В восторге - магазин https://Wodolei.ru
Ел он немного – клюнет несколько раз вилкой, и: «Ребятушки, пошли!»
Стремительный, все делал быстро. В деревне у него тоже заботы. Родственницу навестил, у нее дочь ходит в школу за одиннадцать километров в любую погоду, а места глухие. Поехал в интернат, договорился с директором, чтоб пристроил девчонку.
Днем отдыхает, лежит в избе, бывало, в жаркую пору и на полу – прохладно. Приходит женщина с работы, в ватнике, садится на пол, рассказывает о жизни, ничего не просит, пришла поговорить с земляком:
– А моя Манька-то дура!
– А что такое?
– Поехала в Вологду к зубному врачу, сняла здоровые зубы и поставила коронки – мода!
Зайдет тракторист, руки в мазуте. Разговор с уважением, но без напряга, свой ведь Ильюшин-то!
Недалеко завод, изготавливающий вологодское масло, то, что раньше называлось Парижским. Пошел, посмотрел. Крутится бочка, остановили, открыли крышку, дали кусочек ватмана: «Пробуйте масло!»
Ильюшин попробовал, предложил встретиться с коллективом.
В деревенской избе на громадный стол вознесли пятиведерный самовар, напекли пирожков с рыбой... Попили чаю, водочки, но Ильюшин не большой любитель, да и в его присутствии не очень расходились. Стояла сельповская водка с этикетками, засиженными мухами, – в деревне ее брать некому, сплошь старики да старухи.
– Давайте попробуем грог! – сказал Ильюшин и налил стопку в стакан с крутым кипятком и заваркой. Играл на баяне и пел с земляками протяжные русские песни...
На другой день ему говорили: «Уж мы отведали грогу, когда вы уехали, Сергей Владимирович!»
Сосед сестры Ильюшина помнит эти поездки на охоту и рыбалку. Ильюшин ездил и на своей «Победе», сам за рулем. Знакомы не были, но через сына Сережу Ильюшин пригласил соседа в гости, в Москву.
– А у тебя есть мой самолет? – спросил Ильюшин. – Сережа, дай ему самолет! – и подарил макет Ил-62. Это было незадолго до смерти... 62-я машина – его особая гордость...
Владимир Александрович Пеньков, бывший первый заместитель председателя Вологодского райисполкома, часто встречал Ильюшина в Дилялеве и на озере.
«Этот человек умел молчать и слушать. На охоте убьет столько, сколько нужно, не больше, две-три утки. Сидит в куртке на завалинке, чинит сети. Подходит к нему полковник, начищенный, надраенный:
– Хочу с вами поговорить о деле, Сергей Владимирович.
– А ты, наверно, охотник?
– Нет.
– Тогда рыбак?
– Нет.
– О чем же нам тогда говорить?
Он приехал отдыхать, но чувствовалось, голова занята».
Спал на берегу озера как-то, его обокрали. Он сказал:
«Вот это по-нашему, по-вологодски!»
К сожалению, не только по-вологодски. Россия...
Но сам-то, сам-то он не стал таким! В детстве у него совсем истерлись лапти. Шел по деревне, смотрит – висят на заборе новенькие лапотки. Не выдержал, унес. Мать увидела обнову и строго-настрого велела немедля отнести на место. Отнес. И с тех пор не смел прикасаться к чужому. А повзрослев, понял, что для того, чтобы выйти в люди, в человеки, большая настойчивость нужна. И при этом не потерять то хорошее, непоказное, непосредственное, что есть внутри тебя...
«Смотрю, Анастасия Васильевна что-то много белья развесила сушить, они вместе тогда приехали, – говорит дилялевская соседка Лиза Федосеева. – Оказывается, Сергей Владимирович поехал к озеру на лошади, привязал ее к дереву, и на катере отправился рыбалить. Когда вернулся, отвязал лошадь, а та захотела пить да понесла его к воде, он и оказался в озере. Пришлось все сушить».
