Не то, чтобы Панкратов не понимал, что флот не может жить всегда по издавна заведенным правилам, что время неизбежно выдвигает новые требования, но он просто привык к тому, что это новое приходит откуда-то «сверху» в виде директив, приказов, инструкций. Все же, что не было .подтверждено директивами, приказами, инструкциями, наконец, опытом, казалось ему ненадежным, зыбким и сомнительным. Лучшей похвалой для него прозвучали
бы слова: «У Панкратова все в порядке». Большего он и не желал. Заменив заболевшего командующего в сложный период учений, Панкратов был в высшей степени горд тем, что он этот порядок не только сохранил, но и укрепил.
Стрелки хронометра остановились на 20.00. Панкратов поднялся и ровным голосом стал читать первую страницу. С этой секунды он уже не отрывал глаз от текста. В салоне стояла тишина, а за выражением лиц своих слушателей начальник штаба никогда не следил.
Ближе всего к столу начштаба, вполоборота к остальным, сидели Меркулов, Николаев, Порядов и Вы-сотин. Затем другие офицеры соединения, участвовавшие в учениях, и среди них Маратов, Кипарисов, Све-тов и где-то в дальнем углу салона Донцов и Кристаллов.
Меркулову текст доклада был знаком. Один из его разделов, посвященный партийно-политической работе, он писал сам. Поэтому слушал он сейчас, собственно, больше из вежливости, но зато внимательно наблюдал за присутствующими, обжигая то одного, то другого взглядом. Светов, откинувшись па спинку стула, сощурил глаза и поглядывал вокруг с едва заметной усмешкой. Николаев глубокомысленно морщил лоб, выпячивая губы, и время от времени одобрительно кивал головой. Кипарисов смотрел прямо перед собой подчеркнуто бесстрастно. Маратов явно скучал. Были здесь офицеры, которые ждали, что их похвалят, были и другие офицеры, нервничавшие в предвидении того, что их распекут за ошибки... Лишь Высотин ничего для себя не ждал. Лицо его было совершенно спокойно. Он с интересом слушал суховатый доклад начальника штаба.
Ведь сам он принимал участие в разработке плана овладения Скалистым. Точнее, именно он, заместитель начальника штаба, воплощал идеи своего начальника. И как бы то ни было, нес ответственность вместе с ним.
Осью доклада была мысль о методически последовательном выполнении плана учений. Все, что происходило на маневрах, пунктуально соответствовало задуманному в штабе: корабли точно приходили в назначенные квадраты, затрачивали определенное, предусмотренное нормами количество снарядов на уничтожение тех или
иных объектов, авиация и десантные части безукоризненно взаимодействовали с кораблями при высадке и форсировании береговой обороны «противника». Высотин испытывал двойственное чувство. Его невольно захватывала великолепная архитектурная точность в осуществлении плана боев. В то же время было такое ощущение, будто он слушает не живую, а мертвую, механически записанную на старую грамофонную пластинку речь. «Ну, это от манеры Панкратова говорить», — попытался успокоить он себя. И вдруг Высотин услышал позади себя шепот Светова.
«Первая колонна марширует, вторая колонна марширует», — так Лев Толстой в «Войне и мире» высмеивал кабинетных стратегов, у которых в планах все получалось безукоризненно точно, а в бою первая же неожиданность смешивала все карты. Словом, по русской пословице: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги!» Высотин нахмурил брови. Светов будто сразу нашел формулу, в которой воплотились потаенные сомнения самого Высотина. Тут же он попытался опровергнуть ее. Однако ведь оврагов никаких не оказалось. Гладко было и на деле. Правда, общий план учений не блистал новизной. Но ведь в нем был учтен опыт минувшей войны, который надо было изучить. И атака с с моря укрепленной базы прошла успешно... Цифры предположительных потерь, хотя и были велики, но могли быть признаны нормальными... Все это панкра-товские мысли. Но ведь именно Панкратов учил Высотина штабному делу. «Да, да, он больше меня знает, что нужно», — повторял про себя Высотин. Но этот довод, до сих пор помогавший молодому штабисту держать себя в руках и служить под начальством Панкратова, сегодня не подействовал. Продолжая слушать начштаба, он невольно ставил под сомнение каждое положение доклада. А что если бы у «противника» оказалось термоядерное оружие? Ведь это не было учтено планом. А если бы у «синих» на суше оказались большие резервы и их бы подтянули к месту высадки?.. Значит, то, что выглядело гармонической стройностью, могло оказаться шаблоном... Значит, успех объяснялся лишь тем, что по условиям учений соединение было поставлено в
более выгодное по сравнению с «противником» положение? Этот вывод становился уже неотвратимым.
