И я могу сказать, что если я стал человеком, то только благодаря Сергею Владимировичу Ильюшину.
Покажу ему схему – сотни автоматов, переключателей. Он ткнет пальцем:
«Дима, это что такое?» Я с ходу и не скажу. «У, плохо, – говорит он, – если мы с тобой знать не будем, самолета не будет».
В чем-то я не соглашался – если мы будем заниматься каждой мелочью, кто же будет думать о перспективе самолетов? Но его натура – вникать во все. Он абсолютно правильно считал, что в самолете нет мелочей, любая мелочь может привести к катастрофе.
Коллектив был намного меньше сегодняшнего, но не было ни одного человека, чтоб Ильюшин в течение недели не постоял у его стола. Интересовался, подсказывал. Я всегда удивлялся, как он успевал? Я работал рядом с его комнатой, и не было случая, чтоб я пришел на работу, а уже не висела его фуражка. Не было такого, чтоб я ушел с работы даже часов в десять-одиннадцать вечера, и не висела бы его фуражка! Столько сил, столько энергии в нем было! Железо, золото...»
В бывшем кабинете Ильюшина сейчас висит его большой портрет. Причем поместили так, что если сесть за длинный стол, где прежде собирались те, с кем он создавал машины, то кажется, будто он сидит у торца и ведет беседу. Лещинер посмотрел на портрет и прослезился: «Вот он сидит и как будто сейчас что-то спросит... Я пришел к нему в 1935 году восемнадцатилетним мальчишкой без документов. Поговорили, и он сказал: „Ладно, не обращаю внимания на документы“.
Оформили приказ, и я начал работать у него. А документы мои пришли только в марте 1936-го. Так я с ним проработал до 1970-го и после его ухода на пенсию почти каждую неделю бывал у него. Как-то три недели не был, пришел, а у него слезы на глазах... Очень своеобразный человек был. Я сам расстраиваюсь, вспоминая его. Тяжело говорить... Сейчас немного отойдет... Он для меня был отцом. Этот простой деревенский человек в моем понимании не просто талант, он гений. Ильюшина я считаю величайшим русским талантом. Но в нем было заложено еще нечто помимо его гениального таланта. В то время много зависело и от него, и от тех, кто его окружал. И он имел такой подход к людям, что мы были не просто работники, а семья. И коллектив считал его отцом. Есть родители, которые любят своих детей, но, кроме любви, мало чего дают. А он и любил, и воспитывал. То, что получено от него, от самого бога нельзя получить».
С годами Д.В. Лещинер станет одним из ближайших помощников Ильюшина. В КБ шутили: – Ил – это Ильюшин, Лещинер, как МиГ – Микоян, Гуревич.
Но Ил – Ильюшин, конечно...
...Материально жили туговато. В конце 1934 года только карточки отменили. Народ свою благодарность связывал с именем предсовнаркома Молотова. Кроме основной работы, подрабатывали где кто мог. На Маяковке, в Оружейном переулке был Московский авиационный техникум. В нем преподавал конструктор Николай Васильевич Никитин, создатель самолетов НВ-1, НВ-2, НВ-3. Вечерами, полулегально, частным образом, он собирал конструкторов из разных КБ, и они делали эти истребители.
«Там Семенов и Егер подрабатывали, и мой отец туда ходил, – вспоминает сын одного из ближайших сподвижников Ильюшина и тоже ильюшинец Евгений Серафимович Черников. – Никитин им платил, и они работали до одиннадцати-двенадцати ночи. Днем у Ильюшина вкалывали, как негры. А что значит трудиться до двенадцати ночи, а утром на другую работу спешить? Ильюшину кто-то доложил об этом, и он стал звонить нам по вечерам:
– А Серафим дома?
Мы разработали систему отвечания на звонки:
– Он вышел, у соседей.
– А, ну ладно.
