— Вы как хотите, товарищи, — Молодой промакнул платочком пятнышко на лбу, — А мне этот тип не понравился. Больно гладко он говорил. Он, вообще, настоящий шпион или нет? Что-то он не похож на шпиона.
— По-моему, как раз очень похож, — вставил Окающий.
— Я в том смысле, что слишком похож, — пояснил Молодой. — Шпион же не должен быть похож на шпиона, правильно? А если он врет?
— А какая нам разница? — буркнул Окающий.
— Миша, — сказал Замкнутый Молодому. — Постарайся понять. Врет он или нет — уже неважно. Важно одно: товарищ А. вольно или невольно утратил бдительность, которую на его должности утрачивать нельзя, и допустил ошибку, поддавшись на провокацию. Это факт. Можем ли мы допустить, чтобы такое повторилось? Не можем. Выводы, Миша?
Молодой сделал правильные выводы.

* * *
Тот же день, Одесса, 1700 — 1912
— Ну что, товарищи, — сказал Маршал, собрав в штабе Одесского Военного Округа командиров дивизий Крымского Фронта и начальников их штабов. — Навтыкали нам по первое число? В обоих смыслах! Использование ДБА и ракет, в общем, до жопы — обставиться перед начальством. Когда будут готовы аэродромы подскока?
— Завтра вечером… — сказал командующий ОдВО.
— Утром! — грохнул по столу маршал.
— Утром, — согласился командир ОдВО. — Но обеспечить можем всего два… пока. Николаев и Одессу. Не смотрите на меня так, товарищ маршал. Мы делаем, что можем. Кругом идет работа, но… мины… Гибнет техника, гибнут люди. Все основные силы брошены на эти два аэродрома, потому что там ВПП в наилучшем состоянии и можно было быстрее всего стянуть туда саперно-инженерные части. Завтра утром сделаем эти два. К вечеру — еще четыре. Если не будет повторных бомбардировок, то к ночи четвертого восстановим ВПП всех аэродромов Одесского Округа.
— Мы будем готовы к утру четвертого, — сказал начальник Северо-Кавказского Военного Округа. — Нам меньше досталось.
— На случай, если белые надумают повторить удар? — спросил Маршал.
— Развернуты системы ПВО по всему побережью. Задействовали все, что нашли, вплоть до зенитного вооружения мотострелковых дивизий. Дежурство идет круглосуточно.
— Они больше не сунутся, — сказал начальник ПВО. — В этот налет они потеряли больше девяноста самолетов.
— А мы — пятьсот! — заорал Маршал. — А почему? А потому что ваш бывший начальник тоже думал, что беляки не сунутся, и жопу чесал! Я не хочу больше слышать — они не сделают того, они не сделают этого! Я хочу знать, что МЫ будем делать, когда они сделают то или это?
Он вытер лоб, сел.
— Сегодня у нас второе. Шестого мы начнем вторую высадку. Как и планировалось, через Тамань. Приказ — взять Симферополь к девятому. Значит, к шестому мы — кишки наружу — должны подавить всю их авиацию и ПВО. Чтоб через два дня ни одна белая блядь не показывалась в небе. Небо должно быть нашим! Вы поняли, товарищ генерал-лейтенант? Или небо наше, или от вашего звания остается ровно половина. Догадываетесь, какая?
— Товарищ маршал… — сказал командир 106-й воздушно-десантной дивизии. — Мне кажется, к девятому — нереально…
— Кажется — креститесь! — резко бросил Маршал. — И чтоб вы все забыли это слово — «нереально». Знаете, кто может делать дело — думает, как, а кто не может — ищет причину, почему нельзя… Не можешь — пиши в отставку, сиди на даче, огурцы разводи! А Жуков бы тебя за «нереально» к стенке поставил. Мы одно слово знали — приказ! Вот у меня приказ — девятого! И как в песне поется — нужна победа — за ценой не постоим!
Если бы Маршал знал, чем обернется эта победа для него и какую цену придется уплатить, он откусил бы свой язык.
19. Дом на Сюрю-Кая
Бентли: Что там происходит, Драйден?
Драйден: Там идет битва двух темпераментов,
один из которых близок к безумию,
а другой начисто лишен всяких принципов.
Фильм «Лоуренс Аравийский»
Утром первого мая Крым кое-как уяснил ситуацию и слегка охренел.
Как это, господа? Ведь еще позавчера у нас тут была дружба и полное взаимопонимание! Кричали женщины «Ура!» и в воздух разные там предметы гардероба бросали — а теперь что? А теперь банда наемных головорезов, которую мы называли своими вооруженными силами, пустила эту дружбу и взаимопонимание песику под хвостик. Мало того, что в крупнейших городах Крыма произошла дикая резня, повлекшая жертвы и среди мирного населения, мало того, что вероломное, подлое нападение на советские войска уже само по себе привело к конфликту с СССР — так этим утром, уподобившись ублюдку Гитлеру, крымские самолеты нанесли жесточайший бомбовый удар по советской территории! Произошел окончательный, бесповоротный разрыв отношений, который восстановится лишь в случае полной, безоговорочной и позорной капитуляции Крыма. По нескольким городам были нанесены ракетно-бомбовые удары, погибло в общей сложности 15 человек, не уяснивших, что «воздушная тревога» означает именно воздушную тревогу, а ракета, система наведения которой сбита с толку уголковыми отражателями, не разбирает, где военный объект, а где — гражданский.
