Его мотив вводится и усиленным до неузнаваемости звуком тикающих часов, и вторящим ему ритмическим биением волн. Да и сама река, разумеется, является традиционной метафорой временного потока. Падение Фаркухара не только меняет взаимоотношение "мест", но и останавливает движение времени. Оно вторгается в поток, в непрерывность мощным толчком, разрывом. Оно выделяет момент, мгновение, остановку в движении времени.
Бодлер в эссе "О сущности смеха" ("De l'essence du rire") анализирует ситуацию человека, который падает на улице, а через мгновение начинает смеяться над самим собой, над собственной неловкостью:
"Человек, смеющийся над собственным падением, -- совсем не тот, кто падает, если конечно, он не является философом и не приобрел привычное умение быстро удваиваться и присутствовать в качестве незаинтересованного зрителя при проявлении его собственного Я" (Бодлер 1962: 251).
Падение действует, "удваивая" человека, позволяя ему занять по отношению к самому себе внешнюю позицию наблюдателя. Поль де Ман подчеркивает, что у Бодлера "разделение субъекта в множественности сознаний имеет место в непосредственной связи с падением" (Де Ман 1983: 213). Сартр заметил по поводу эпилептического припадка (имитации смерти) и падения, пережитых Флобером в 1844 году:
"В момент, когда Флобер обрушивается на пол экипажа, он находится в ином месте, в мысль его вторгается фантасмагория, дистанцирующая его от настоящей реальности: он становится всецело воображаемым" (Сартр 1991:66).
Сартр указывает, что падение производит во Флобере своего рода психическую диссоциацию, отделение от себя самого. И это раздвоение в падении связано с тем, что в падении Флобер превратился в пассивную массу, как бы отделенную от собственной воли и отчужденную вовне. Сартр пишет о проявившемся в падении
15
"желании упасть, стать единым с землей или водой, с изначальной пассивностью материи, с минеральностью..." (Сартр 1991:86).
Падение оказывается толчком вспять, к инертной материи еще до органической жизни. Падение как будто останавливает время, позволяет ему двигаться назад, оно создает ту самую фикцию мгновения (как остановленного времени), в котором два "Я", принадлежащие к разным временным пластам, как будто встречаются. Речь идет о преодолении времени в неком движении вспять, которое есть нечто иное, как повторение (см. Мельберг 1980).
Падение у Бодлера работает как смех, позволяющий субъекту раздваиваться:
"Смех -- это выражение двойного или противоречивого чувства; вот почему возникает конвульсия" (Бодлер 1962:253).
Конвульсия в данном случае оказывается знаком остановки, разрыва в непрерывности, мгновения, повторения. Становление "Я" как будто прерывается падением, и этот перерыв выражается в конвульсии как неком знаке насилия над телом, к которому приложены силы, "останавливающие" время.
Падение Фаркухара описывается именно как останавливающее время. Вращения водоворотов, в которые он попадает в своем воображении, лишь выражают неожиданное преодоление линейности, поворот времени вспять. И действительно, в последнем предсмертном видении герою чудится, что он возвращается в свой дом и видит свою жену. Речь идет о воспоминаниях, приобретающих остроту восприятия. В одной из своих ранних статей "Криптомнезия" (Cryptomnesia) Карл Густав Юнг заметил, что воспоминания, погребенные в Бессознательном, могут всплыть в сознании либо под шоковым воздействием скорости, разрушающей автоматизмы сознания, либо в момент предсмертной дезинтеграции последнего:
"Когда мозг умирает и сознание распадается фрагментарные воспоминания могут воспроизводиться с массой предсмертного мусора. То же самое происходит и при безумии. Я недавно наблюдал случай навязчивого говорения у слабоумной девочки. Она без умолку часами говорила о всех тех, кто за ее жизнь следил за ней, в том числе и об их семьях, детях, расположении их комнат, описывая все подряд до самой невероятной детали -потрясающее действо, по-видимому неподвластное волевому припоминанию" (Юнг 1970:105).
У Бирса это возвращение во времени назад, это повторение, это превращение внутреннего (воспоминаний) во внешнее (восприятие) включены в функционирование конструкции и в пространственном смысле сводятся к "смене места". Метаморфозы производятся динамикой тела внутри конструкции. Я называю такую кон
16
струкцию "машиной" и говорю о сочетании моста, берегов, реки и тела как о некой "машине казни", воздействующей на телесность (подробному анализу работы "машины казни" будет посвящено специальное исследование, над которым я работаю).
Речь идет о процессах, которые я отношу к сфере деформации. Процессы эти прежде всего фиксируются в чисто телесных изменениях, в деформациях в самом прямом физическом смысле. Тело падает, вытягивается, сквозь него проходят потоки энергии и ее пульсации, тело обрушивается в воду, приводится во вращение, "растворяется" в воде, неподвижные предметы "смазываются" и т. д. Следы этих силовых воздействий можно описать как диаграммы.
