Наблюдая за лицом начальника политотдела, Маратов, однако, вскоре почувствовал неуверенность. Меркулов, хотя не перебивал, слушал рассеянно и равнодушно. Может быть, такова была его манера слушать, но, может быть?..
— Только не подумайте, товарищ капитан первого ранга, что мы хотим нарисовать картину парадного благополучия, — закончил Маратов. — Нет, мы лишь хотим показать, что коллектив у нас крепкий и здоровый, главное направление взято правильно, и к преодолению новых трудностей и решению новых задач, которые вы перед нами поставите, мы готовы.
Тут Меркулов впервые усмехнулся. Ни Маратов, ни Порядов, обидевшиеся на эту ироническую усмешку и усмотревшие в ней недоверие к их словам, не могли, однако, знать мыслей Меркулова. Он нисколько не сомневался в искренности своих новых подчиненных, просто все, что они говорили, было ему ни к чему. Более того, он убедился, что по крайней мере у этих двоих нет знания каких-то коренных недостатков, которые он, Меркулов, должен преодолеть. А в том, что такие недостатки должны обнаружиться, он был убежден уже хотя бы потому, что верил, что его, меркуловская, требовательность стоит выше любой другой. И хотя Меркулов еще не знал и не мог знать, какие именно недостатки он вскроет, он уже с порога отвергал любую попытку настроить его на мирный лад.
Меркулов достал из сейфа и разложил на столе каргу морского театра и попросил Порядова дать характеристику бухт, маяков и морских течений у побережья. Порядов заметил, что это гораздо лучше его могли бы сделать штабные специалисты, но Меркулов сказал, что хотел бы беседовать со штабистами, чувствуя себя уже подготовленным. Тут Меркулов несколько отступил от истины, так как в первые же дни Серов основательно ознакомил его с морским театром. Словом, далее последовал разговор, который точнее всего, пожалуй, может быть определен как экзамен по военно-морскому делу. Меркулов интересовался не только характеристикой морского театра, но и боевыми качествами кораблей со-
единения, состоянием их машин и оружия, знаниями офицеров.Порядов привык практически обходиться лишь минимумом общих сведений, необходимых при анализе политической работы по обеспечению боевой подготовки. В тех редких (так, по крайней мере, казалось ему) случаях, когда этих сведений не хватало, всегда можно было проконсультироваться со специалистами. Сегодня Порядов был впервые поставлен в положение экзаменующегося ученика и, конечно, провалился. Положение Маратова было несравненно лучше. У него за плечами был запас знаний, полученных в Военно-политической академии, кроме того, обязанности секретаря штабной парторганизации заставляли его находиться в курсе того, чем занимались офицеры самых различных специальностей. Впрочем,' и для него разговор закончился далеко не благополучно.
— Я человек прямой, судите, как хотите, — подвел итог беседе Меркулов, — и должен сказать, что верить вашей оценке положения дел не могу. Мой заместитель,— тут он покосился на Порядова,— в военно-морском деле, простите за резкость, профан, секретарь партбюро, по первому впечатлению, прекраснодушный либерал, который о всех людях судит приятельски-снисходительно. Так это или не так?
Порядов и Маратов молчали.
— Выводы, надеюсь, сумеете сделать сами? — спросил Меркулов.
— Но, товарищ капитан первого ранга, мои личные недостатки все же не дают основания для переоценки положения в соединении, — попробовал возразить Порядов.
— Только преодолев свою военно-морскую малограмотность, вы сможете и об этом судить, — грубовато ответил Меркулов.
На Маратова весь этот разговор произвел гнетущее впечатление. Сколько раз он думал о нем!
Сейчас, взглянув на молчавшего Высотина, он вдруг сказал:
— Вспомнился мне бывший начпо Звенигоров. Разве при нем плохо мы работали — и Порядов, и я, и другие. Покойник на сильные стороны человека умел опираться, а слабые — сам нейтрализовал. А Мерку-
лов — все я, все приказ... Одних хочет списать, а других с песочком драит.
Высотин покачал головой.
— Характеров одинаковых не бывает.
— Не бывает, верно, — сказал Маратов, — но честно скажу, я в каждом начальнике хочу уважать не только погоны, которые он носит, и не одну должность его и права, а человека.
— Нельзя противопоставлять одно другому, Савва Артемьевич. Скажи мне лучше, как же завоевывается любовь и уважение?
Маратов вспылил:
— Я же тебе уже сказал: человеческим отношением...
— Человеческим? — перебил Высотин, вдруг обидевшись за Меркулова: — Ну, а каковы мерки? Не пожалеть своей жизни, спасая товарища, — это, скажем, хорошая мерка?