Анастасия Васильевна позволила переписать несколько писем Сергея Владимировича разных лет. Вот некоторые отрывки.
«...Народу становится все меньше и меньше, а край наш хороший, красивый край, и народ хороший, добрый. Я часами сижу и любуюсь далью, которая расстилается перед нашим домиком. Озеро, а за ним дали, нескончаемые дали, на 50 – 70 километров. Вся эта панорама как живая, она с каждым часом меняется, особенно красиво озеро. Оно то голубое, то тихое, как стекло, все поверхности берега отражаются в нем, а иногда подует ветер, и оно свирепеет, становится темным, и по небу бежит бесчисленное множество белячков, в такую пору даже мой катер не выдерживает мощной и крутой волны...»
«Иногда я думаю, зачем мне сюда ездить? – пишет он в другом письме. – Ведь дома, на даче так хорошо, и главное, все дома, все вместе. Если бы я смог отдыхать и полечить нервную систему дома, то это было бы самым лучшим. Но в последнее время все относящееся к вопросам работы меня стало очень раздражать... Может, я многого требую от людей, но для того, чтобы быть менее требовательным, мне нужно изменить самого себя и начать требовать меньше с самого себя, но это невозможно, а чтобы выдержать темп, с которым я работаю всю сознательную жизнь, при котором только и возможно справиться с работой, и вести дело к успеху, нужны здоровье, сильная нервная система – вот это и заставляет меня отдыхать здесь. Вся обстановка здесь располагает к отдыху.
У меня есть занятие. Я занят, вернее, моя мысль – охота, рыбная ловля, чистка ружья, обдумывание, куда ехать завтра на охоту. Так что я выбросил из головы, вернее сказать, улетучил все, связанное с работой».
«Вторник отдыхал, а в среду опять на охоту. Убил еще 3 утки. В пятницу охота была плохая, всего две утки. Так что уточек я поел досыта. Катер работает надежно. Погода здесь стоит очень жаркая, среди дня особенно. Я стараюсь днем быть дома. Каждый день принимаю душ, а иногда и 2 раза. Очень хорошо, особенно после охоты. Постель удобная, не такая, как дома, но можно хорошо отдохнуть... Готовит и убирает в домике Мария Ивановна Осокина. Правда, кое-что приходится делать самому: утром готовить самовар, так как она занята у себя дома. В остальном обслуживанием я доволен. Вообще, отношение Осокиных ко мне очень хорошее и внимательное.
Б Дилялеве за год ничего не изменилось. Дела в колхозе плохие. Жизнь колхозников улучшилась, но лишь за счет снижения налогов с участков личного пользования... Хозяйство идет плохо. На трудодень дали за 1958 г. по 300 г хлеба и 80 коп. денег. Поэтому все, особенно молодежь, стараются уехать из деревни.
Был у рыбаков. Рыбу ел уже несколько раз, так что мое питание хорошее, свежие утки и свежая рыба. До сих пор есть помидоры и т.д.»
«В общем я доволен, что сюда приехал, но одному скучно. Правда, первую неделю побыть одному полезно, и отдыхаешь от всего, и успокаиваются нервы.
Милая моя дорогая мамочка, Сережа, Саша, я так привязан к вам, так вас люблю, что не скажешь словами. Я радуюсь, что мы так хорошо и дружно живем, и наша дружба и греет, и светит. Мне всего чаще вспоминается, когда мы всей семьей садимся за стол в полном сборе и когда ведем застольный разговор, в котором участие принимают и Сережа, и Сашок, и все кушаем с аппетитом, и все довольны и веселы. Сию минуту еду на телефон в Березники, думаю, что быстро соединят, сегодня выходной день, отдыхаю, на охоту не еду...»
