Терять было нечего.
- Простите, а вы сами-то кто будете? - спросил Уинки по возможности
невинно.
Птеродактиль икнул. Осел же хотел, как бы не заметив помехи,
продолжить свою пламенную речь, но что-то не позволило ему это
сделать. Он вздознул, укоризненно посмотрел на Уинки и попытался
вновь встать на укатанную ораторскую колею.
- Ибо... - сказал он и запнулся, а сказанное слово повисло в
воздухе с угрозой, с каждой секундой молчания становясь все более
двусмысленным. Тогда осел, бросив озадаченный взгляд вокруг, сказал
в пространство:
- Вы что-то сказали?
Уинки посмотрел на птеродактиля. Тот лишь тоскливо отвел глаза,
выдержал некоторую борьбу с самим собой, проиграл и спрятался за
кресло. Тогда Уинки повторил вопрос. Осел не стал кричать.
Напротив, он помолчал немного и, отворотившись в сторону, вопросил:
- Ксантипа!
- Да, сэр Джордж.
- Кто это?
- Сейчас узнаю, сэр Джордж.
И ангельский голосок, только что почтительно и мило разговаривавший
с ослом, отрубил, громыхая фельдфебельскими обертонами:
- А вы кто будете, милостисдарь?
- Да так, прохожий я, - ответил Уинки, пожалев, что не
воспользовался деформацией пространства.
- Говорит, что прохожий, - сказал голос, судя по тону, обращавшийся
к ослу.
- А бумаги у него где? - почти прошептал тот, по-прежнему глядя в
сторону.
- У кого твои бумаги? - перевел Уинки голос, грубея на глазах,
вернее на ушах.
- Какие? - в совершенной своей невинности спросил Уинки. Голос
испустил замысловатое, но не теряющее от этого в своей забористости
ругательство и, совсем уже заматерев тональностью, пояснил:
- Где твое разрешение на пребывание на территории данного
учреждения?
- Какого? - одинокий сей вопрос прозвучал, как глас вопиющего в
пустыне. Стройный хор ответил ему, лязгнув луженым металлом
неисчислимых глоток:
- Четырехмерной имени Шанкузе Грасса Це Мельнице по переработке и
ремонту мозгов!
- Нет, - искренне ответил Уинки, - я просто вошел в дверь.
- Как? - сказал осел. - Как?! Как?! (С каждым "как" его голос
обретал былую мощь). Значит, я трачу на него общественно-полезное
время, а у него нет даже разрешения на пребывание? Убрать!
Уинки опять подхватили под мышки, и через несколько секунд он уже
восседал на траве около ворот. Жизнь леса текла своим неизменным
чередом. Пели птицы, зеленели деревья. Только из-за притворенных
ворот доносился рев с новой силой разбушевавшегося осла:
- Он вошел через дверь! Через дверь, говорю я вам! Что?! Измена!
Хамство! Расстрелять!
Чьи-то руки сорвали с петель маленькую дверцу и принялись
замуровывать образовавшуюся дыру. Через пять минут все было
кончено. Из-за стены донеслись выстрелы, и пробитая пулями красная
дверца упала на землю.
- Что ж, до свидания, Четырехмерная мельница, - сказал Уинки и
пошел дальше. И вышел он на висящую тропинку. И была это обычная
пыльная тропинка, обросшая придорожной крапивой и лопухами.
Единственное, что отличало ее от всех ее сестер - то, что она как
ни в чем не бывало висела в воздухе метрах этак в двух над землей.
Уинки ступил на нее, она легонько качнулась, и из-за ближайшего
дерева выступил человек. Было ему лет тридцать. Худой, невысокий
блондин, затянутый в зеленый комбинезон, заляпанный белой краской.
Из-под высокого сморщенного лба на Уинки косили прозрачные
глуповатые глаза, и редкая щеточка усов приподнималась над тусклой
улыбкой, словно бы он улыбался нехотя, по долгу службы. Его
подчеркнуто безусловную реальность портила только его полная
прозрачность.
- Ну, что, Уинки, присядь, потолкуем, - сказал он неожиданно
высоким голосом и уселся на тропинку, свесив ноги вниз. - Меня
зовут Стах.