Спрашивается: кто должен за все это ответить? Правительство? У нас нет правительства, оно куда-то исчезло утром двадцать девятого. Армейская верхушка? Она клянется, что стала жертвой провокации. ОСВАГ? Эта организация хранит гробовое молчание.
Ну так кто, кто же все-таки это сделал? Покажите нам человека, перечеркнувшего достижения нашей северной дипломатии за последние два года! Покажите нам негодяя, втравившего нас в безумную, абсолютно ненужную войну! Покажите нам мерзавца, посягнувшего на самое святое право гражданина демократического общества: право избирать свой политический строй!
Эти голоса пока еще не звучали, общественное мнение было слишком ошарашено, слишком шокировано произошедшим, чтобы выразить это вслух. Но вопрос — «Кто?» уже сформировался, и рано или поздно нужно было на него отвечать.
А ответ на этот вопрос лежал на госпитальной тюремной койке и спал отвратительным, глубоким и тяжелым, как грязь озера Сасык, сном.
Проснулся он в сумерках, которые принял за раннее утро. И, глянув на соседнюю койку, пожелал, чтобы черт забрал Флэннегана со всеми его выдумками.
На тумбочке стоял еще один стакан сока и две капсулы. Верещагин выгреб из кармана всю свою коллекцию. Стоп! Из кармана… Из кармана брюк, куда он их и положил. Когда повалился на койку одетый и в ботинках. Сейчас он был босой, его рубашка висела на спинке кровати. Пока он был в беспамятстве, его раздели. Глупо думать, что не нашли при этом таблеток…
Таиться и играть в Муция Сцеволу больше не имело смысла. Ему мягко дали понять, что его замысел разгадан. Ему почти сказали, что в принципе он волен делать с собой все, что хочет, в полный рост показав врагу свою слабость. Ему намекнули, что он нужен ОСВАГ живым, нормальным и сохранившим способность принимать решения. Мысль о самоубийстве показалась ужасным мальчишеством. Просто дуростью.
Сколько прошло времени? Арт закрыл глаза и прислушался к себе. Избитое и изодранное тело продолжало болеть, но уже не так настырно, как… время назад. Тогда, перед командирами и начальниками штабов, ему стоило больших усилий не меняться в лице. В той половине лица, которая не отекла и сохранила подвижность. Сейчас усилий не требовалось — боль из почти невыносимой превратилась в досадную. Тело не скоро, но верно восстанавливалось, и осознавать это было приятно. Правда, все это — пока лежишь и не встаешь, а вставать придется, и очень скоро: во-первых, настоятельно требовалось отлить, во-вторых, ужасно хотелось пить: рот до того спекся, что щеки присохли к зубам. На третьем месте в списке потребностей стояла еда: невольный и суровый пост продолжался никак не меньше двух суток.
Резюме: ему было очень далеко до полного порядка, но и на три четверти мертвым, как… время назад, он себя не чувствовал. Без сознания провалялся часов двадцать: вряд ли можно держать при себе продукты метаболизма дольше.
Он сел, шипя сквозь зубы, проглотил обе капсулы — антибиотик и анальгетик, допил сок и поставил стакан на стол. Ждать, пока анальгетик подействует, не было времени, и он поковылял, шатаясь, к угловой кабинке. «Что нужно человеку для счастья?» — вспомнилась советская шутка. — «Увидеть туалет и добежать до него. Там еще было — очень хотеть пить, и получить воду, очень хотеть есть и получить еду. Но нужно очень хотеть, когда не очень хочешь, то и не очень получаешь».
Возле кабинки был умывальник, делать до которого полшага ужасно не хотелось, но он сделал. Вымыл руки, плеснул воды в лицо — не нагибаясь, так что больше попало на грудь. Набрал воды в стаканчик и сполоснул рот. Потом набрал еще и напился. Дождаться смены сочувствующего надзирателя и попросить зубную щетку? В концлагере нужно всегда чистить зубы и съедать все, что дают… Так, хватит думать о жратве!
— Когда жрать принесут? — спросил человек на соседней койке.
— Утром, — Артем тяжело вздохнул. — Наверное.
— А сейчас что?
— Надо думать, вечер. Довольно поздний.
— Ты давно здесь?
— Сутки. Плюс-минус лапоть.
— Где мы — знаешь?
— Симферополь.
Сосед издал короткий и тихий стон отчаяния.
— Это я и так знаю, — процедил он сквозь зубы.
— Военная тюрьма, госпитальное отделение.
— Спасибо. Я — капитан Глеб Асмоловский, ВДВ.
— Глеб, мы знакомы.
— Сережа? Виктор? Карл Августович?… — секунды удивленной немоты. — Врешь! Это не ты. Включи свет.
Верещагин зажег встроенный — как в автобусе — светильник в своем углу.