«Получил твое письмо 25-го, но так как был на охоте, то прочитал его только в субботу. Хотя письма мы писали в одно и то же время, но как совпадают наши чувства и мысли! Я очень рад был твоему длинному письму и читал его несколько раз... Да, у нас действительно хорошая и славная семья, и все дальше так же чудесно идет наша жизнь. Дорогая моя, как мы уже говорили с тобой, нужно помочь Сереже в учебе, у нас к этому имеются все возможности, и нужно не упустить в этом вопросе время, я тебе писал».
«Вспомню вас и думаю: хорошо бы очутиться в кухне за нашим маленьким столиком с кривой ножкой. Так было бы хорошо. Но пока мне одному здесь полезнее, и пока это „полезнее“ будет существовать, я буду здесь. Уже эти три дня мне дали то, что я от всего, что меня нервирует и заботит, отошел. Думы мои переключились на охоту, на рыбную ловлю и другие заботы, с ними связанные»...
Читаешь эти письма и думаешь: какая б ни была хорошая семья, но для настоящего мужчины главное – работа, его дело, ради которого он жертвует всем и подчиняет себя делу...
«Пишу тебе письмо, а кругом тихо-тихо. В окно видно озеро и заозерные дали, по озеру идет пассажирский пароход. Дождик перестает, идет чуть-чуть...»
«Тяжело жить с неделю, кажется годом, вспоминаю и часто вижу во сне, ты единственный и самый родной мне человек, я, конечно, понимаю, что тебе трудно за всем успевать, но что делать, ведь это наши дети, и Сережа – славный, хороший мальчик... Саше тоже нужно внимание, хорошо бы его в группу для прогулок, а то ведь он совершенно не знает детей – это плохо. Он рано будет взрослым, но главное воспитание и внимание к нему остается за тобой...
Я хорошо помню твои советы и наказы и выполняю их, я многое из того, что ты мне говоришь, учитываю и исполняю. Думаю и надеюсь, что наши детки будут такими внимательными к добрым советам и будут исполнять их».
«Дорогая, я очень люблю тебя, люблю деток, люблю нашу тихую, скромную жизнь. Если есть на свете счастье в личной жизни, то я очень счастлив, что встретил тебя на своем пути. До того, как я тебя встретил, ты уже жила в моих мечтах... Вот уже 23 года, как мы встретились с тобой, и как они быстро промелькнули! Ну, у нас еще много хорошего впереди, а наши славные мальчики...
Я думаю, что с Сережей нам нужно обходиться больше добрым словом, это, мне кажется, будет лучше...
Позавтракал, съел натертую морковку, творог с молоком и кусочек рыбы с домашней булкой, что ты мне положила. Я две булочки съел с аппетитом (хороший аппетит – то нужно писать его через два «п» – неплохой каламбур?).
Я знаю, что ты много внимания уделяешь Сереже, это участь мамы. Но, извини меня, я не в упрек, а лишь высказываю тебе свою мысль, что ты раньше была спокойнее и выдержаннее, я старался брать с тебя пример. Я иногда начну шуметь, а ты мне в ответ спокойно отвечаешь, и я не раз ловил себя на этом и сбавлял тон. Самое великое (выделено мною. – Ф.Ч.) в людях – это спокойствие и выдержка. Я называю это великим потому, что это очень и очень редкое качество в людях, и ты этим своим благородным свойством очень сильно на меня повлияла».
«Это все не случайно, – задумалась Анастасия Васильевна, – кто-то соединяет людей. У нас большая любовь. Неземная. Это не каждый испытает. Не каждый».
Почерк мелкий, быстрый, мысль спешила, иногда запятые не ставил.
Приводил изречение Уоррена: «Если бы человек знал, как жить, он бы никогда не умер». Или (вычитал у йогов): «Каждому человеку на жизнь отпущен определенный объем пищи, и чем скорее его израсходуешь, тем скорее умрешь».