Глава восьмая
- Кому ты нужен здесь? Кому из всех тех прекрасных людей, которые
живут в этом прекрасном лесу? Попробуй-ка ответь. Ты говоришь,
нужен? Ты вспоминаешь их лица, чувствуешь их взгляды, слышишь их
слова? А если заглянуть глубже? Ты еще помнишь своего любимого
Дэвида? Отлично! Ты хочешь сказать, что нужен ему? Ошибаешься. За
пригоршню консервированных снов он отдаст тебя и еще десяток своих
родных и близких. А чего же ты хочешь? Отнять у него право видеть
сны? А что ты дашь ему взамен? Тебе нечего предложить ему. Свою
дорогу он выбрал сам, и еще неизвестно, так ли она пагубна, как
полагают. Сейчас же его жизнь наполнена до края. Представь себе
мир, в котором нет плохих и хороших, мир без волнений, где есть
только яркие краски, заполняющие все вокруг. Они смеются, танцуют,
как живые. И ты среди них, столь же прекрасный. Разве это не мечта
человека? А что ты хочешь предложить ему взамен? Сомнительное
удовольствие вечных скитаний? Возможность пережевывать свои
животные инстинкты, возвышенно их переименовав? Млеть при виде
раскрашенной самки, не уступающей своим подругам в похотливости и
вероломстве? Поставить на нее, как на карту, всю жизнь, и,
естественно, проиграть? Он уже имел счастье сыграть в эту игру - ты
знаешь, чем это кончилось. Или ты считаешь, что следует тратить
силы, пачкая бумагу никому не нужными виршами в надежде на то, что
сумеешь сказать что-либо не сказанное за несколько веков до этого
похожими на тебя идиотами? Ошибаешься, все уже сказано. Ты знаешь
теорию вероятности, подсчитай сам. Ты все знаешь и без меня, просто
боишься себе в этом признаться! Надо, Винкль! Чем еще хорош этот
мир, который ты отстаиваешь? Он прекрасен? Да. Но ведь люди
устроены так, что просто не могут этого заметить: поглазев на
прекрасное от силы пять минут, они тут же бегут удовлетворять свои
физиологические и прочие потребности. И эти существа еще мечтают о
свободе! Да при малейшем проблеске свободы они забиваются по своим
норам и щелям, и протягивая первому встречному руки, чтобы тот
соизволил надеть на них наручники лжи, логики, чего угодно другого,
и...
На каком-то этапе этого монолога Уинки отключился и подумал:
"Везет мне на речи! Сначала Снупи, потом осел, теперь этот вот..."
Даже в мыслях он не стал искать названия существам вроде Стаха, ибо
по самой своей природе был брезгливым и не любил падали. Уинки даже
пожалел, что был чересчур воспитан, чтобы плюнуть в полупрозрачный
контур собеседника. Стах, видимо, не в первый раз вел подобную
беседу, поэтому быстро понял, что говорит впустую.
- Ну ладно, Винкль, я понимаю, что убедить тебя не смогу. Моя
прямолинейная логика слишком резка для твоих рафинированных мозгов.
Но смотри, что говорит твой друг, такой же, как ты, идеалист.
Покопавшись в портфеле, он вынул конверт и, старательно не
показывая Уинки адреса, дал ему сложенный вчетверо лист.
С первого взгляда Уинки узнал почерк Дэвида. И не сонные,
заплетающиеся буквы глядели на него, а прямые и гордые, словно бы
писанные кровью:
"Да, Уинки, да. И что бы ни стали говорить тебе, верь до последнего
дыхания - нет ничего выше любви. Любви, воплощенной в стихах.
Любви, воплощенной в музыке. И выше всего - любви, воплощенной в
женщине. Она может быть несчастной, эта любовь. Приносящей муку и
смерть. Но только в любви человеческое существо становится
человеком. Человек, еще не любивший - это только глина, еще не
тронутая рукой Бога, еще без жизни. Полюби - и увидишь сущее без
масок, без обмана. Увидишь слякоть и небо, а в их единении -
жизнь. И что бы тебе ни говорили - люби женщину. Люби ее, как
любишь дорогу и небо, ибо она и есть твое небо и твоя дорога. Если
тебя предаст друг - суди его, как сумеешь, но что бы ни сделала с
тобой женщина - люби ее. Каждый из нас рожден женщиной, и за этот
долг нам не расплатиться самой жизнью. За каждую боль, что принесла
нам женщина, отвечаем мы. Ибо мы, мужчины, сделали мир таким. Ведь
все, что мы делаем, мы делаем для себя, во имя себя. Все, что
делает женщина, она делает из любви к нам. И пусть она убьет тебя и
бросит на твое тело белую розу, как знак смерти - окрась эту розу
своей кровью, протяни ее, алую, ей, и пусть твоими последними
словами будут: "люблю тебя". Чем бы ни стала женщина, запомни:
такой сделали ее мы. И не более виновна она, чем небо, ставшее
черным от дыма и несущее смерть нам. Ибо женщина есть земля,
которая кормит и растит все, посаженное нами. И не ее вина, если
ядовитые цветы мы сажаем, повинуясь желаниям своим. И что бы она ни
сделала - благослови ее, ибо она есть сама жизнь, где нет добра и
зла, а есть боль и счастье, сплетенные воедино нашими руками. Верь
ей не больше, чем завтрашнему дню, но столь же преданно, ибо она
есть твое завтра и вчера, и твое вечно единственное сегодня, твоя
чистейшая мечта и твоя материальнейшая реальность. Без женщины нет
ни света, ни любви, ни самого тебя, ибо она есть начало и конец
мира, его земля и небо, вечный путь наш и грезящийся на горизонте
оазис. Люби ее..."
Но и на этот раз опыт Стаха подсказал ему, что что-то неладно. Он
выхватил из рук Винкля письмо.
