Ему жизнь, хотя и не совсем вовремя он появился, улыбалась с первых дней, с первых дней он чувствовал себя на белом свете, как дома. Взял чужую машинку, или чужую лопату, или вообще любую игрушку — и пошел, и не понимает, что игрушка чужая, что есть свои люди, есть и чужие. Или встал, отряхнул штанишки, оставил свои игрушки и пошел. Куда пошел? А никуда. Просто пошел и пошел по земле куда глаза глядят. Потому что ему повсюду хорошо, он везде дома. Заглянул с отцом или с матерью к знакомым на минутку, а там за столом сидят, обедают, и, не спросясь и вообще не понимая, о чем тут раздумывать, садится к столу, найдет место, садится и ждет,
пока ему подадут, или скажет, если ему что-то не нравится, скажет, что этого не надо, а надо вот это. Мать покраснеет, знакомые засуетятся, загалдят, смеяться начнут с одобрением, хвалить Витеньку. Да за что хвалить-то его? Просто пришел он в этот мир с хорошим набором хромосом, как сказали бы ученые дяди, потому и удобно ему в этом мире, потому так просто он ориентируется в нем. Да никогда бы сам Борис Михайлович и не додумался до этого, за что его так благодарили директор школы и Витенькины учителя. Это в четвертом классе, когда Витек учился на Первой Строительной, когда он «Крокодилом» увлекался, сатирой и юмором, когда его любимыми книжками были книжки одного, теперь уже покойного, детского писателя — «Расскажите мне про Сингапур», «Он живой и светится», «Гусиное горло». Учителя и директор школы благодарили Бориса Михайловича, специально вызывали для этого на школьный утренник, куда якобы отец Витеньки пригласил этого писателя, ныне уже покойного. Школьники и учителя животы надорвали, просто обхохотались, когда выступал писатель, в прошлом к тому же еще и актер. Было так смешно, что не хотели отпускать писателя, к сожалению ныне уже покойного, а главное, как сказал директор школы, главное — педагогично было, смешно и педагогично, без отклонений. «Так что большая вам благодарность, Борис Михайлович, от всего коллектива школьников и учителей, надеемся, что й в дальнейшем не откажете нам в помощи и так далее».— «Да что вы, не стоит благодарности, очень приятно, что так получилось и так далее»,— еле-еле бормоча и чуть ли не заговариваясь от какой-то страшной путаницы, ретировался Борис Михайлович, вздохнул облегченно за воротами школы, а вернувшись домой, тут же приступил к допросу Витеньки: «Что за ерунда, Витек, какая-то чепуха на постном масле, никакого писателя я не приглашал, да и знать его не знаю, что ты наговорил там, Витек?» Ничего Витек не наговорил, просто он* сам пригласил, но не мог же директор поверить, что учащийся четвертого класса сам мог пригласить такого выдающегося и смешного писателя, хотя тот так и представился в школе, вот, мол, приехал к вам по приглашению Витеньки. Но кто же в это мог поверить? Конечно, подумали на родителей. Да и сам Борис Михайлович не мог в это поверить.
— Не может этого быть,— сказал он Витеньке.— Откуда ты знаешь этого писателя? И как это тебе в голову пришло? Расскажи, пожалуйста, поделись.
— Очень просто,— сказал Витек. Для него ведь все было просто.— Во всех книжках есть телефон издательства, я позвонил, попросил телефон Виктора Иосифовича...
— Виктора Иосифовича?
— Да, Виктора Иосифовича. И тогда я позвонил Виктору Иосифовичу.
— Виктору Иосифовичу?
— Я же говорю. И он приехал.
— Согласился?
— Ну конечно, согласился.
— Так. Очень интересно. А кто тебя просил звонить, приглашать?
— Никто не просил, я сам.
— Взял и позвонил? Писателю?
— Ну что ты, папа, смешной какой.
— Смешной. А почему ты маршалу какому-нибудь не позвонил? Или в Совет Министров хотя бы?