Весь был предан работе, но говорил: «У меня ноги сами домой бегут». Справедливая истина, что счастье заключается в том, чтобы с радостью идти и на работу, и с работы домой. Анастасия Васильевна добавляет:
«Он приходил домой поздно, весь издерганный. Надо было его восстановить. Я занималась им, а детьми мало. Поставлю ему Шаляпина – „Блоху“, арию Мефистофеля. Штоколова любил... Много пластинок было».
Он купил гармошку, изучил нотную азбуку, играл русские песни. Это была отдушина, чтобы думка отдохнула. Думка-то текла, как ручеек, и трудно было переключиться. Немаловажной причиной появления гармошки послужил совет врачей. В 1957 году стала сильно болеть голова, и нужна была разрядка, не связанная с физическими усилиями. В «гармошечное дело» он втравил и Серафима Черникова. Вдвоем ездили на московскую баянную фабрику, познакомились с мастерами, делавшими инструменты на заказ...
«У меня до сих пор лежит отцовская гармошка, – вспоминает Евгений Черников. – Сергей Владимирович абсолютно не умел играть, но учился с увлечением, а это главное. Сложно было его слушать, но играл у удовольствием и никогда не пропускал случая, чтобы продемонстрировать достигнутое».
Похоже играл на баяне маршал Жуков. Разрядка, увлечение...
Люди из деревни. И, наверное, дань эпохе. Ильюшин любил музыку, особенно мелодичные песни.
«Как-то я пришел к нему домой, – говорит В.Н. Семенов. – Он завел пластинку „Не слышно шума городского...“. Кто-то поет хриплым голосом, пьяный, что ли... „Это я пою!“ – он говорит. Я и не знал, куда деваться.
– А ты любишь песни? – спрашивает.
– Очень.
– Спел бы что-нибудь!
Я спел, и мы записали. Прослушали.
– Нравится тебе? – спрашивает.
– Нет. У меня же нет голоса!
– А когда ты поешь, ты разве слышишь себя?
– Слышу хорошего певца, которого слушал когда-то, а не себя.
– Также и я, – тихо сказал он».
Есть запись – он поет на итальянском языке «Мое солнце» вместе с В.М. Молотовым на свадьбе сына Владимира. У Молотова был хороший голос – это я знаю...
Об Ильюшине говорят коротко: крестьянин. В обиходе это подразумевает не только народность, но и ограниченность. Может, был не очень развит? Малый уровень культуры? Для иных он казался ниже их уровня. Однако кто из них, аристократов, мог наизусть читать Шекспира? Ильюшин удивлялся, как Лев Толстой мог невысоко отзываться о Шекспире... Нет, уровень у него был не «крестьянский».
Ромео, милый, не клянись луной,
что каждый день свой образ изменяет,
чтоб не была подобно ей
изменчива твоя любовь...
Терпеть не мог измены, предательства. Ну а кто это любит? «Если говорите, то говорите то, что у вас на сердце. Или молчите». Имел право так сказать, потому что сам был надежный человек.
Читал гостям наизусть Тютчева, Беранже – память феноменальная, присущая людям выдающимся. Любил Лескова, Достоевского, Лондона. Короче говоря, понимал, что к чему в литературе. А Джек Лондон был его любимым героем. Как-то взял его фотографию, положил рядом свою, где молодой, в летной форме с петличками: «Чем не парень?»
Интересно посмотреть на себя молодого, еще не побывавшего в когтях у жизни... А эта довоенная летная форма – зависть поколения!
...Отдохнуть и после войны не всегда удавалось. Вечером на вологодском поезде отправился в отпуск, а через несколько часов вслед летит срочная телеграмма: поезд такой-то, вагон такой-то. Снимают с поезда на полпути – Сталин вызывает. Иосиф Виссарионович сам не отдыхал и стране не давал покоя.