Из дома мы звонили в техникум, сообщали о звонке Ильюшина. Отец оттуда срывался домой:
– Сергей Владимирович, звонили? Что, нужно приехать?
– Да нет, незначительный вопрос...
Два-три раза повторилось так, и пришлось прекратить работу у Никитина. Пробиться конструктору было трудно, конкуренция большая. К тому ж Никитин опоздал: к 1933 году сложились основные группы, и они, конечно, всех давили...»
Старший Черников, Серафим Николаевич, был увлекающийся человек. Как только в продаже появились микролитражные моторчики, он сразу купил, спроектировал модель и показал Ильюшину, когда тот зашел вечером к Черниковым. Сергей Владимирович и Серафим Николаевич часа полтора с увлечением занимались этой игрушкой на радость сыну Черникова...
Дачи были в Малаховке. Ильюшин каждый день, направляясь в Москву, проезжал мимо Черниковых, часто останавливался, смотрел на деревья в саду и всегда высказывал свое неудовольствие:
– У вас вот эти яблони не так подрезаны, здесь надо убрать...
«В 1940 году у него была дача между Кратовом и 42-м километром, – продолжает Е.С. Черников. – Как-то он собрал своих сотрудников, и отец взял меня с собой. Лет десять мне было. Помню его радушным, хлебосольным хозяином. Мы сидели за столом на лужайке перед террасой, а Володя, его старший сын, он на три года старше меня, полез с рогаткой через забор, сорвался и повис. Сергей Владимирович снял с забора и лично выдрал перед собравшимся обществом будущего героя-испытателя и генерала ВВС...
Про производственные дела отец мало рассказывал, такое время было, все секретно. Единственное, что я знал: когда закладывалась новая машина, Ильюшин приходил к отцу:
– Ну, Сима, начинаем. Я думаю, мы сделаем так...
Брал лист бумаги, карандаш и набрасывал вид самолета. Рисовал он довольно жутко, но наброски делал. Отец хранил их в особой папке. Куда она делась? Отец говорил:
– У меня все есть, пойду на пенсию, напишу книгу.
Он хранил папку на работе, дома все-таки опасно было. Написать не успел. А папку, наверно, уничтожили – ведь это связано с режимом, с секретностью. Через неделю после смерти отца я попытался ее найти на работе, но безуспешно...»
И все-таки кое-что есть. У Е.С. Черникова сохранился эскиз истребителя ЦКБ-32, примерно 1936 года, довольно точная компоновочная схема. На желтой бумаге, производит впечатление давности...
Серафиму Черникову Ильюшин давал внешний вид самолета, Черников первоначально все просчитывал и рисовал первый набросок, который обсчитывали весовики, аэродинамики...
А.Н. Туполев, Н.Н. Поликарпов, С.А. Кочеригин, Д.П. Григорович были уже известными конструкторами, и кое-кто смотрел свысока на Ильюшина, считая, что у него ничего не выйдет, дескать, администратор, а не конструктор. Ильюшин работал. Шел первый его самолет – ЦКБ-26...
«Я стал ведущим по металлической машине, – говорит Валерий Африканович Борог. – Не идет машина. Приезжал Михаил Каганович, нарком, брат Лазаря, ругался матом: „Почему не делается самолет, тра-та-та, почему?“ Грозный мужик. А Ильюшин решил пока деревянный фюзеляж пустить. Быстро сделали на заводе в Тушине. Дерево изучалось, и потом нам было легко перейти на него».
К тому же ЦКБ-26 был экспериментальной машиной, с которой надо было поспешить, а на 39-м заводе умели делать выклеенные из шпона деревянные фюзеляжи для истребителя И-16. Подобный фюзеляж построили и для ЦКБ-26. Но и не ошибемся, если заметим, что Ильюшин смотрел вперед и понимал, что в будущей войне металла не хватит, придется строить деревянные машины. «Русфанер», как скажут немцы.