— Мать твою… — Глеб не верил своим глазам. — Да что ж я… и на том свете… от тебя не отделаюсь?
— Да мы пока что еще на этом.
Глеб прошелся по его повязкам оценивающим взглядом.
— Ты что… Под танк попал?
— Нет, — с долей злорадства ответил Артем. — Под колотуху твоих солдат… Так что можешь считать себя отомщенным.
— Тебя хорошо отделали…
— Я хорошо отделался — можно и так сказать. Кое с кем поступили значительно хуже…
— А бинты?
— Это фиксирующий бинт. Ребра мне попортили.
— А кровь?
— Где?
— На груди справа.
Бурое пятно проступало неправильным косым крестом, повторяя рисунок раны и наложенного на нее шва.
Артем тщательно застегнулся.
— У тебя и на спине заплатка. И руки — сплошной синяк… Я знаю… от чего бывают такие синяки.
— Тебе не вредно говорить?
— Не вредно… Ты мне очень аккуратную дырку сделал. Чистую.
— Старался.
— Я… хочу разозлиться на тебя… И не могу. Это ведь ваша работа… Условный сигнал… Резервисты… Я думаю… Если бы удалось тогда… Остановить тебя…
— Не волнуйся так, Глеб. Ты все равно ничего бы не сделал. Живой, мертвый, пленный — я всяко выполнял задание. На то и был расчет. Поэтому не трави себе душу. Если ты от волнения сыграешь в ящик, меня окончательно совесть замучит.
— Совесть? — Асмоловский оскалился не то от боли, не то от ярости. — А за других… тебя совесть не мучит? Других… тебе не жалко?
— Жалко. Особенно того парнишку, подпоручика из Партенита, того, кто тебя перевязывал. Его застрелили у меня на глазах. Лейтенант Палишко. Просто так, от злости. И еще у меня был друг… Когда я выстрелил в тебя, я шел к нему… Он был ранен. Оказалось — смертельно. И еще один друг, ты его даже не видел, он был убит еще утром, в перестрелке с настоящим спецназом. И один спецназовец, которого Георгий хотел оставить в живых, а я убил… Так что злись на меня, Глеб. Я это честно заработал.
— Тебя пытали.
Вопросительной интонации не было. Глеб высказал не догадку — утверждение. Верещагин не нашел сил возражать.
— И что с того? — устало спросил он. — На войне как на войне. В каждой егерской роте состоит на вооружении огнемет, и все знают, зачем он нужен. Не вижу, почему сжечь противника заживо вроде как честней и гуманней, чем рвать его… подручным инструментом. В конечном счете, со мной обошлись лучше, чем я с тобой. Я сейчас способен стоять на своих ногах, а ты прикован к постели.
— Все равно… это другое. Я ведь тоже… стрелял в тебя. Но я не смог бы…
— Если бы пошла речь о спасении батальона, и для этого нужно было развязать мне язык, ты быстро сообразил бы, как это сделать.
— При чем тут… Подожди… Я думал — это в разведке…
— Да нет… Это работа любителя. Большого, надо сказать, любителя…
— Палишко, — Глеб скривился. — Не повезло тебе.
— Нет, товарищ капитан. Мне фантастически повезло. Потому что если бы за дело взялся кто-то умней и хладнокровней, к примеру, ты или тот же товарищ майор, меня бы раскололи в два счета, доставили в Симфи часом раньше, и не в бессознательном виде, там быстренько бы допросили и тут же отправили в Москву. А оттуда мне была уже одна дорога: показательный процесс и — в петле ногами дрыгать.
— У нас не вешают, Штирлиц… хренов.
Асмоловский закрыл глаза и отвернулся к стене. Вернее, повернул голову. Но ненадолго.
— Эй!
— Да?
— Мне нужно встать. Поможешь?
Десяток возражений пришел в голову моментально. Почему я? Тебе нельзя. Позвать санитара?
— Запросто, — сказал он.
Это оказалось далеко не запросто. Но осуществимо. Боевое братство. Уссаться можно от смеха.
О да, Флэннеган, поистине то была светлая мысль — поместить нас в одну камеру-палату.
— Спасибо, — сказал Глеб, когда снова оказался в постели. — А можно воды?
— Запросто.
…Глеб выдернул у него из рук пластиковый стакан и напился сам.
— Ф-фу, — он еле совладал с дыханием. — Можно сказать… На две трети счастлив…
Они молчали десять минут. За окном стемнело. Опустились автоматические ставни.
— К-2 в прошлом году… вы?
— Да.
— Ты… и твой татарин. Пулеметчик.
— Шэм Сандыбеков.
— Знать бы, что там делается, — Асмоловский показал глазами на зашоренное окно.
Верещагин полностью разделял его желание. Знать бы, что происходит за этой решеткой. До чего договорились вчера господа командующие. Что им готовит СССР…
— Как ты здесь оказался? — вдруг спросил Глеб.
— Как и ты. На носилках.
— Не крути. Я думаю… Здесь — ты сам сказал — военная тюрьма… По всем раскладам — самое неподходящее… для тебя место… Ты же должен быть герой… За что ж тебя сюда…
Арт не собирался отвечать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96