Было – поехал Ильюшин в 11.00 утра в ЦАГИ, в Жуковский, а на работу звонит Поскребышев: в 13.00 быть у Сталина. А до Жуковского на машине в один конец полтора часа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Стремительный, все делал быстро. В деревне у него тоже заботы. Родственницу навестил, у нее дочь ходит в школу за одиннадцать километров в любую погоду, а места глухие. Поехал в интернат, договорился с директором, чтоб пристроил девчонку.
Днем отдыхает, лежит в избе, бывало, в жаркую пору и на полу – прохладно. Приходит женщина с работы, в ватнике, садится на пол, рассказывает о жизни, ничего не просит, пришла поговорить с земляком:
– А моя Манька-то дура!
– А что такое?
– Поехала в Вологду к зубному врачу, сняла здоровые зубы и поставила коронки – мода!
Зайдет тракторист, руки в мазуте. Разговор с уважением, но без напряга, свой ведь Ильюшин-то!
Недалеко завод, изготавливающий вологодское масло, то, что раньше называлось Парижским. Пошел, посмотрел. Крутится бочка, остановили, открыли крышку, дали кусочек ватмана: «Пробуйте масло!»
Ильюшин попробовал, предложил встретиться с коллективом.
В деревенской избе на громадный стол вознесли пятиведерный самовар, напекли пирожков с рыбой... Попили чаю, водочки, но Ильюшин не большой любитель, да и в его присутствии не очень расходились. Стояла сельповская водка с этикетками, засиженными мухами, – в деревне ее брать некому, сплошь старики да старухи.
– Давайте попробуем грог! – сказал Ильюшин и налил стопку в стакан с крутым кипятком и заваркой. Играл на баяне и пел с земляками протяжные русские песни...
На другой день ему говорили: «Уж мы отведали грогу, когда вы уехали, Сергей Владимирович!»
Сосед сестры Ильюшина помнит эти поездки на охоту и рыбалку. Ильюшин ездил и на своей «Победе», сам за рулем. Знакомы не были, но через сына Сережу Ильюшин пригласил соседа в гости, в Москву.
– А у тебя есть мой самолет? – спросил Ильюшин. – Сережа, дай ему самолет! – и подарил макет Ил-62. Это было незадолго до смерти... 62-я машина – его особая гордость...
Владимир Александрович Пеньков, бывший первый заместитель председателя Вологодского райисполкома, часто встречал Ильюшина в Дилялеве и на озере.
«Этот человек умел молчать и слушать. На охоте убьет столько, сколько нужно, не больше, две-три утки. Сидит в куртке на завалинке, чинит сети. Подходит к нему полковник, начищенный, надраенный:
– Хочу с вами поговорить о деле, Сергей Владимирович.
– А ты, наверно, охотник?
– Нет.
– Тогда рыбак?
– Нет.
– О чем же нам тогда говорить?
Он приехал отдыхать, но чувствовалось, голова занята».
Спал на берегу озера как-то, его обокрали. Он сказал:
«Вот это по-нашему, по-вологодски!»
К сожалению, не только по-вологодски. Россия...
Но сам-то, сам-то он не стал таким! В детстве у него совсем истерлись лапти. Шел по деревне, смотрит – висят на заборе новенькие лапотки. Не выдержал, унес. Мать увидела обнову и строго-настрого велела немедля отнести на место. Отнес. И с тех пор не смел прикасаться к чужому. А повзрослев, понял, что для того, чтобы выйти в люди, в человеки, большая настойчивость нужна. И при этом не потерять то хорошее, непоказное, непосредственное, что есть внутри тебя...
«Смотрю, Анастасия Васильевна что-то много белья развесила сушить, они вместе тогда приехали, – говорит дилялевская соседка Лиза Федосеева. – Оказывается, Сергей Владимирович поехал к озеру на лошади, привязал ее к дереву, и на катере отправился рыбалить. Когда вернулся, отвязал лошадь, а та захотела пить да понесла его к воде, он и оказался в озере. Пришлось все сушить».