— Мерка подходящая.
— Так вот, Меркулов на войне спас мне жизнь. И все это я говорю, — закончил Высотин убежденно,— чтобы ты знал, что в начпо ты еще не разобрался.
Маратов развел руками.
— Ну, и он, во всяком случае, не разобрался в нас. ...В каюту вошел Светов, возбужденный и сияющий.
Обращаясь к Высотииу, он воскликнул:
— Все-таки разыскал тебя, Андрей. Очень уж хотелось поделиться радостью.
— Ты о чем, Игорь?
— Есть у нас смелый человек, который ценит свежие мысли, не в пример некоторым старым приятелям.
— Ты о Меркулове?
— О ком же еще?! — Светов помахал в воздухе фуражкой и исчез.
Высотин невольно улыбнулся, выходка Светова, решившего преподнести ему маленькую «пилюлю», была откровенно мальчишеской.
— Что это с ним? — полюбопытствовал Маратов.
— Да так, продолжение одного нашего спора, — ответил Высотин и, повернувшись к Порядову, закончил:
— Видите, разные люди по-разному ценят Меркулова.
Порядов поднялся и, кивнув Высотину, пошел к выходу. Он шел сутулясь, пригнув голову, словно какая-то тяжесть давила ему на плечи.
— И-да-а, — задумчиво протянул Маратов. Высотин вспомнил, наконец, о своем деле, с которым, собственно, сюда шел.
— Ну вот, значит, я тебе как секретарю партбюро должен сказать...— начал он.
— О пропуске, Андрей Константинович?
— Ты уж знаешь?
— Досадный случай. И мне за тебя влетело. Целую лекцию выслушал о благодушии некоторых коммунистов...
Светов торопился на «Дерзновенный». Он шел по пирсу, довольный собой. Приятно было немножко поддеть всегда претендовавшего на безошибочность Андрея. Еще более приятен был разговор с начальником политотдела. Правда, преувеличивать значение этого разговора не стоило. В конце концов Меркулов только выслушал, не перебивая, критику в адрес Панкратова и пообещал, лишь ходатайствовать перед командующим, чтобы на предстоящих ученьях «Дерзновенному» дали достойную гвардейского корабля задачу. «А потом уж поговорим, если будет о чем». Однако и этого обещания для Светова, давно не встречавшего поддержки, было достаточно.
Утром, после подъема флага, Серов, мучась от головной боли, вызванной ночной работой, отложил рукопись в сторону, выключил настольный вентилятор, надоевший ему монотонным жужжанием, поднял стекло иллюминатора и, распахнув дверь, чтобы каюту продуло сквозняком и очистило от табачного дыма, поднялся на верхнюю палубу. Оттуда открывался вид на базальтовые, обледеневшие от морских брызг скалы у входа в гавань, на разбросанный среди сопок город.
Командующий чувствовал себя усталым. «Чаще надо ходить на лыжах», — подумал он.Впрочем, утомление не сказывалось отрицательно на душевном состоянии Серова. Напротив, оно было даже
по-своему приятно ему, так как приходило после той работы, которой давно были посвящены все его мысли и которой он только теперь позволил себе отдаться целиком.
Бывает так и в жизни одного человека, и в жизни больших коллективов: долгое время все дается с трудом. Каждый шаг вперед берется с бою, досадные случайности, неприятности, непредвиденные преграды возникают поминутно, и все силы уходят на то, чтобы преодолеть их и не свернуть с правильного пути. Но вот, порой даже незаметно для глаза, происходит перелом, помехи исчезают будто сами собой, обстоятельства становятся как нельзя более благоприятными и наступает период, когда жизнь движется спокойно и мерно.
Как показалось Серову, такой период наступил в жизни соединения. Он начался, пожалуй, несколько лет назад, с того момента, когда эсминец «Державный» был признан целиком отличным кораблем. Отвлеченная теоретическая возможность добиться того, чтобы сотни матросов, разных по характеру, душевному складу, способностям и устремлениям, стали все образцовыми моряками, эта возможность, казавшаяся маловерам практически неосуществимой, превратилась в действительность. В соединении появился эталон, образец, которому надо было следовать. Опыт Высотина, его заместителя по политической части Парамонова, опыт офицеров, старшин и матросов «Державного» по многим каналам передавался на другие корабли. Этот опыт изучали работники штаба и политотдела. Специалисты с «Державного», переведенные на крейсер «Адмирал Ушаков», стали там пропагандистами высотинских методов, командиры кораблей, каждый по-своему, в соответствии со своими знаниями, навыками, склонностями, осваивали этот опыт и обогащали его. В течение последних лет отличные подразделения и даже целые боевые части стали обычными в соединении. Однако эта воспитательная работа была длительной и кропотливой. И если командующий и понимал, что невозможно добиться образцовой службы от всех без исключения членов многотысячного коллектива, где разнообразие характеров и обстоятельств было столь велико, что не поддавалось учету, он мог быть все же доволен и тем, что все двигалось по направлению к лучшему.
