Потом по квартире зашлепали чьи-то шаги, что-то открылось, хрюкнуло что-то, шаркнуло, потом заглянуло в спальню, остановилось у дверей, застыло, слушало Витень-кин стон. Потом приблизилось, и Витек повернулся и увидел, встретился глазами с пожилой женщиной, сразу чем-то напомнившей ему бабу Олю.
— Я тут убираюсь, убираться пришла,— сказала она И подошла еще ближе. Спросила: — Болит? Что ж ты, сыночек, так-то?
Она вышла и вернулась с мокрым полотенцем, положила его на Витенькин лоб и попросила его полежать на спине, пройдет голова, только полежи так-то.
— Что ж она делает, Емилка эта, бессовестная? Потом принесла на тарелке две груши, помытые, еще в капельках воды, поставила прямо на кровать, рядом с Витенькой.
— Покушай, может, легче станет. И уж не жди ее, Емилку, а уходи отсюдова.
Женщина скрылась в недрах квартиры, стала убираться, а Витек, полежав неподвижно, протянул руку, подержал немного холодную грушу, и захотелось ему именно груши, стал откусывать сочную, прохладную мякоть, и что-то успокаивающее начало медленно разливаться по измученному и гадкому его телу. Он ел все с большим и большим удовольствием и стал думать с незнакомой ему нежностью об этой простой женщине, похожей на бабу Олю, похожей частично на тех, кого он блистательно презирал, встречаясь с ними в магазинах, на улицах, вообще на каждом шагу. Подумал о бабе Оле, может быть впервые вспомнив за последние годы, что она его родная бабушка и что у него есть родной дедушка, с деревянной ногой, и ему захотелось вдруг на Незнайку, к бабушке и дедушке, в лес захотелось, на лыжи, и как-то незаметно он вдруг запрезирал самого себя и даже стал робко возвышаться в своих похмельных, раскаянных мыслях до каких-то обобщений насчет простых людей вообще, насчет — вон куда завело его! — простого народа и этих избранных паразитов, каким показался себе он сам, и Эмилия, и даже Феликс. Что-то в нем потихонечку переворачивалось и открывалось. И чем больше и ясней он проникался презрением к себе и вообще ко всем себе подобным, к этим паразитам, тем легче и светлей становилось на душе, в темные и мрачные глубины ее заглянул первый лучик дневного света. Он съел грушу и подумал, вот же везет дуракам, даже тогда, когда они делаются к тому же еще и скотами. Подумал про самого себя и встал. Оделся, нашел женщину, поблагодарил, извинился и еще раз поблагодарил и извинился и быстро ушел, как вор, которого не успели накрыть вовремя.
Улицы, метро, троллейбусы, пешеходов и пассажиров он увидел в это утро как-то непривычно, по-другому. А совсем же недавно, вчера еще, восторгаясь умом Феликса, был убежден, что в мире одни должны вкалывать, другие думать и те, кто думает, те главные люди, на них стоит жизнь, а те, кто вкалывает, должны только этим и заниматься, а собаки должны жить собачьей жизнью. Теперь ему хотелось на Незнайку, только на Незнайку под снегом, в лес, полный снегу, к дедушке и к бабушке.
Куда-то он шел, где-то спускался в метро, где-то выходил и в конце концов каким-то образом оказался в своем подъезде, в своем лифте, у себя дома.
Было воскресенье, испорченное и несчастное для родителей воскресенье. И сам себе испортил он не только это воскресенье, но и всю жизнь. Как он будет теперь жить? Женщины, о которых он так много читал, много знал чудных стихотворений, столько божественной музыки, оказывается, одна только гадость. После этой Эмилии он сам себе сделался мерзким. А Марианна? Тоже гадость? Нет, одна она только нет, все остальные — да! Марианна просто предательница, но не гадость. Все кругом и сам он омерзительны. А он, Витенька, нашел смысл в этой мерзости? Как же этот Феликс? Прекрасный Феликс? Может, он не тот, за кого я принимаю его? Какая теперь разница, тот или не тот... Ему надо на Незнайку, к дедушке, к бабе Оле.