Анастасия Васильевна позволила переписать несколько писем Сергея Владимировича разных лет. Вот некоторые отрывки.
«...Народу становится все меньше и меньше, а край наш хороший, красивый край, и народ хороший, добрый. Я часами сижу и любуюсь далью, которая расстилается перед нашим домиком. Озеро, а за ним дали, нескончаемые дали, на 50 – 70 километров. Вся эта панорама как живая, она с каждым часом меняется, особенно красиво озеро. Оно то голубое, то тихое, как стекло, все поверхности берега отражаются в нем, а иногда подует ветер, и оно свирепеет, становится темным, и по небу бежит бесчисленное множество белячков, в такую пору даже мой катер не выдерживает мощной и крутой волны...»
«Иногда я думаю, зачем мне сюда ездить? – пишет он в другом письме. – Ведь дома, на даче так хорошо, и главное, все дома, все вместе. Если бы я смог отдыхать и полечить нервную систему дома, то это было бы самым лучшим. Но в последнее время все относящееся к вопросам работы меня стало очень раздражать... Может, я многого требую от людей, но для того, чтобы быть менее требовательным, мне нужно изменить самого себя и начать требовать меньше с самого себя, но это невозможно, а чтобы выдержать темп, с которым я работаю всю сознательную жизнь, при котором только и возможно справиться с работой, и вести дело к успеху, нужны здоровье, сильная нервная система – вот это и заставляет меня отдыхать здесь. Вся обстановка здесь располагает к отдыху.
У меня есть занятие. Я занят, вернее, моя мысль – охота, рыбная ловля, чистка ружья, обдумывание, куда ехать завтра на охоту. Так что я выбросил из головы, вернее сказать, улетучил все, связанное с работой».
«Вторник отдыхал, а в среду опять на охоту. Убил еще 3 утки. В пятницу охота была плохая, всего две утки. Так что уточек я поел досыта. Катер работает надежно. Погода здесь стоит очень жаркая, среди дня особенно. Я стараюсь днем быть дома. Каждый день принимаю душ, а иногда и 2 раза. Очень хорошо, особенно после охоты. Постель удобная, не такая, как дома, но можно хорошо отдохнуть... Готовит и убирает в домике Мария Ивановна Осокина. Правда, кое-что приходится делать самому: утром готовить самовар, так как она занята у себя дома. В остальном обслуживанием я доволен. Вообще, отношение Осокиных ко мне очень хорошее и внимательное.
Б Дилялеве за год ничего не изменилось. Дела в колхозе плохие. Жизнь колхозников улучшилась, но лишь за счет снижения налогов с участков личного пользования... Хозяйство идет плохо. На трудодень дали за 1958 г. по 300 г хлеба и 80 коп. денег. Поэтому все, особенно молодежь, стараются уехать из деревни.
Был у рыбаков. Рыбу ел уже несколько раз, так что мое питание хорошее, свежие утки и свежая рыба. До сих пор есть помидоры и т.д.»
«В общем я доволен, что сюда приехал, но одному скучно. Правда, первую неделю побыть одному полезно, и отдыхаешь от всего, и успокаиваются нервы.
Милая моя дорогая мамочка, Сережа, Саша, я так привязан к вам, так вас люблю, что не скажешь словами. Я радуюсь, что мы так хорошо и дружно живем, и наша дружба и греет, и светит. Мне всего чаще вспоминается, когда мы всей семьей садимся за стол в полном сборе и когда ведем застольный разговор, в котором участие принимают и Сережа, и Сашок, и все кушаем с аппетитом, и все довольны и веселы. Сию минуту еду на телефон в Березники, думаю, что быстро соединят, сегодня выходной день, отдыхаю, на охоту не еду...»