— А зачем мне маршалы? Они мне не нужны.
— Какая-то опять чепуха получается. Все равно я не понимаю, как это пришло тебе в голову?
— Да ничего мне не приходило в голову, просто я хотел устроить Вовке прощальный утренник, потому что он из нашей школы уходит.
— Куда уходит?
— В другую школу.
— Что, они переезжают отсюда? Тетя Наташа переезжает?
— Да нет, просто Вовка уходит, и все.
— Почему? В спецшколу, что ли?
— Да нет, он девочку одну любит, из четвертого «Б», просто жить без нее не может, а она его не любит. Ну и он уходит из школы.
— Так бы ты сразу и сказал. Теперь ясно. Вопрос, конечно, серьезный, да, прощальный утренник. И директор тоже захотел прощальный утренник сделать для Вовки?
— Нет, он не знал, он согласился просто утренник, и все, а прощальный — это я сделал для Вовки, никто этого не знал.
— Просто по-дружески?
— Да.
Через какое-то время, через месяц или через два, Борис Михайлович вспомнил эту историю.
— Витек, а вот тетя Наташа говорит, что Вовка никуда из школы не ушел. Значит, не получилось?
— Он не стал уходить, потому что оказалось, что эта девочка тоже его любит.
— Ах вот как. А у тебя тоже, конечно, есть девочка?
— Нет, мне они задаром не нужны. У Вовки это любовь, он ничего поделать не может.
— Ясно, понятно.
А суть, конечно, не в этом, не в этой девочке, а в том, как это он легко сориентировался, взял и устроил утренник для друга. Четвероклассник, одиннадцатилетний глупыш, Лелька в этом возрасте одна в темной комнате боялась оставаться, в куклы еще играла, а этот взял и незнакомому человеку, писателю, позвонил и привел его в школу, да этого писателя могло бы и на свете-то не быть, теперь его, к сожалению, действительно уже нет, но ведь он этого не знал, просто взял и позвонил, как приятелю своему, и не ошибся ведь, тот и отозвался, как приятель какой-нибудь, одноклассник какой-нибудь и как миленький прискакал в школу, вот, мол, я к вашим услугам, по Витенькиному вызову. И как все просто, туда-сюда, книжка, телефон — и все готово. Нет, эти ребята не заблудятся. Москва, где сам черт потеряется, для этих ребят — родной дом. Не любит девочка — уйду из школы, любит — остаюсь, не ухожу. Борис Михайлович рассказывал тогда на заводе мужикам своим, посмеялись, но на тему эту поговорили. Оказывается, они сплошь и рядом такие, еще и похлеще номера откалывают.
«Невыносимо жить нелюбимым у нелюбимых родителей». Откуда это взялось? Ведь неправда это, неправда.К концу седьмого класса ростом Витек догнал отца и мать, и у него появилась привычка головой вскидывать челку, наползавшую якобы на глаза. Сидит ли, стоит, разговаривает с кем, хоть с отцом, хоть с учителем, все равно — дерг, дерг, откидывает челку, чтобы не мешала, а она и не мешает, не такая уж это челка, чтобы мешала, но все равно — дерг, дерг. Понятно, взрослеет парень, но все же не очень приятно бывает, когда он все время дергается, головой кидает. Привычку эту привез он из пионерского лагеря, куда поехал после седьмого класса уже не простым пионером, а руководителем радиокружка, и не в свой лагерь, а в чужой, какого-то другого завода, по рекомендации Дворца пионеров.
