У, сволочи продажные!
Мимо меня, пролетом через ступеньку, пронеслись два господина, одетые опрятно, и один из них на ходу бросил другому:
- Они взялись свою Русь спасать! С прокисшими от водки мозгами!
- Все идет как надо! Как надо, Давид! - отозвался другой.
Я вышла из Дома литераторов и попала в тишину московской вечерней улицы, озвученную только летучим шипением шин проносящихся мимо машин. Я пошла по Поварской, свернула на Тверской бульвар... Мне хотелось присесть где-нибудь тут, в уличном кафе, где белеют столы и стулья как-то приветливо по-южному, и выпить чашку кофе... Однако я знала, что мои среднестатистические финансы не позволят сделать этого. Просто обидно за одно сидение ухлопать столько же рубликов, сколько уйдет в домашних условиях за целых пять чашек вполне полноценного кофе...
"Мелочная ты становишься, Татьяна!" - упрекнула я себя, проходя мимо ажурной загородочки, где за пластиковыми ветвями плюща полускрывались эти милые белые столики и стулья. Но сейчас же и похвалила себя: "Правильно поступаешь, девушка! Это когда-то при разбитном социализме колониальные товары стоили гроши. Ныне же, вступая в какую-то там очередную стадию развития капитализма, - следует, как это делают цивилизованные американцы, англичане и прочие, считать каждый цент, франк, тугрик".
Увы! Смалодушничала! Шла, шла и... зашла в уютный закуточек под раскидистым кленом, села на белый пластмассовый стульчик и белого пластмассового стола... Кофе в белой чашечке пах так чудесно... Закатное солнце просквозило ярко-зеленые округлые листы пластмассовой повилики, и они стали очень похожи на настоящие. От голубой вазы с искусственным голубовато-желтым ирисом на белый столик легла врастяжку бледно-сиреневая тень.
Первый глоток горячего, горько-сладкого, пахнущего Бразилией, - и можно "забыться и заснуть", как сказал поэт... А там и помечтать: вот сейчас с тобой, Татьяна, и произойдет нечто необыкновенное... Например... вол всем белоснежном откуда-то... оттуда... с небес... спустится некто... не человек, а одна сплошная наинежнейшая улыбка, предназначенная тебе, одной лишь тебе...
"И конечно, это Нечто окажется тобой, Алешка, потому что только ты способен как-то уживаться со мной... как-то гладить... и еще, вдобавок, любить... Только ты..." - думала и посмеивалась про себя.
Как это получается - не понять, но получается именно так: мало кто из мужчин способен рискнуть и подойти ко мне, чтобы познакомиться. Чутье подсказывает им: "Остановись! Это не настоящая женщина! Это - журналистка! С такой намаешься!"
И впрямь сидела я с чашечкой одна-одинешенька под пение Эдит Пиаф, которую здешние хозяева заставили изображать французский стиль и... сортировала знания, сведения, полученные за день и касающиеся весьма любопытной личности малоизвестного драматурга и отчасти переводчика С.Г. Шора.
Что же получалось? А то, что С.Г. Шор мог умереть сам по себе, ибо пил крепко. И человек, который сидел с ним за бутылкой в последний для Семена Григорьевича вечер, мог и не травить его сознательно ядовитой водкой...
Только вот... только вот... почему имя С.Г. Шора оказалось в том "предсмертном списке", который кто-то, юморист какой-то, приклеивал несколько раз подряд к кресту на могиле В.С. Михайлова? случайное совпадение?
Нечаянная подробность: В.С. Михайлова не очень-то, выходит, чтили в писательских кругах. Это он для неосведомленных читателей казался едва ли не гением, личностью светлой до ослепления... А ведь вот кто-то, разумеется, не небожитель, осмелел или обнаглел до того, что взял и хохотнул в самый неподобающий момент, словно имел на это какое-то право или знал про Михайлова нечто...
Значит, что? Значит, следует уделить особое внимание жизни и творчеству В.С. Михайлова, пообщаться с его многими женами, детьми, близкими знакомыми...
... Жизнь, представьте, иногда тотчас выполняет ваш заказ. Едва я покинула кафешечку, едва ступила на тротуар - мне навстречу дама в лиловом, в черной шляпке с вуалью на рыжих крашеных волосах... Я, было, оторопела на миг, но моя журналистская беспардонность уже преградила дорогу этой самой даме, и я произнесла не без лицедейского надрыва:
- Как я рада! Извините, конечно, но именно сейчас я думала о вас...
- Кто вы? - нахмурились аккуратно подвыщипанные темно-шоколадные бровки.
Как же кстати оказалось то, что я запомнила её имя-отчество!
- Софья Марковна! - воскликнула я. - Как я рада, что встретила вас! Как я рада! Я журналистка... Я пишу статью о Владимире Сергеевиче... Я же права не имею обойти вниманием вас... ваше мнение... А зовут меня... Вот удостоверение... Я видела вас на похоронах Владимира Сергеевича...
- Да, да, - дама вздохнула. - Да, да... Конечно... Очень кстати... Но не сейчас же? Я сейчас спешу на прием в посольство...
Тут только я всерьез восприняла фигуру в темном, стоявшую рядом с ней, - толстого лысоватого господинчика в блестящих черных полуботинках. Тут только я углядела, что место свое на данном отрезке асфальта занимаю не по праву - здесь, в трех шагах, - посольство, и к тротуару то и дело подъезжают почти сплошь черные лимузины. И Софья Марковна, судя по всему, только что покинула такой же лимузин, ибо в столь длинном платье и в черной кружевной накидке по улицам не ходят...
Однако бывшая предпоследняя жена покойного писателя-драматурга-поэта неожиданно сменила свой полугнев особого избранного существа на милость, проронив:
- Ну а как без меня? Мы прожили с Владимиром Сергеевичем целых шестнадцать лет! Как меня можно сбросить со счетов? Это лишь старая стерва, его вторая жена Клавдия способна переписывать историю, как ей взбредет на ум! Дура и ханжа! Выдает себя за первую жену Владимира. Но она у него вторая! Она буквально вытащила его из постели первой, простой девушки с кондитерской фабрики "Рот Фронт"! Девушка осталась с ребенком! Он сам мне рассказал, как все это было... Он совестился, что бросил эту девушку. Но не бросить не мог. У этой Клавдии отец замминистра был. Ну обычная история... Чем ему могла помочь работница-кондитерша?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58