...Закончив доклад, Панкратов тяжело сел и сразу будто врос в кресло. На настольном стекле каменели его жилистые руки.
— Прошу высказываться, товарищи офицеры, — проговорил Панкратов.
Первые выступления не принесли ничего нового. Николаев, явно наслаждаясь звучанием своего бархатного баритона, докладывал о том, что на «Державном» была обеспечена четкость в решении всех задач; представитель авиационного соединения благодарил за хорошо налаженную связь и своевременные оповещения. И вдруг решительно поднялся Светов. Уже в том, как настойчиво попросил он слова, как сжались и побелели его тонкие губы, уже по тому, как нахмурился Панкратов и сухо произнес: «Прошу», Высотйн почувствовал, что сейчас что-то должно произойти. Он еще сердился на Светова, но больше боялся, что Игорь, как это уже с ним бывало, выступит необдуманно и запальчиво.
Если бы Светов поддался искушению говорить обо всем, что лежало у него па сердце, что диктовалось, конечно, убеждением, по в не меньшей мере и оскорбленным самолюбием, опасения Высотина оправдались бы полностью. Начальник штаба в своем докладе даже не упомянул о «Дерзновенном». У Светова на языке уже вертелась фраза: «Вы, товарищ капитан первого ранга, умолчали о моем корабле и даже о чрезвычайном происшествии на нем. А умолчали только потому, что не хотели вспоминать обстоятельства, при которых оно произошло. Обстоятельства же эти таковы, что высадку десанта можно было произвести с меньшими потерями и большим успехом. И, значит, план ваш, хотя и составлен по всем правилам, да на проверку — кабинетный шаблон»... Конечно, такое начало речи произвело бы впечатление разорвавшейся бомбы и тем было бы привлекательно. Но Светов не раз обжигался на подобных эффектах. Он взял себя в руки и, как мог, спокойно и бесстрастно рассказал о своей разведке в Безымянной бухте, не утаив и несчастного случая с Канчуком.
Взгляд Панкратова стал суровым, пальцы сжались в кулак. Начштаба тяжело повернулся в кресле. Но командира «Дерзновенного» не прерывал.
— Я занял столько времени своим рассказом, — закончил Светов, — потому, что мне неясно и хотелось бы, если это возможно, для расширения своего командирского кругозора (тут в тоне Светова пробилась едва заметная ирония) получить разъяснение: почему Безымянная бухта не была использована хотя бы для вспомогательного удара в тыл «синих», а гвардейский корабль по существу выведен из учений?
В салоне тишина стала напряженной. Как ни сдержанно говорил командир «Дерзновенного», все понимали, что он бросил вызов начальнику штаба.
Сжавшиеся в кулаки руки Панкратова побелели, на скулах густо проступил румянец. Проще всего было, конечно, запретить обсуждение действий командования, но это было бы по сути признанием поражения. Вопросы Светова были заданы в форме, вполне тактичной и допустимой.
— Скажите, Светов, — спросил вдруг Меркулов,— в состоянии ли были паши люди форсировать обледеневшие скалы? Не дали бы мы солидное пополнение госпиталю?
— То, что старшина Канчук сломал ногу, — досадный случай, — спокойно ответил Светов. — Конечно, таких случаев могло быть и два, и три. Но кто стал бы останавливаться перед этим в бою? Разве не штурмовали русские солдаты Альпы еще при Суворове? — И вдруг выдержка изменила Светову. — Да и о чем тут вообще говорить? Неужели не стоит рискнуть? — Он повернулся лицом к Меркулову: — Вот вы, капитан первого ранга, я убежден, поняли бы меня, сами поступили бы, как я... Или правило «На ученье, как в бою» у нас не действует? — Последний вопрос Светов задал, уже снова глядя в упор на начальника штаба.
Панкратов непреклонно выдержал световский взгляд. Меркулов покачал головой не то одобрительно, не то с сомнением. Трудно было понять, что он думал. И поэтому каждый из присутствующих истолковал это движение начальника политотдела так, как ему хотелось, во всяком случае, Светов, Порядов, Кипарисов и Донцов — как одобрение. У каждого были на то свои резоны. Светов уверен был в доброжелательности начпо. Порядов, казалось, твердо знал, что Меркулов стремится поддержать все новое в соединении. Кипарисов
после давешней беседы с Порядовым считал поддержку действий гвардейского корабля линией политотдела, Донцов просто искренне желал, чтобы такой опытный политработник, как Меркулов, перед которым Донцов преклонялся, оценил подлинные успехи «Дерзновенного». В то же время Маратов, Николаев и некоторые другие командиры считали, что Меркулов выразил явное сомнение по поводу рассказа Светова.
И только два человека не придали совершенно никакого значения кивку Меркулова. Панкратов, считавший незыблемой аксиомой каждую букву своего плана и поэтому не нуждавшийся ни в чьей поддержке, и Высо-тин, который все еще думал о словах Светова.