Дома узнали об этом в самые последние дни перед Витенькиным отъездом, потому что к этому времени, уже в седьмом классе, Витек стал малоразговорчивым, на вопросы отвечал кратко — «да» или «нет», сам о своих делах никогда не говорил, если можно было промолчать — молчал, если спрашивали — мог или отмолчаться, плечом пожать и ничего не ответить, или сказать «да» — «нет». «Куда направился, Витек?» — «По делу».— «По какому такому делу?» — «Нужно».— «Витек, ты не уходи, матери поможешь, и за картошкой надо сходить».— «Сегодня я занят».— «Чем занят?» — «У меня дела». Так, дела. И какие же это дела, что и сказать о них никак нельзя? Вспоминает Борис Михайлович, нет, не может вспомнить, чтобы у него в этом возрасте были бы какие-то особые дела, про которые можно было бы говорить: пошел по делу. Чепуха какая-нибудь на постном масле. А вот же нет. Не могу. Мне нужно по делу. Иной раз Борис Михайлович просто из себя выходит, да что это за дела такие, возьмет своего Витеньку за подбородок, поднимет, чтобы глаза глядели прямо, и строго, по-настоящему осердясь, спросит: «А ну-ка говори, ты что, отцу не можешь сказать, что это за дело такое у тебя?» В первое время Витек еще сдавался: «Ну, скажет, мальчику одному книжку отвезти надо». Отпустит отец. «Иди. Туману напускаешь, темнишь перед отцом, как будто трудно сказать, что книжку надо отнести. Темнит он. Чтобы я не слыхал больше». Но проходит время, и: «Витек, ты куда?» — «По делу».— «Опять по делу?» — «Ну что пристал, надо мне».— «Иди, осел упрямый». Сдался Борис Михайлович, сдалась Катерина, отступили родители. Шут с ним, раз уж так к отцу, к матери относишься. Дельный какой стал. Однако на этот раз действительно ездил по делу: то во Дворец, то на тот завод, на какой именно, так и не сказал, что-то улаживал там, утрясал, знакомился, а перед самым отъездом — как снег на голову: никуда он ехать не может, ни к деду на Незнайку, ни в свой лагерь, а вот руководителем радиокружка, с детьми чужого завода. Руководителем. «Вот, мать, полюбуйся на руководителя». А если мы с матерью не пустим этого руководителя? Возьмем и не пустим? Куда? Зачем? Кто спросил у нас, у родителей? Как это? Ребенок уезжает руководителем, а отец с матерью знать ничего не знают? Не пустим, и все. «Да как же вы не пустите, когда все уже согласовано, и есть приказ?» — «Согласовано. Ну, раз согласовано, то поезжай, собери, мать, смену, мыло, зубную щетку. Или и этого не надо, как руководителю? Ну, а как с адресом? Или все засекречено?» — «Адреса я не знаю, напишу оттуда».— «А прово-
дить можно?» — «Провожать не надо».— «Почему?» — «Да не люблю я, будете там... сюсюкать».Уехал. «Надо, мать как-то перестраиваться. Ты видишь, что получается? Нету ребенка, кончился. Привыкать надо к другому». И приятно было, какая-то была радость у Бориса Михайловича, подспудная, и в то же время грустно: ребенок кончился, уходил во взрослые, рановато, конечно, а вот уходил уже. А слово свое Витек сдержал, сразу же написал оттуда. Здравствуйте, мама и папа, и так далее. Молодец какой. Растет, конечно, взрослеет, но молодец сыночек, здравствуйте, мама и папа, даже пригласил, это уже в следующем письме, пригласил приехать, навестить. Ездили, навещали ребенка своего, руководителя.
Пробыл Витек два срока и, когда вернулся, начал вздергивать голову, челку отбрасывать. Совсем взрослый парень.
— Ну как? — спросил отец.
— Ничего,— ответил Витек. И головой — дерг, дерг.
— Как это ничего?
Плечом пожал. Как ничего? Обыкновенно, неплохо, значит, что еще от меня хотите? В этом смысле пожал плечом. И челку кинул со лба.
— А все" же?
— Что все же?
— Ты что, не понимаешь, о чем тебя спрашивают? Я спрашиваю, как там?
— Ничего.— Головой дерг, дерг.