«Чем мне импонировал Ильюшин? – продолжает В.А. Борог. – Почему я его всегда уважал, любил? Любил – не подходит. Ценил – да. Он был тверд, принципиален и смотрел вперед. Он смог организовать свою бригаду, он выжимал из нас все соки – ведь это недюжинная энергия у человека! Не тряпка. Уважаю таких людей».
...Хотелось бы побольше рассказать и о тех, с кем работал Ильюшин, на кого он опирался. Ценны их воспоминания.
«Я 1907 года рождения, – говорит В.А. Борог, – в четыре года остался без родителей. Нас, троих детей, поделили родственники. Я с братом попал к бабушке и дяде. Брат на пять лет старше меня, он в 1918 году вступил в партию и ушел на фронт, как и дядя. Остались мы с бабушкой на окраине Ярославля. Пожар случился, и домишко наш деревянный сгорел. Бабушку взял к себе старший сын от первого мужа, а я ему совсем чужой, и меня – в детский дом. Утром встанешь, вода замерзла, печи и зимой не всегда топили. Но кормили прилично, потому что в гражданскую войну на детские дома обращали больше внимания, чем сейчас. Мы работали в мастерских – столярной, слесарной, электрической и, пожалуй, пропадали там больше, чем в школе. Но в 1924 году наше здание заняли военные, а нас переселили в дом без окон и дверей. Совсем плохо стало, но, на мое счастье, мой старший брат, придя с фронта, окончил в Вологде рабфак и заинтересовался моей судьбой. Ильюшин потом меня спрашивал: „У тебя брат в Вологде не был?“ – Он знал фамилию: мой брат там был председателем Пролеткульта.
Он нашел меня в Ярославле, когда я с детдомовцами играл в футбол, и забрал с собой в Москву. В ЦК комсомола мне дали путевку на рабфак имени Артема в Плехановском институте. В 1929 году я его хорошо закончил, можно было в любой институт без экзамена поступать. Трое нас таких было – Шульженко, Зернов и я. Паша Зернов в войну стал заместителем наркома вооружений, Миша Шульженко – начальником ЦАГИ, директором МАИ... Хотел я было поехать в Ленинград в Институт физики к Иоффе, но поговорили мы втроем и поступили на знаменитый механический факультет МВТУ.
Сталин дал указание образовать из МВТУ пять институтов. Осталось МВТУ, из него вышли МАИ, МЭИ, МЭИС, Текстильный институт. И другие институты поделили. Так и надо было делать, наука у нас пошла. В МВТУ Борис Николаевич Юрьев убедил нас перейти в МАИ. Сперва нас было всего восемь студентов. Первый МАИ – на Ольховке, на бывшей пуговичной фабрике, потом на Ямском поле, пока на Волоколамском шоссе не выдрали фруктовый сад и построили МАИ...
Юрьев опекал нашу группу, я и в аспирантуре у него учился. А когда женился и пришлось думать о заработке, Юрьев договорился с Ильюшиным, и я попал в бригаду Чижевского на 39-й завод, улица Поликарпова теперь. Войдешь в коридор – Кочеригин, Чижевский, Поликарпов, а внизу морская бригада Бериева.
Ильюшин был начальником, а своего у него еще ничего не было. С ним я дело имел, когда работал у Чижевского. Спорил с ним, кто тогда знал, что он будет нашим генеральным? Даю ему свои данные – не согласен. Еще раз – то же самое. Я поговорил с Петром Дмитриевичем Грушиным, он работал у Семена Алексеевича Лавочкина заместителем по крылу, мы и сейчас друзья. Грушин меня поддержал, и я сказал Ильюшину:
– Сергей Владимирович, я посоветовался со своими товарищами, они говорят – правильно!
– Ничего подобного! – Ильюшин все зачеркнул. – Идите, думайте!
В то время ему разрешили организовать свою бригаду. Вызвал:
– Переходи ко мне. Я говорю:
– Сергей Владимирович, я молодой, ищущий, хочу самостоятельно работать, чем-то новым заняться.