Описание этих следов и их анализ занимает значительное место в этой книге. Я не намеревался создать какую-либо стройную все-объясняющую теорию. Я давно отказался от поиска подобных фантомов. При этом, не стремясь к систематичности, я не старался избегать теоретизирования. Впрочем, под этим словом я понимаю сегодня фрагментарную рефлексию.
Книга писалась в разное время и в разных странах. Начата она была в России, а завершена в США, где сделана большая ее часть. Первые варианты большинства глав публиковались в виде статей в периодике. Правда, для книги все главы были переработаны, а некоторые переписаны почти до неузнаваемости. В соответствии с принятым ритуалом, укажу на место их первоначальных публикаций.
Глава третья: Труды по знаковым системам, вып. 25, Тарту, 1992.
Глава четвертая: "Новое литературное обозрение", No 7, 1994;
сильно сокращенный английский вариант: "New Formations", 22, 1994.
Глава пятая: "Киноведческие записки", No 15, 1992; английский вариант: "October", 64,1993.
Глава шестая: Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Москва -Рига, 1994.
Глава седьмая: "Киносценарии", No 5, 1991; английский вариант: "The Drama Review", 143, 1994; французский вариант в книге:
Vers une theorie de 1'acteur. Colloque Lev Koulechov. Sous la direction de Francois Albera. Lausanne, 1994.
Глава восьмая: "Киноведческие записки", No 20,1993/1994.
Считаю своим приятным долгом поблагодарить тех людей, которые оказывали мне помощь или поддерживали, как говорится, морально. В последние годы я был связан в России в основном с группами единомышленников, собравшихся вокруг нескольких изданий. Первое -- журнал "Киноведческие записки", с которым меня связывает многолетнее сотрудничество в мою бытность киноведом. Тем, кто издает этот журнал, я многим обязан. На его страницах опубликованы первые варианты двух глав этой книги. "Киноведче
17
ские записки" выпустили в свет мою первую монографию "Видимый мир", где речь шла о репрезентации тела. Особую благодарность я выражаю Александру Трошину, Нине Дымшиц, Ирине Шиловой, Нине Цыркун. Вторая группа -московские философы, с которыми мы затеяли в Москве серию книг "Ad Marginem". Моя вторая книга "Память Тиресия" была издана в этой серии. Для "Ad Marginem" я готовлю сейчас дилогию "Физиология символического". Три человека постоянно поддерживали меня в моей работе. Это Валерий Подорога, общение с которым было чрезвычайно стимулирующим интеллектуальным фактором, Лена Петровская и Саша Иванов. Всем им я выражаю глубокую благодарность. Третья группа, с которой я нахожусь в постоянном контакте, сосредоточена вокруг журнала "Новое литературное обозрение". Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить главного редактора этого журнала и друга Ирину Прохорову. Особая благодарность первому читателю этой книги и ее редактору Сергею Зенкину. Последние несколько лет я преподаю в Нью-йоркском университете. Многое из того, что вошло в книгу, обсуждалось с группой аспирантов этого университета, которым я многим обязан, которых люблю, но перечислять которых поименно было бы слишком долго. И, наконец, я должен выразить свою благодарность персоналу и администрации Центра гуманитарных исследований Поля Гетти в Лос-Анджелесе, создавших превосходные условия для работы над шестой главой книги. Работа над книгой связана для меня с радостным событием -- рождением дочери Анны, которой я и посвящаю эту книгу.
Глава 1 КОНВУЛЬСИВНОЕ ТЕЛО: ГОГОЛЬ И ДОСТОЕВСКИЙ
1. Тело как зеркало сказа
Борис Эйхенбаум начинает свою статью "Как сделана "Шинель" Гоголя" с описания того, как читал свои произведения сам Гоголь -- декламационно, особенно подчеркивая ритм, интонацию, жест. Описание гоголевской писательской декламации позволяет Эйхенбауму сделать вывод, принципиальный для общего понимания гоголевского творчества: данный тип повествования является "сказом":
"...Сказ этот имеет тенденцию не просто повествовать, не просто говорить, но мимически и артикуляционно воспроизводить -- слова и предложения выбираются и сцепляются не по принципу только логической речи, а больше по принципу речи выразительной, в которой особенная роль принадлежит артикуляции, мимике, звуковым жестам и т. д. Кроме того, его речь часто сопровождается жестами и переходит в воспроизведение, что заметно и в письменной ее форме" (Эйхенбаум 1969:
309. -- Выделено мною).