- Значит, вот вы как друг другу пишете - асимптотическими
чернилами, что ли? Я, значит, читаю одно, а там, значит, совсем
другое?! Ну ладно же!
Письмо вспыхнуло в его руках, и он, чертыхнувшись, уронил его на
землю. В этот момент Стах представлял из себя вовсе
непривлекательное зрелище, и Уинки поспешил отвести глаза.
Неизвестно, как бы пошло все дальше, если бы не одно
обстоятельство, помешавшее рассвирепевшему Стаху разойтись
окончательно.
- Милейший Стах! Я вынужден просить Вас не причинять вреда этому
юноше, - почти ласково произнес появившийся между ними новый
персонаж нашего романа. Возник он совершенно неожиданно для автора,
поэтому остается только описать его. Он закутан в длинный плащ,
приоткрывающий странного вида звезду, горящую в белоснежных
воротничках рубашки. Лицо его - естественно-бледное, видимо, от
рождения, что подчеркивается черным крылом цилиндра. Он словно бы
только что с бала, и, хотя безукоризненные перчатки и трость должны
были бы выглядеть неестественно среди мха и деревьев, невоз- можно
представить себе фигуру, более гармонирующую с этим прекрасным и
немного сказочным лесом.
Стах кисло взглянул на Уинки, словно бы призывая его послать
пришельца подальше, потому как самому Стаху делать это как-то не с
руки. Но Уинки не отреагировал. Тогда Стах, проворчав что-то,
неохотно просочился сквозь тропинку, чем-то неуловимо напоминая
вымоченную курицу. А пришелец в черном плаще улыбнулся Уинки:
- К моему великому сожалению, меня призывают дела, - промолвил он и
растаял в воздухе.
... Ах, этот странный человек с меняющимся, как в калейдоскопе,
цветом глаз, появляющийся всегда вовремя и исчезающий прежде, чем
будет названо его имя...
А Уинки, задумавшись, брел по тенистой, раскачивающейся в воздухе
тропинке. Опомнился он только тогда, когда земля расступилась под
его ногами. Сопровождаемый хихиканьем Стаха, он начал медленное
падение в пенящуюся желтоватую воду реки Оккервиль.
Квотация из донесения Шомбергера Плиски,
полуденного стража Кайфоломни
Находясь на камушке, задремамши, открыл глаза и лицезрел при сем
зрелище плывущего в виде тела человека, каково проплыло посередь
течения у поднадзорной мне кайфоломни. Тело положением своим было
премного изумлено, по их изрядном лицевом выражении судя. Для
изучения сего явления я бросился в него камушком, но промахнувшись,
оно поплыло к заливу, быстриной речной увлекаемое. Об чем и
докладываю Вашему Кайфоломству.
Глава девятая
К исходу четвертого дня путешествия Уинки замедлил шаг и спросил у
Короля Абиссинских Морей:
- Далеко ли до старого Колодца?
Реакции на это не последовало. Они продолжали столь же монотонно
продвигаться вперед по скрипящему фиолетовому песку. Впереди
навязчиво маячил фонтан Латостроф, где-то дальше угадывались
контуры башен Гнилой Деревни, а справа, в трех часах ходьбы,
возвышались вершины Черного Леса. Уинки даже различал
поблескивающие на солнце таблички крестов погоста Тарталак. Однако
его проводник, туманный в полном смысле слова, ибо голова и плечи
его были окутаны самым что ни на есть настоящим городским серым
туманом, повинуясь одному ему ведомым приметам, вел его через
пустыню и не сворачивал с таинственного маршрута, а Уинки совсем не
имел желания идти через пустыню в одиночку, твердо памятуя о
наставлениях Маяка Стрюкенбаха.
...Он с удовольствием смотрел на серые замшелые плиты, нагретые
солнцем, слушал шелест зеленых волн, разбивающихся о песок, и
надтреснутый голос Маяка, повествующий о странных свойствах
пустыни, простирающейся между ними и таким, казалось бы, недалеким
лесом...
От этих столь приятных размышлений его отвлек шепот, ясно
раздающийся где-то между ребрами затуманенного короля:
- Да нет, Уинки, нам осталось пропутешествовать лишь до Фонтана, а
оттуда путь свободен, так как подле него пустыня кончается.
Трудно описать, как это сообщение обрадовало Уинки. Дело тут не
только в том, что однообразные странствия по жаркой фиолетовой
пустыне были способны утомить и более спокойного человека, чем наш
герой. Разгадка крылась и в самой пустыне. Вот почему близкий
конец пути так обрадовал его и лишний раз подтвердил прозорливость
Маяка Стрюкенбаха, порекомендовавшего ему сметливого проводника.
Дело в том, что пустыня Трех Ф испокон веков обладала таинственными
и загадочными свойствами, которые превращали ее из обычной
второразрядной пустыни в место в высшей степени примечательное.
Путешественник, переступавший ее границу, находился обычно в полной
уверенности, что пересечь ее не составит никакого труда, если
действовать аналогично тому, что в обиходе обозначает "раз
плюнуть".
1 2 3 4 5 6 7 8 9