— Да что ты все дергаешь, как кобыла хвостом? Витенька пожал плечом, обиделся, повернулся уходить.
— Ты куда? С отцом говорить не хочешь? Остановился Витек. Молчит. Насупился.
— Ну иди.
Черт их знает, как с ними разговаривать.
— А никак,— сказала Катерина, наблюдавшая со стороны и сочувствовавшая мужу, даже как-то жалко ей стало смотреть на него.— Ничего не надо, отец, он же совсем не хочет разговаривать с нами, накатывает на него, накатит, и он немым делается, не хочет говорить. Не обращай внимания.
Стало действительно накатывать на Витька. Не отвечает, а отделывается какими-нибудь «да» — «нет», не разговаривает, а прямо страдает, так не хочется ему разговаривать с отцом-матерью. Но чуть зазвонил телефон, сразу другой Витек, если Вовка или еще кто, тут и лицо меняется, уже совсем не замкнутое, не деловое, а распустится, размякнет,
разулыбается: «Да ну тебя! Когда? Да не смеши ты». Ш-ш-ш-ш или х-хи-и-и-и — это он смеется так, просто удержу нет. Отговорил, отсмеялся, опять замкнулся, опять накатило. «Куда?» — «По делу». «Да» — «нет» и так далее.
Ничего, говорит Катерина, не обращай внимания, это пройдет, ребенок растет, нынче все такие, погляди на Вовку, то же самое.Ну и хорошо, пускай растет.
— Вот видишь,— встретила Катерина вернувшегося с работы Бориса Михайловича.— Видишь?
Она показывала приглашение Дворца пионеров. Витек принес. Премии будут выдавать. Витеньке тоже.
— За что премии?
— За магнитофон. Витенька выставил свой магнитофон и вышел на премию. А как разговаривал, все мама, мама, то, се, как хвалили его, вот и фотокарточку принес, посмотри.
Верно. Стоит Витек в белой рубашечке, руку на магнитофон положил, а голову, конечно, чуть-чуть вскинул, видно, что зазнается немного, но ничего, все-таки физиономия приятная, радостная, счастливая.
— Я говорю: «Ты позвони Лельке, она тоже придет». Позвонил: Лелька, приходи, мол, да тут, говорит, одно мероприятие, а что — не говорит, приходи, мол, только не опаздывай, к двенадцати завтра. «Да что ты,— говорит, а сам смеется,— завтра же воскресенье».
И Лелька придет. Живет она отдельно. Уже скоро год, как дали ей однокомнатную, как барыня, одна живет, обставилась хорошо, а замуж почему-то не идет. «Ты что же, замуж не думаешь?» — «Не спешу, мама, куда спешить. Он меня любит, а больше мне ничего не надо».— «Доченька, у него же семья. Как так можно?» — «Ты, мама, не современная, у тебя старомодные понятия».— «Ох, современная, гляди, ребеночки-то по-старомодному получаются, гляди, как получится».— «Ты, мама, за меня не волнуйся». Правда, человека своего хвалит Лелька, квартирку отхлопотал ей, заботится, любит ее, а там, кто их знает, может, и правда обойдется все. Так-то Лелька — куда уж лучше, если бы все такие были. Только вот семейный он, а что по годам старше, так и Боря у меня тоже старше, молоденькие, они дурачки никудышные. Может, и обойдется.
Евдокия Яковлевна тоже смотрела фотографию, тоже ахала, радовалась, а когда Витек пришел из школы, спросила у него, где это он стоит. «Да там...» — отмахнулся Витек. Все-таки от бабушки он отошел уже окончательно, она переживала про себя, но что она могла сделать? Она все больше и больше становилась одинокой в своем доме.
Лелька нарядилась, как месяц ясный, свет от нее во все стороны, челочка, кофточка беленькая с голубыми окантовками по кармашкам, по воротничку, юбчонка мини, конечно, хотя и в райкоме работает, румяненькая, пышненькая, вот уж действительно купеческая дочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37