Родители встретили Витеньку отчужденно, обиженными насмерть. Борис Михайлович прежде думал, что он отстал от молодежи, неправильно относится к сыну, думал, что вот переменился, вроде стал понимать теперь, стал идти навстречу Витеньке, и вроде что-то стало получаться из этого, но вот опять стал в тупик, не мог решить, как отнестись сегодня к этому негодяю, выходит, что он действительно плюет на больную мать, на отца, если мог до трех ночи мучить их, ни разу не вспомнить о них, а в третьем часу объявиться через чужого человека, не подойти даже к телефону, может быть, он и вообще о них не вспомнил, а этот Феликс сам от себя позвонил. Борис Михайлович мрачно молчал. Мать ругалась с причитаниями.
— Ну что же нам делать с тобой, себялюбец ты проклятый, смерти нашей хочешь, хочешь сам жить, живи, и сейчас можешь жить сам, жрать только что будешь, вот станешь когда-нибудь отцом, вспомнишь, да поздно будет... Господи...
Витек стоял истуканом. Мучительно было все это выслушивать, но он притерпелся и слушал. А когда замолчала мать, сказал:
— Ма, я поеду к дедушке.
— Еще что надумал?
— Я поеду к дедушке, мне надо.
— А школа?
— Я заболел.
Катерина всплеснула руками и села, обессиленная новым страхом.
— Чем ты заболел? Что с тобой?
— Просто мне плохо, я поеду.
До Нового года, до новогодних каникул оставалось пять-шесть дней, и Катерина, подумав немного, согласилась.
— Поезжай, черт с тобой.
В своей комнате она сказала Борису Михайловичу:
— Вот они,— сказала она,— ноктюрны твои, развесил уши, ноктюрны, ноктюрны...
На третий день после Витенькиного отъезда девичий голос замкнуто и тихо спросил по телефону:
— Можно Виктора?
— А кто его спрашивает? — спросила Катерина. — Это неважно, попросите, пожалуйста.
— Как это неважно? Он болен.
— А подойти к телефону не может?
— Нет, не может.
— Извините, пожалуйста, это Марианна, он знает, скажите ему.
— Он болен.
— Я приду навестить его, можно?
Голос Марианны становился с каждым вопросом все неустойчивей и вот-вот мог оборваться какой-нибудь неожиданной выходкой или просто слезами. Катерина почувствовала это и сказала помягче, почти ласково:
— Витеньки нет дома, он у деда в деревне, только пожалуйста, Марианночка, не говорите об этом в школе.
— Скажите, как проехать туда?
— Девочка, туда нельзя.
— Извините...
Когда он сошел с автобуса и увидел накатанную дорогу в деревню, куда он ездил в последние годы только по обязанности и без всякой охоты, когда из-за пригорка показались в пятнах белого снега голубые маковки куполов старой церкви, давняя детская радость пришла к нему вместе с предчув-
ствием непонятной тревоги. Он пошел быстрым шагом, почти побежал, чтобы скорей перевалить этот пригорок, увидеть знакомую крышу, убедиться, что все тут на месте. Справа и слева от дороги, до самого леса, лежали белые снега, не грязные, не потемневшие, как в Москве, а какой-то ошеломляющей, ничем не тронутой белизны.
Открыв калитку, потоптавшись у порога, оббив налипший снег, Витенька вошел в знакомый-презнакомый дом.
— Здравствуй, бабушка,— сказал он бабе Оле и бросил на пол, возле порога, рюкзачишко, куда положил несколько книжек, а мать сунула смену белья и каких-то городских продуктов.
— Витенька, внучек,— запела баба Оля, вытерла руки о передник и подошла обнять Витеньку.— Ну, здравствуй, не случилось ли чего?
— Нет,— сказал Витек,— ничего не случилось, просто я приехал, а где дедушка?