И попросил Ильюшина отпустить меня к Черановскому, у которого знакомства были повыше, и ему с Курчевским пообещали создать КБ, если он подберет людей. Ильюшин отказался. Тогда Черановский добыл бумажку для Ильюшина: отпустить такого-то – Орджоникидзе. А Ильюшин: «Ничего подобного!» – и эту бумажку убрал. Я рассказал Черановскому, и пришла вторая бумажка: «Вторично предлагаю отпустить. Орджоникидзе». Пришлось Ильюшину уступить, а то ведь Орджоникидзе мог и по морде дать!
Мы с Борисом Ивановичем Черановским стали организовывать КБ, переманивать к себе своих знакомых. Я и со Стечкиным работал комната в комнату. Он по реактивной тяге ударял, а я делал 75-миллиметровые реактивные пушки, которые Курчевский и Стечкин устанавливали на самолет. В Подлипках строили длинноствольные безоткатные пушки, ставили на рояль и палили. Снаряд вылетал, а рояль не откатывался. Присутствовали Тухачевский, Ворошилов... Руководил Черановский, а я у него помощником был.
Мы стали делать «Параболу» – истребитель с реактивными пушками. Разок он слетал, но не пошел. Нас закрыли и попросили с завода. Куда деваться? Решил снова податься к Чижевскому. Там делали кругосветный самолет «Вокруг шарика» – для Громова, Байдукова, Данилина. Приехал в Смоленск, где строили макет самолета, – оказалось, что на чертежах кресла были изображены в полмасштаба, их и сделали маленькими. К приезду летчиков переделали. Они посмотрели, остались довольны.
Однако дело не двигалось. Материалов не дают, и некому пробивать. Видимо, интерес к этому самолету пропал. Действительно, не так просто в то время было сделать самолет, летающий без посадки вокруг земли. Длиннокрылый, похож на АНТ-25. Год минул, а макет как стоял, так и стоит. Прихожу к Чижевскому: «Отпусти меня. Мне нужен конструктор, который бы уже сегодня работал не на корзину, а создавал вещь».
Чижевский позвонил Ильюшину.
Стою на Ленинградском проспекте у стадиона Юных пионеров, подходит Ильюшин:
– Ну как, изменник, вернулся? Что будешь делать?
– Все, что полагается.
– А что ты хочешь?
– Знаю, что у вас реальные вещи делаются. Хочу вести самолет.
– Ну давай, приходи».
Тех, кто уходил, а потом возвращался, Ильюшин называл беглецами. Брал к себе снова, но до конца не прощал. Переживал, если кто-то уходил сам. Даже много лет спустя, когда организация стала большой, ходил мрачный. Потом скажет:
– И все-таки он от нас ушел! Столько лет проработал...
Ему было обидно, что не сумел сработаться с нужным ему человеком...
А Борог стал начальником бригады фюзеляжа и вырос до главного конструктора ОКБ...
Лето. Жара. Окна открыты. Ильюшин в рубашке с закатанными рукавами что-то набрасывает на листке бумаги...
Часто, сидя на совещаниях или в минуты раздумий, мы чертим треугольники, квадраты, пересекающиеся линии. Пушкин изображал женские головки и ножки, Берия рисовал чертиков, Ильюшин – самолеты.
Попробуем изобразить самолетик. Наверно, каждый сумеет. А вот нарисовать так, чтоб он с бумаги полетел,– это удавалось немногим. Сколько возникало авиационных конструкторских бюро, сколько вспыхнувших имен обещало успех! А что оставило время? Туполев, Ильюшин, Яковлев, Микоян, Сухой... После войны – Антонов, Мясищев... А ведь какие КБ были! Поликарпов, Петляков, Григорович, Лавочкин... Крупнейшие имена. И еще много тех, чьи самолеты, мелькнув, как мотыльки, бесследно сгорели в страде одержимых лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44