Эйхенбаум определяет гоголевский сказ как "мимико-декламационный" (Эйхенбаум 1969: 319), подчеркивает второстепенное значение "анекдота" для Гоголя. Миметизм текста направлен совсем в иную сторону. Правда, в цитированном фрагменте Эйхенбаум сохраняет подчеркнутую неопределенность по поводу отмечаемой им миметической функции: текст "имеет тенденцию мимически и артикуляционно воспроизводить", речь "переходит в воспроизведение"... Что, собственно, имеется в виду? Эйхенбаум выражается с намеренным нарушением принятых в русском языке норм:
воспроизводить -- что? в воспроизведение -- чего? На эти вопросы он не дает прямого ответа.
И все же понятно, что текст Гоголя в своих жестах, ужимках, гримасах имитирует ситуацию собственного производства, причем не как письменного, но как устного текста1. Эйхенбаум вынужден ввести в описываемую им ситуацию образ автора как актера: "...не сказитель, а исполнитель, почти комедиант скрывается за печатным
_____________
1 Методологические последствия такого фоноцентризма рассмотрены в статье: Липецкий 1993.
19
текстом "Шинели"" (Эйхенбаум 1969: 319). Поправка здесь весьма характерна -- не просто исполнитель, а "комедиант", со всеми вытекающими отсюда ужимками:
"Личный тон, со всеми приемами гоголевского сказа, определенно внедряется в повесть и принимает характер гротескной ужимки или гримасы" (Эйхенбаум 1969:320).
Или в ином месте: "Получается нечто вроде приема "сценической иллюзии"..." (Эйхенбаум 1969: 320)
Неопределенность эйхенбаумовского "воспроизведения" объясняется парадоксальностью ситуации "мимико-декламационного сказа". Материя сказа с ее интонационной возбужденностью, "звуковыми жестами" и маньеристской орнаментальностью является зеркалом, в котором отражается "физика" самого сказителя, его телесность в самом непосредственном смысле этого слова. При этом сказитель особенно ничего и не рассказывает, история его не интересует. Он как бы стоит на некой невидимой сцене, и тело его движется, мимирует. Он -- комедиант, не производящий ничего, кроме комедиантства. Он напоминает мима Малларме, который, по выражению Жака Деррида, "мимирует референтность. Это не имитатор, он мимирует имитацию" (Деррида 1972: 270).
В этом смысле воображаемое тело "исполнителя" -- не выразительное тело, оно ничего определенного не выражает, оно просто вздрагивает, колышется, дергается2. Тела гоголевских персонажей ведут себя сходно с воображаемым телом мимирующего исполнителя-автора. Они как бы зеркально воспроизводят его.
Валерий Подорога утверждает, например, что процесс чтения вообще может быть сведен к бессознательному мимированию, к телесному поведению, доставляющему читателю почти физиологическое удовольствие. Чтение понимается им как телесное перевоплощение:
"Мы читаем, пока испытываем удовольствие. Мы продолжаем читать не потому, что все лучше и лучше понимаем (скорее мы в момент чтения вообще ничего не
__________
2 Псевдо-Лонгин утверждал, что конвульсивный строй речи с явной нарушенностью "нормального" развертывания может имитировать смерть или ужас, то есть явление или аффект, в значительной степени выходящие за пределы репрезентируемого. "Возвышенное" (непредставимое) в данном случае вообще отчасти снимает проблему референции. Конвульсивность слога отсылает к непредставимому: "В словах "из-под смерти" он [Гомер] соединил обычно несочетаемые предлоги различного происхождения и, нарушив привычный ритм стиха, словно скомкав его под влиянием неожиданного бедствия, извлек на поверхность самое бедствие, а весь ужас опасности отчеканил и запечатлел неожиданный оборот "уплывать из-под смерти"". -- О возвышенном 1966: 25. Гомер в данном примере прибег к слиянию Двух предлогов hupo и ek в выражение "hupek tanatoio" -- "из-под смерти" в переводе Чистяковой. Анализ этого фрагмента из Псевдо-Лонгина см. Деги 1984:
208--209.
20
понимаем), а потому, что наша ограниченная телесная мерность вовлекается в текстовую реальность и начинает развиваться по иным законам, мы получаем, пускай на один миг, другую реальность и другое тело (вкус, запах, движение, жест). Удовольствие зависит от этих перевоплощений, от переживания движения в пространствах нам немерных . Читаемый текст -это своего рода телесная партитура, и мы извлекаем с ее помощью музыку перевоплощения..." (Подорога 1993:141)
Если понимать процесс чтения как "психомиметический процесс" (выражение Подороги), то текст может быть почти без остатка сведен именно к статусу "телесной партитуры". Подорога так описывает работу текста Достоевского (хотя, без сомнения, эту характеристику можно отнести и к Гоголю):
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60