«Получил твое письмо 25-го, но так как был на охоте, то прочитал его только в субботу. Хотя письма мы писали в одно и то же время, но как совпадают наши чувства и мысли! Я очень рад был твоему длинному письму и читал его несколько раз... Да, у нас действительно хорошая и славная семья, и все дальше так же чудесно идет наша жизнь. Дорогая моя, как мы уже говорили с тобой, нужно помочь Сереже в учебе, у нас к этому имеются все возможности, и нужно не упустить в этом вопросе время, я тебе писал».
«Вспомню вас и думаю: хорошо бы очутиться в кухне за нашим маленьким столиком с кривой ножкой. Так было бы хорошо. Но пока мне одному здесь полезнее, и пока это „полезнее“ будет существовать, я буду здесь. Уже эти три дня мне дали то, что я от всего, что меня нервирует и заботит, отошел. Думы мои переключились на охоту, на рыбную ловлю и другие заботы, с ними связанные»...
Читаешь эти письма и думаешь: какая б ни была хорошая семья, но для настоящего мужчины главное – работа, его дело, ради которого он жертвует всем и подчиняет себя делу...
«Пишу тебе письмо, а кругом тихо-тихо. В окно видно озеро и заозерные дали, по озеру идет пассажирский пароход. Дождик перестает, идет чуть-чуть...»
«Тяжело жить с неделю, кажется годом, вспоминаю и часто вижу во сне, ты единственный и самый родной мне человек, я, конечно, понимаю, что тебе трудно за всем успевать, но что делать, ведь это наши дети, и Сережа – славный, хороший мальчик... Саше тоже нужно внимание, хорошо бы его в группу для прогулок, а то ведь он совершенно не знает детей – это плохо. Он рано будет взрослым, но главное воспитание и внимание к нему остается за тобой...
Я хорошо помню твои советы и наказы и выполняю их, я многое из того, что ты мне говоришь, учитываю и исполняю. Думаю и надеюсь, что наши детки будут такими внимательными к добрым советам и будут исполнять их».
«Дорогая, я очень люблю тебя, люблю деток, люблю нашу тихую, скромную жизнь. Если есть на свете счастье в личной жизни, то я очень счастлив, что встретил тебя на своем пути. До того, как я тебя встретил, ты уже жила в моих мечтах... Вот уже 23 года, как мы встретились с тобой, и как они быстро промелькнули! Ну, у нас еще много хорошего впереди, а наши славные мальчики...
Я думаю, что с Сережей нам нужно обходиться больше добрым словом, это, мне кажется, будет лучше...
Позавтракал, съел натертую морковку, творог с молоком и кусочек рыбы с домашней булкой, что ты мне положила. Я две булочки съел с аппетитом (хороший аппетит – то нужно писать его через два «п» – неплохой каламбур?).
Я знаю, что ты много внимания уделяешь Сереже, это участь мамы. Но, извини меня, я не в упрек, а лишь высказываю тебе свою мысль, что ты раньше была спокойнее и выдержаннее, я старался брать с тебя пример. Я иногда начну шуметь, а ты мне в ответ спокойно отвечаешь, и я не раз ловил себя на этом и сбавлял тон. Самое великое (выделено мною. – Ф.Ч.) в людях – это спокойствие и выдержка. Я называю это великим потому, что это очень и очень редкое качество в людях, и ты этим своим благородным свойством очень сильно на меня повлияла».
«Это все не случайно, – задумалась Анастасия Васильевна, – кто-то соединяет людей. У нас большая любовь. Неземная. Это не каждый испытает. Не каждый».
Почерк мелкий, быстрый, мысль спешила, иногда запятые не ставил.
Приводил изречение Уоррена: «Если бы человек знал, как жить, он бы никогда не умер». Или (вычитал у йогов): «Каждому человеку на жизнь отпущен определенный объем пищи, и чем скорее его израсходуешь, тем скорее умрешь».
