Сказка о маленьком Кваке
и жестоком властителе
Жил-был маленький Квак, и было у него два брата, разорванный зонтик
и старенькая оклемальница с тремя подержанными алмазными звездами,
завещанная ему Джорджем, одиноким мажордомом восьмиречья. Жил он,
не тужил, а между тем Любезный Револьвер, красноглазый властитель
Долины Черного Кофия, проснулся однажды утром и ощутил в груди
некоторое стеснение. "Что бы это значило?" - спросил он сам у себя,
но ответа не получил. Тогда он позвал лекаря 333, известного своим
умением излечивать всякие недуги с 1-го по 488-й. Лекарь 333
обстукал властителя с ног до головы, почесал свои затылки и
обстукал его еще раз, с головы до ног. Потом он раскрыл окошко во
лбу Любезного Револьвера, вынул оттуда пару мыслей, попробовал на
зуб, запихнул обратно и печально промолвил:
- О Властитель! Посетил тебя тяжкий недуг, и современная медицина
бессильна тебе помочь, если даже ты призовешь на помощь роту
электрических микроскопов.
Взъярился Любезный Револьвер, и заорал во всю мощь своей
палисандровой глотки:
- Ты думаешь, что говоришь, несчастный трюхальник? Лечи меня тотчас
же, а иначе не миновать тебе компенсации на моем личном
компенсаторе!
Любой задрожал бы при мысли о такой страшной казни, но не таков был
смелый 333. Он спокойно отвечал:
- О Властитель, тебе ведомо, что я лечу недуги лишь с 1-го по 488-й
а твой недуг носит номер, который можно лишь на позитронной машине
подсчитать. Поэтому я не могу тебе помочь.
Тогда Любезный Револьвер, видя, что угрозы не помогают, вкрадчиво
спросил:
- Что же мне делать, о великий лекарь?
Вспомнил тут лекарь клятву Гиппократа, обязывающую помогать всякому
хворому да недужному, смягчился и сказал:
- Может тебе помочь лишь оклемальница с тремя алмазными звездами.
Достань ее и съешь. Да только не попади зубами на алмаз, не то
сломаешь себе зубы, и придет тебе конец.
Обрадовался жестокий Револьвер этому рецепту, и приказал своему
верному слуге Черпогору сковать лекаря магнитным полем и бросить в
подземелье, где вот уже три тысячи лет томился благородный Диффузор
2А9. История его была проста. Услышал он от заезжего торговца
воздухом, что Любезный Револьвер чинит своим подданным всякие
несправедливости, и пошел на него войной. Револьвер же был весьма
коварен и подкупил слугу Диффузора с тем, чтобы он принес своему
господину после трапезы обычную беломорину, только набитую не как
обычно - азиатской дурью, а редкостным в тех краях табаком. Подлый
слуга так и сделал, после чего благородный Диффузор впал в забытье,
очнувшись лишь в подземелье Любезного Револьвера.
Исполнил Черпогор приказание - сковал лекаря на славу, и пустился
на поиски оклемальницы. А Любезный Револьвер снова лег в свою
полудинамическую кровать и стал громко стонать, жалиться на свою
участь.
А Черпогор тем временем шел и шел вперед, размышляя, где ему найти
оклемальницу. Шел он, шел, и пришел в Сайгон. Недолго думая, взял
он себе маленькую тройную и стал ее пить-попивать, все еще
размышляя. Тем временем подскочил к нему пятиногий уродец,
известный всем честным людям под именем Обширявца, и начал
предлагать Черпогору что-нибудь купить у него, начиная с
поношенного крейсера среднего водоизмещения, и кончая томиком
Мандельштама. Тогда Черпогора осенило. Он сунул Обширявцу фальшивую
сату и прошептал:
- Чувак, а где бы мне найти оклемальницу с тремя алмазными
звездами?
Пятиног быстро достал свою пятитомную записную книжку и меньше чем
через полчаса дал Черпогору телефон мистера Ы, который был горазд
на такого рода дела. Действительно, встретившись с тем через час на
восьмом километре галереи, Черпогор в обмен на цистерну суперрайфла
получил оклемальницу и радостно пустился в обратный путь.
Вернемся к маленькому Кваку. Придя домой после сейшена в Деревяшке
им.Промокашки, он захотел было потешить душу оклемальницей.
Протянул руку под кровать, не обнаружил ее там и сильно пал духом.
Раскинув мозгами по своей квартире, он быстро понял, что его
кинули. Тогда он прибег к крайнему, но сильнодействующему средству:
вызвал из маленькой баночки с красной этикеткой могучего духа -
своего старого знако- мого. Дух присел на носовой платок и, подумав
минутку, сообщил маленькому Кваку о коварном плане Любезного
Револьвера.