Конечно, Серов знал, что боевое соединение — не механическая сумма кораблей, а сложный организм, где решающая роль принадлежит его мозгу — штабу, и что деятельность штаба в целом не определишь одной примитивной меркой служебной исполнительности его работников. Сила штаба проверяется по пульсу всего организма, по всей деятельности соединения. И только тогда, когда твердо уверен, что у всех — от кладовщиков интендантства до матросов в котельной «Морской державы» — поступки, мысли и чувства на службе определены единой волей и что эта воля заранее задала общий согласованный ритм движения и добилась того, что в технике называют синхронностью, только тогда штаб оказывается на высоте положения. И здесь командующий как будто мог быть спокоен. Назначенный год назад начальником штаба капитан I ранга Панкратов был человек волевой, хорошо знающий штабную работу. Начальником политотдела после смерти Звенигорова стал офицер, имевший блестящие аттестации.
Правда, Панкратов порой казался Серову человеком несколько ограниченным и недостаточно инициативным, и командующий положил себе проверить на деле его уменье мыслить самостоятельно. Но подходящего случая пока не представлялось. Несколько смущала Серова и излишняя категоричность в суждениях нового начальника политотдела. Но судить о нем было еще рано. Во всяком случае, пока Серов не видел прямых причин для неудовлетворенности общим ходом дела.
Работа, которую писал Серов, увлекала его. Он чувствовал, что она нужна уже сегодня. По его глубокому убеждению, во всей боевой подготовке Военно-морского флота должен был вскоре произойти серьезный перелом, начаться новый этап. И он понимал, что вице-адмиралу Серову, опытному боевому моряку, как и другим умудренным жизнью боевым офицерам, в любую минуту страна может предъявить свой большой счет.
Достижения техники, новые виды реактивного оружия, атомная и термоядерная энергия и еще многое другое—все это должно было резко изменить картину военных операций на море. И как бы твердо ни верил Серов в победу дела мира, он — человек военный — обязан быть готовым к любым неожиданностям.
Серов не принадлежал к категории людей, увлекающихся звучанием слов «атомный век», «атомная война». Он был глубоко убежден, что главной силой всегда являются люди. Сражения требуют гармонического сочетания всех технических средств. Ни одно новое оружие само по себе никогда не давало победы.
Не принадлежал Серов и к другой категории военных, которые в свое время готовы были противопоставить танку — штык, автомату — трехлинейную винтовку. Некоторые из них в неофициальных разговорах в кают-компаниях намекали, что атомное оружие не посмеют и побоятся пустить в дело, как побоялись и не посмели применить газы во второй мировой войне.
Серов посмеивался над увлекающимися «прожектерами» и презирал казенный оптимизм безнадежно консервативных офицеров, чьи взгляды характеризовал одной фразой: «Авось-небось, да и сойдет».
Серов думал: какой бы ни была будущая война, если избежать ее не удастся, в ней останутся для флота и бои кораблей на море, и высадка десантов, и конвоирование торговых судов, и многое другое, с чем доводилось сталкиваться прежде. Но какой характер примут бои? В каких условиях станут возможны десанты и в каких невозможны? Если соединение нельзя держать в одном кулаке, а надо рассредоточить корабли по разным бухтам, как повысится ответственность командиров кораблей? Каковы пути, чтобы приучить их к большей самостоятельности? Насколько должны быть гибки штабные планы и в то же время насколько тверды, чтобы, предоставляя максимум инициативы командирам кораблей, не допустить хаоса?! Да что штабы и командиры! Даже воспитание рядового матроса представляло серьезную проблему. Сколько неприятностей было в 1941 году, когда в пехотных подразделениях появилась болезнь, именуемая «танкобоязнью», и как потом те же бойцы, что поддавались страху, хладнокровно и умело уничтожали танки. Следовательно, надо позаботиться о том, чтобы предупредить «атомобоязнь», а это значит, необходимо провести молодых матросов через испытания, которые так закалили бы их характер и волю, как, может быть, еще никогда прежде.
Но что же это за испытания?Вот те вопросы, которые занимали Серова, те проблемы, которые охватывали возможные изменения как в оперативном искусстве и тактике, так и в повседневном воспитании моряков всех рангов и званий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70