Весь был предан работе, но говорил: «У меня ноги сами домой бегут». Справедливая истина, что счастье заключается в том, чтобы с радостью идти и на работу, и с работы домой. Анастасия Васильевна добавляет:
«Он приходил домой поздно, весь издерганный. Надо было его восстановить. Я занималась им, а детьми мало. Поставлю ему Шаляпина – „Блоху“, арию Мефистофеля. Штоколова любил... Много пластинок было».
Он купил гармошку, изучил нотную азбуку, играл русские песни. Это была отдушина, чтобы думка отдохнула. Думка-то текла, как ручеек, и трудно было переключиться. Немаловажной причиной появления гармошки послужил совет врачей. В 1957 году стала сильно болеть голова, и нужна была разрядка, не связанная с физическими усилиями. В «гармошечное дело» он втравил и Серафима Черникова. Вдвоем ездили на московскую баянную фабрику, познакомились с мастерами, делавшими инструменты на заказ...
«У меня до сих пор лежит отцовская гармошка, – вспоминает Евгений Черников. – Сергей Владимирович абсолютно не умел играть, но учился с увлечением, а это главное. Сложно было его слушать, но играл у удовольствием и никогда не пропускал случая, чтобы продемонстрировать достигнутое».
Похоже играл на баяне маршал Жуков. Разрядка, увлечение...
Люди из деревни. И, наверное, дань эпохе. Ильюшин любил музыку, особенно мелодичные песни.
«Как-то я пришел к нему домой, – говорит В.Н. Семенов. – Он завел пластинку „Не слышно шума городского...“. Кто-то поет хриплым голосом, пьяный, что ли... „Это я пою!“ – он говорит. Я и не знал, куда деваться.
– А ты любишь песни? – спрашивает.
– Очень.
– Спел бы что-нибудь!
Я спел, и мы записали. Прослушали.
– Нравится тебе? – спрашивает.
– Нет. У меня же нет голоса!
– А когда ты поешь, ты разве слышишь себя?
– Слышу хорошего певца, которого слушал когда-то, а не себя.
– Также и я, – тихо сказал он».
Есть запись – он поет на итальянском языке «Мое солнце» вместе с В.М. Молотовым на свадьбе сына Владимира. У Молотова был хороший голос – это я знаю...
Об Ильюшине говорят коротко: крестьянин. В обиходе это подразумевает не только народность, но и ограниченность. Может, был не очень развит? Малый уровень культуры? Для иных он казался ниже их уровня. Однако кто из них, аристократов, мог наизусть читать Шекспира? Ильюшин удивлялся, как Лев Толстой мог невысоко отзываться о Шекспире... Нет, уровень у него был не «крестьянский».
Ромео, милый, не клянись луной,
что каждый день свой образ изменяет,
чтоб не была подобно ей
изменчива твоя любовь...
Терпеть не мог измены, предательства. Ну а кто это любит? «Если говорите, то говорите то, что у вас на сердце. Или молчите». Имел право так сказать, потому что сам был надежный человек.
Читал гостям наизусть Тютчева, Беранже – память феноменальная, присущая людям выдающимся. Любил Лескова, Достоевского, Лондона. Короче говоря, понимал, что к чему в литературе. А Джек Лондон был его любимым героем. Как-то взял его фотографию, положил рядом свою, где молодой, в летной форме с петличками: «Чем не парень?»
Интересно посмотреть на себя молодого, еще не побывавшего в когтях у жизни... А эта довоенная летная форма – зависть поколения!
...Отдохнуть и после войны не всегда удавалось. Вечером на вологодском поезде отправился в отпуск, а через несколько часов вслед летит срочная телеграмма: поезд такой-то, вагон такой-то. Снимают с поезда на полпути – Сталин вызывает. Иосиф Виссарионович сам не отдыхал и стране не давал покоя.
Было – поехал Ильюшин в 11.00 утра в ЦАГИ, в Жуковский, а на работу звонит Поскребышев: в 13.00 быть у Сталина. А до Жуковского на машине в один конец полтора часа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44