Высотин, забывшись, высказал мысли вслух:
— Да, недоработали мы в штабе...
Панкратов взглянул на него с нескрываемым удивлением:
Высотин, покраснев, встал:
— Садитесь, — сказал Панкратов и, окинув взглядом салон, спросил:
— Есть ли еще офицеры, которые поддерживают мнение капитана второго ранга Светова?
Чтобы ответить на такой вопрос, многим нужно было поразмыслить. Конечно, Порядов и Донцов могли бы высказать свое мнение, но первый не считал себя вправе выступать раньше командиров кораблей, а у второго, к тому же, и звание было слишком маленькое.
Во время наступившей паузы Порядов не сводил с Кипарисова настойчивого взгляда. Кипарисов перехватил этот взгляд. Он, казалось, говорил: «Тебе-то, конечно, раздумывать нечего, и если ты не трус...»
Кипарисов не успел разобраться в тех чувствах, которые охватили его, но что-то, что было сильней всего, от чего зависело его уважение к самому себе, заставило его подняться и сказать:
— Мне кажется, командир «Дерзновенного» прав.
У Панкратова появилась недобрая улыбка. Значит, не только лучший штабист Высотин, но и такой идеально дисциплинированный офицер, как Кипарисов, выступает против... Он окинул взглядом присутствующих и вдруг по выражению их лиц понял, что, хотя они еще колеблются и раздумывают, большинство явно не на
его стороне. Панкратов был взбешен, но ни один мускул не дрогнул на его лице, когда Меркулов предложил: — Не сделать ли нам, Илья Потапович, перерыв?
Меркулов ушел в свою каюту. Если Панкратову нужно было лишь подготовить веские доводы, подкреплявшие его точку зрения, в справедливости которой он был убежден безусловно, то начальнику политотдела захотелось еще раз оценить все происходящее на совещании. Не сняв тужурки, он прилег на койку. Что же произошло? Смелость и страстная убежденность светов-ского выступления вначале подкупили Меркулова. Мысли командира «Дерзновенного» как-то перекликались со статьей Донцова. «Значит, не так уж беспочвенны были и мои сомнения в благополучном ходе дел в соединении»,— подумал начальник политотдела. И все же что-то настораживало его против Светова. Но что? Пожалуй, в первый момент лишь воспоминание о том, как резко отозвался о Светове командующий, когда погружали на самолет старшину Канчука. И тут же мелькнуло: «Как же быть, если Светов прав? Значит, в учениях изъян. А я отослал в Москву донесение об успехах. Что же теперь?..» Пришла на память любимая фраза Елены Станиславовны: «Личные интересы преданного делу начальника всегда совпадают с интересами самого дела». Меркулов усмехнулся. Он всегда скептически относился к пышноватой фразеологии жены. Почему же ее слова так навязчиво лезли в голову? Он с досадой пососал пустую трубку. От попавшего в рот никотина защемило язык. «А, ерунда! Если надо, я поступлюсь своим престижем. Но надо ли это? Объективно ли оценивает Светов результаты своей разведки? Не затушевывает ли сознательно трудностей высадки, которые могли бы привести к большим человеческим жертвам?» О характере Светова Меркулов наслышался противоречивых мнений. «Не пытается ли командир «Дерзновенного» использовать мой авторитет, чтобы досадить начальнику штаба? Между ними ведь давно кошка пробежала». Меркулова мучили сомнения. Но он обязан был решить их наедине с собой во что бы то ни стало. На людях начальник должен быть всегда непреклонным и
уверенным в себе до конца. «А если подойти с другой стороны, — рассуждал он. — Допустим даже, что Светов в чем-то прав, и бухту Безымянную можно было использовать при высадке десанта. Но ведь этот факт частный, не решающий. А командир «Дерзновенного» строит на нем большие обобщения. Но я-то сам убедился, что серьезных оснований для таких обобщений нет». Это соображение показалось Меркулову логичным, и он стал его развивать. «Так будет ли польза для соединения от того, что я поддержу пусть даже правого в каких-то частностях Светова? Что же получится? Будет поставлен под сомнение авторитет начальника штаба и всего руководства. Да и сам я стану вроде флюгера. И когда? После учений, задним числом. Нет, кроме вреда, это ничего не даст. Что такое в конце концов Светов: только винтик в большой могучей машине. Да и сам я тоже винтик, не больше... значит, во имя большого, во имя укрепления дисциплины, единства командования нужно жертвовать малым», — твердо решил Меркулов...
Зазвонил телефон. Меркулов снял трубку.
— Пора продолжать, Борис Осипович, — донесся хрипловатый бас Панкратова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70