- Йомалаут! - закричал маленький Квак. Недолго думая, он схватил
мотор и двинулся в погоню за Черпогором. А тот не терял времени
даром. Когда маленький Квак только еще расплачивался с повелителем
мотора, Черпогор уже протягивал Любезному Револьверу пакет с
оклемальницей.
- Уху-ху! - прокричал Любезный Револьвер, открыв пасть, усеянную
фирменными зубами.
Маленький Квак быстро вскарабкался на окно спальни и, увидев это,
понял, что действовать надо решительно. Он выхватил из кармана
"Вокс", расставил колонки на широком подоконнике и запел:
- Ин-а-гадда-да-видда!
- Караул! - прохрипел тут Любезный Револьвер. - Земляне!
Он посинел, сунул в рот оклемальницу, да от спешки промахнулся и
ударился зубами об алмазную звезду, да не об одну, а обо все три
разом. Сломались его зубы. Провыл Любезный Револьвер четырехэтажное
ругательство на забытом ныне квазимате, и кончился.
А маленький Квак освободил лекаря 333 и благородного Диффузора 2А9
из подземелья, а Черпогора убедил в нецелесообразности аморальной и
дурной жизни, после чего взял его к себе в компаньоны. Продали они
замок Любезного Револьвера, купили на вырученные деньги
стереомашину, целую телегу неигранных дисков, и стали
жить-поживать.
Тут и сказке конец, а кто под нее обсадился, тот молодец.
Глава седьмая
Последний раз промахав руками что-то нечленораздельно-дружеское,
Иваан и Кло скрылись за отливающими сталью деревьями. Тогда Уинки
понял, что пришло время поразмыслить над услышанным. Завидев
неподалеку пенек, явно обещающий желающему присесть путнику все
блаженство и покой, он устремил свои шаги к нему. И только было он
сел, как услышал торжественный голос:
- Брат Винкль! Царственный Пень приветствует тебя!
С этими словами пень увеличился в несколько раз и приветственно
махнул сучками.
Как мог, Уинки постарался скрыть свое смущение и сделать вид, что
всего-навсего хотел поздороваться, хотя он превосходно знал, что
здороваться задней частью тела могут только самые невежественные
племена архипелага Раскрашенной Свиньи. Но пень, то ли из-за
близорукости, то ли просто из вежливости, не отреагировал на
непростительную оплошность Уинки, и, обменявшись благодарственными
мантрами, они радушно расстались. Отойдя от царственного собрата,
Уинки, не желая больше никого встречать, принял облик тени и уселся
под раскидистым ярким цветком. Достав из своей неистощимой сумки
сигарету, он закурил и задумался. "Так как же они говорили? От
Четырехмерной мельницы по висячей тропинке дойти до дерева старухи
Брюггель, пройти каньон Дураков и по Горбатой просеке дойти до
Сухого ручья, по нему до моста, еще два шага по мосту, и попадешь в
библиотеку". Вот и все. Уинки считал, что объяснения Иваана были
конкретны и понятны. Непонятным было другое: на кой черт он,
Винкль, собирается в библиотеку, откуда Иваан и Кло чудом вернулись
живыми. Но Уинки не хотел бы этого знать. Достаточно того, что есть
такое место, где есть много интересного - Господи, чего только не
говорил Кло о тех минутах, которые они там провели! - и что Уинки
может туда попасть. И потом, он просто не любил, когда ни в чем не
повинным людям причиняют зло, и всегда сам пытался разобраться в
том, кто прав, кто виноват. Полный детской веры в свое могущество,
он, прищурившись, посмотрел в небо. До вечера еще далеко. Любезно
поклонившись погруженному в медитацию пню, он зашагал по высокой
траве в сторону леса. До четырехмерной мельницы он добрался без
всяких осложнений, если не считать короткой беседы с одним
вкопанным по пояс в землю добродушным старичком, который доказывал
кому-то, что он - единственный прямой родственник маяка
Стрюкенбаха, и подозвал Уинки, чтобы тот засвидетельствовал этот
факт. Уинки сослался на незнание генеалогического древа местных
геодезических знаков, но факт родства подтвердил, ибо безоговорочно
поверил в родовитость и искренность старца. Продолжив путь, он
через пять минут очутился перед тяжелыми воротами с внушительной
надписью:
Четырехмерная имени Шанкузе Грасса Це Мельница
Размалывание ежечасно
Больные мозги просьба не доставлять
Он отворил маленькую красную дверцу. Огромное и теплое нутро здания
было занято какими-то толстенными канатами, которые равномерно
вращались в разные стороны, производя при этом оглушающее
скрипение. Чугунные ступицы поднимались и опускались, что-то
надрывно гудело. Время от времени из отверстия в черном ящике
высовывалась тускло блестевшая шестипалая лапа и начинала
ожесточенно скрести землю. Уинки, хлопнув, закрыл за собой дверцу.