— Дедушка от коровы чистит, ступай зови его, обедать будем.
Витек вышел, заглянул в коровник, в полутьме увидел деда, отгребавшего лопатой навоз.
— Здравствуй, дедушка,— сказал он с порога.
— Это ктой-то? Внук, что ль? — отозвался дед, повернувшись на голос.
— Это я, дедушка. Бабушка обедать зовет.
— Один заявился?
— Один,— ответил Витек, поглядел на вопрошающего деда, прибавил: — Дома все нормально, просто я приехал, захотелось.
— Чего это тебе захотелось?
— Просто захотелось.
— Ну, что ж, это неплохо.— Дед стукнул деревяшкой, вышел на свет, оглядел всего внука, с ног до головы.— Вырос ты хорошо, женить можно.— Потом похлопал Витеньку, едва доставая до плеча, повторил еще раз: — Вымахал хорошо. Никак, борода хочет расти?
— Хочет,— согласился Витек.
— Ну, пошли, раз бабушка зовет.
За обедом Витек был послушен, послушно принимал все, что подавали, послушно отвечал на вопросы.
— Как там мать?
— Хорошо, на Новый год собирались к вам.
— Отец?
— Тоже хорошо.
— Лелька?
— У нее всегда хорошо.
— А дома-то как?
— Хорошо, дедушка, все в порядке.
Дед замолчал, молча ел, но все время косился на Витеньку. Потом отложил ложку в сторону, спросил строго:
— Ты вот что, внук, говори, что случилось?
Раньше Витек не стерпел бы этого, сейчас послушно повторил уже сказанное.
— Ничего, дедушка, не случилось, я же говорил тебе.
— Говорил...
Опять покосился.
— Говорил. А школу почему бросил?
— Я не бросил, просто несколько дней пропущу.
— Зачем?
— Ну, чего ты, дед, пристал? — вступилась баба Оля.
— Погоди, бабка. Зачем — спрашиваю?
— Я сильно устал, дедушка, хочу отдохнуть у вас.
— От чего ты устал так?
— Не знаю.
— Господи, да оставь ты его, пожалуйста,— взмолилась баба Оля.
— Учишься как? — продолжал допрос дед.
— Отметки у меня плохие,— признался Витек.
— Отчего?
— Неинтересно мне в школе.
— А где же тебе интересно?
— В общем-то нигде.
Дед потер ладонью колючую щеку.
— Значит, и правда устал.
Хлопнула калитка. Дед проворчал что-то, начал подниматься, но Витек опередил его, мигом выскочил во двор. Дед снова стал устраивать свою деревяшку под столом.
— Бабушка, дедушка, бабушка, дедушка,— передразнил он внука.— Больно уважительный стал. А малый честный, чтой-то у него неладное получилось... Не говорит.
Не успела баба Оля ответить, вернулся Витек.
— Пилу принесли. Куда ее?
— Повесь в сарае, на стенку.
Все бегом, бегом, одна нога тут, другая там. Что-то с ним неладное. У бабы Оли уже душа начала болеть.
— Ну, Витек, отдыхай, набирайся сил,— сказал дед, оделся и снова вышел во двор.
Витек за ним следом.
— Дедушка, может, помочь тебе? — спросил Витек.— Если ничего, я спать лягу, посплю немного.
Дед опять смерил Витеньку взглядом, теперь вполне миролюбивым, почти ласковым.
— Ты вот что, Витек. Принеси бабушке воды и ложись спи, отсыпайся. Вымахал ты хорошо,— снова повторил, но теперь уже с большим одобрением.
Баба Оля поблагодарила внука за воду, постелила ему в горнице и, когда тот лег, посидела рядом немного.
— Спи, внучек, спи, тепло тут и воздух чистый. Спи, а я пойду.— Но не уходила, продолжала сидеть.— Ты не заболел, случаем?
— Есть немного, бабушка,— засыпая, ответил Витенька.
— А что болит-то?