Медленно возле уха просвистел маятник на цепочке. Чей-то
озабоченный голос пробормотал:
- Ну и ну! Недоста-а-а-ачка получается!
Уинки обернулся, но ничего, кроме испачканной мелом стены, не
увидел. Стена, впрочем, имела озабоченный вид. Сделав робкий шаг в
сторону, он почувствовал, что поднимается вверх. Затем последовал
ощутимый толчок, и после непро- должительного падения он очнулся на
ярко освещенной куче песка. "Ох, не размололи бы меня здесь", -
сказал он себе. На песке ему, видимо, ничего не угрожало, и, решив
осмотреться, Уинки приподнялся. Только было он это сделал, как
сзади раздался прехорошенький девичий голосок, произносящий,
однако, не то, что мужчины обычно предполагают услышать из женских
уст. Тирада была достойна самого пьяного из всех пьяных сапожников,
когда-либо пользовавшихся нецензурными словами. Остолбенев, Уинки
дослушал до конца этот памятник устной речи, а когда обернулся,
чтобы узреть автора, то остолбенел еще больше, ибо автора не было -
голос доносился из совершеннейшей пустоты.
- Я прошу прощения, сударыня, но... - растерянно промолвил он,
хлопая глазами в пустоту.
- Нет, он еще извиняется! Как вам это нравится, Настурция?
- Знаете, отведем-ка его к сэру Джорджу, пусть он с ним разберется,
- решительно ответил голос.
Две невидимые руки схватили Уинки, все завертелось перед его
глазами, и только когда он почувствовал в руках подлокотники
кресла, внушающие чувство уверенности и покоя, он перевел дух и
решил осмотреться.
Перед ним возвышался мореного дуба письменный стол, титанические
размеры которого неизбежно приводили к мысли о бренности всего
сущего. Казалось, пройдут тысячелетия, покроются пылью руины
Четырехмерной мельницы, а этот стол, подобный Баальбекской террасе,
будет непоколебимо возвышаться, отражая свет звезд мореностью своих
досок, и посланцы других цивилизаций будут складывать оды в его
честь, умиляясь могуществу человеческого разума. А за этим
монументальным сооружением восседал одетый в дорогое сукно, в
белоснежную сорочку, в респектабельный строгий галстук и тяжелые
профессорские очки образчик той породы, которую зоологи именуют
ishak, а остальные люди - просто ослами.
Осел поднял голову, и Уинки изобразил на лице что-то вроде:
- Ахкакприятнобудетпобеседоватьпроститенерасслышалвашегоимени.
Но его облеченный властью оппонент, видимо, не был расположен
поддерживать учтивую светскую беседу. Поймав Уинки в прицел мощных
очков, он некоторое время подержал его там, затем тряхнул головой и
тоном общественного обвинителя заявил:
- Вы - осел, сударь!
- Простите, что? - только и смог сказать Уинки.
- Я говорю, вы - осел!
- Кто осел?
- Вы, конечно! Ведь не я же! - убежденно сказал осел.
- Простите, а вы уверены, что именно я являюсь, так сказать, ослом?
- А кем же вы еще можете быть? - саркастически спросил осел, давая
своим тоном понять, что вот тут-то и конец уинковым уверткам.
- А что, стало быть, бывают ослы и никого больше? - решил уточнить
ситуацию Уинки.
Осел, видимо, понял, что без разъяснений тут не обойтись, и,
нахмурившись, неопределенно протянул:
- Ну, еще бывают эти...
Из наполненной шорохами тьмы за спинками ослова кресла пахнуло
доисторическим хлевом, и показалась голова птеродактиля.
Она скептически посмотрела через стол на Винкля, затем прикрыла
красные глаза и вроде бы задремала.
- Вот-вот, - сказал осел. - Пте-ро-дак-тили.
Дальнейшая беседа протекала в том же духе.
Как выяснилось, животный мир в представлении осла состоял из ослов
и птеродактилей, которые представляют из себя всего лишь ослов с
крыльями. В этом месте голова птеродактиля с видимым интересом
прислушалась и даже открыла пасть для лучшей слышимости. Но,
услышав, что ослам, равно как и ослам с крыльями, место на ферме,
она щелкнула пастью и свирепо уставилась на Уинки. Скоро, впрочем,
ей это надоело, и она опять задремала, посвистывая в такт речи
осла, а тот разошелся не на шутку, доказывая необходимость
немедленной тотальной фермеризации и призывая клеймить
неаграризующихся ослов всеобщим презрением и лишением воздушных
карточек. Непривычные к подобным словесным шквалам уши Уинки начали
отекать. Наконец, после одного особенно цветистого оборота речи, он
понял, что если осла не остановить немедленно, то придется
прибегать к деформации пространственного континуума, чего Уинки
делать не любил из-за громоздкости формул и неприятных ощущений,
сопутствующих прорыву в дыру времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9