Витек повернулся к бабе Оле, стряхнул сон и сказал:
— Бабушка, у меня душа немного болит, душа заболела.
— Как это? — встревожилась баба Оля.
— Ничего особенного, бабушка. Это все быстро заживет... Бабушка, а у дедушки есть ружье?
— Чего это далось тебе ружье?
— Так просто. Есть или нет?
— Когдай-то было, ты у дедушки спроси, а теперь спи. Витенька повозился немного и уснул.
Проспал он остаток дня и ночь, а поднялся вместе с дедом и бабкой рано, завтракали при лампочке. За ночь нападало снегу, завалило тропинки, двор, где были расчищены и протоптаны дорожки,— все теперь укрылось под белым пушистым покровом. Дед откидывал снег от порога, чистил тропинки. Возле вертелся Витенька в старых валенках, потом взял деревянную лопату и стал помогать деду. Отгребая и отбрасывая снег, прокладывая новые проходы, снежные траншеи, Витек ушел в работу и скоро почувствовал в румяном деревенском воздухе раннего утра, рядом с дедом, под его покашливание, под шипение отбрасываемого снега необыкновенное облегчение, близкое к полной невесомости. Сам он был легок, неощутим, как облачко морозного пара, потому что все, что налипло в Москве, чем оброс он там, отпало начисто и только держалось в почти неуловимой и невесомой памяти. Ему сделалось так легко и хорошо, что мысль о возвращении назад, как только она пришла к нему, показалась страшной.
— Дедушка,— сказал он деду, подойдя к нему с лопатой в руках,— у тебя есть ружье?
— Ружье? А как же, висит в чулане. Поглядеть надо, висело там.
— И патроны?
— Были и патроны. Ты, что, на охоту хочешь сходни.' Стрелять умеешь?
— Умею. А можно мне сходить? Сегодня?
— Отчего же, была бы охота.
— А жакан у тебя есть, дедушка?
— Это что еще?
— Ну такая пуля, на лося годится.
— На лося нельзя охотиться. Есть картечь, похлеще твоего жакана.
— А ты можешь зарядить мне картечью? Один патрон.
— Могу, только зачем тебе картечь?
— Может, кабан встретится,— наобум сказал Витек.
— Кабаны есть. Лучше не трогать кабанов.
— Я не буду трогать. На всякий случай.
— Давай заряжу.
— Дедушка, а можно сейчас?
— Сию минуту, что ли? - Да.
— Чего ж нельзя, можно.
Дед и внук поставили лопаты и пошли в дом.
— Жалко, наш пес подох, вдвоем бы веселей, мог бы зайчишку поднять. Да я у соседа спрошу собачку, она пойдет с тобой.
— Мне не надо собачку,— отказался Витек,— я один хочу. Пойду один.
В чулане сняли с гвоздя ружье, вышли на снег, переломил дед двустволку, сощурился, заглянул в один ствол, в другой — грязно.
— Отстрелялся, дед, хватит,— сказал он и вздохнул.— Видишь вот, чистить надо, бери шомпол, тряпку и давай, а я погляжу, можно ль тебе в руки давать оружие.
Витенька улыбнулся.
— Какое это оружие? Это охотничье ружье.
— Знаю, что охотничье.
Витек сощурился, как дед, заглянул в один ствол, жутковатая, стремительная, мерцающая глубина открылась ему и как бы потянула внутрь, стала всасывать в себя Витень-кину душу. Витек отмахнулся от этого, вроде волосы отбросил в сторону, на самом деле скрыл минутную дрожь. Потом заглянул во второй ствол, уже спокойней.
— Сейчас почищу, дедушка,— сказал он.
Витек не держал еще ружья в руках, но это не имело для него никакого значения. Холодильник, стиральная машина,
радиоприемник, швейная машина — все железное, что окружало современного человека в домашнем быту, кроме телевизора, было доступно Витеньке, потому что все было менее сложным, чем магнитофон, который он делал собственными руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37