Катерина чуть-чуть даже растерялась от этого неожиданного блеска, от редких, огромных и черных глаз, которые смотрели на человека с недетской глубиной и серьезностью. И непростое, выточенное многими поколениями интеллигентов, тонкое лицо. Рядом с Витьком, милым и симпатичным, Феликс выглядел залетной, чужой птицей необычной породы.
Когда Катерина вошла к Витеньке, она сразу же почувствовала эту необычность, эту бьющую в глаза ослепительную недоступность, чужую породу. Смутившись в первую
минуту и не найдя сразу нужных слов, она сказала что-то такое о беспорядке, о дыме в комнате, где Витек паял, а Феликс вытачивал пластинки для уже готового грифа гитары.
— Как у тебя надымлено, Витек, открыли бы форточку,-сказала она немного растерянно. И, уж освоившись, посмелей приказала: — Уберите тут, скоро обедать позову.
— Ладно, мама, ты не мешай нам, вот с Феликсом познакомься и уходи,— сказал очень живо и по-хорошему, по-домашнему Витек.
И знал, негодяй, что у матери от этих слов, от этого тона душа расцветет. Конечно же все пело в ней, руки сами делали что надо, ноги сами ходили, носили по квартире уже больную сердцем, отяжелевшую Катерину. Она поставила ребятам" все лучшее, что было в холодильнике, накрыла стол на кухне, приготовила коктейли из черной смородины, соломинки опустила в фужеры, чтобы после еды побаловались ребята, поцедили через цветные соломинки ароматный сок из тертой смородины.
— Ну-ка, быстро мыть руки, за стол, Витек, Феликс.
Ей было просто сейчас все и легко. И за столом, когда ребята сидели перед ней, увлеченные едой, она смотрела на них с улыбкой, которую сама не замечала, потому что душа ее радовалась и улыбалась, а душа-то была внутри, недоступная глазу.
— О! — сказал Феликс.— И тут икорка?!
Витек всхлипнул в коротком смехе. Ему было весело, потому, наверное, что никогда дома, при одних родителях, не смеялся.
Катерина смотрела, как Феликс работает ножом и вилкой, как поискал и нашел бумажную салфетку и ловко ею управился, и ей приоткрылась другая жизнь, другой обиход, знакомый ей только по телевизионным представлениям.
— Феликс,— спросила она,— у тебя мама, конечно, и папа есть?
— Да, Катерина Максимовна.
Не Екатерина, а Катерина Максимовна, заметила Катерина, и в этом показалось ей что-то, и в том, что узнать успел имя-отчество, что-то показалось ей необыденное, непривычное, из незнакомой, может быть телевизионной, жизни.
— Небось мама души не чает, до смерти любит тебя, красивый ты, аж глядеть страшно.
— Возможно, вы и правы, Катерина Максимовна.
— У тебя мать-то кто, Феликс?
— Никто, Катерина Максимовна.
- Как?
— Домохозяйка, но хозяйством занимается домработница.
— А папа?
— Мой папа высоко сидит.
Катерина поглядела на Витька, как бы прося помочь ей понять. Это как же?
— Он у меня в больших чинах, Катерина Максимовна. Если позволите, я не буду называть его должности.
— А что, мам, давай я тоже буду звать тебя Катериной Максимовной,— вмешался Витек. Сказал и потянул из соломинки.
— Зови, сынок, как хочешь, только зови.— И ей на минутку сделалось грустно отчего-то.
— Вот, Феликс, наш сыночек не очень-то слушается нас с отцом, он хороший, только обижает нас часто.
— Ма-ам! — Витек состроил капризную мину.— Что ты говоришь, мама? А то буду звать вот Катериной Максимовной.
Катерина пропустила мимо Витенькины слова — и опять к Феликсу:
— Ты, конечно, своих родителей не обижаешь, Феликс?
— Я их просто-напросто не люблю, Катерина Максимовна.— И посмотрел своими огромными и черными глазами в замигавшие глаза Витенькиной мамы.
— Как так?
— Не люблю, и все.
— За что же, сынок? — Катерине вдруг до боли стало жалко не родителей Феликса, а самого Феликса, и она невольно назвала его сынком.
— За то, Катерина Максимовна, что они законченные обыватели, мещане-накопители. Вы простите, если можете, но вы спросили меня, я ответил, неправды я говорить органически не могу.
— О ты, господи,— чуть ли не шепотом сказала Катерина и поднялась, чтобы что-то вроде бы сделать, но от нее ничего пока не требовалось, ребята допивали коктейль.
Даже Витек не ожидал такого поворота в разговоре и втайне был доволен тем, что прямые и откровенные слова Феликса, конечно же, помогут матери — а она и отцу все это передаст,— помогут родителям лучше понять его самого, Витеньку, не будут так приставать, да и переживать, потому что, видишь, мама, теперь все мы такие, и это абсолютно закономерно, закон несовместимости.
— Спасибо,— сказал Витек свое привычное. - Наклепал тут Феликс на своих предков.— И попробовал посмеяться, но не получилось у него, никто не поддержал — ни мать, ни Феликс.
— Спасибо, Катерина Максимовна, вы хорошая женщи на,— сказал Феликс и обдал Катерину сверхсерьезными черными глазами.
— Чем же я хорошая? — сказала Катерина, чтобы что-нибудь сказать, потому что в душе у нее наступила неразбериха, к таким вещам она не приучена была, пока еще не приучена, ей трудно было слушать и тем более осмысливать сразу такие дикие и страшные слова, какие говорил просто и откровенно этот красивый мальчик Феликс. Витек, правда, написал их в своем дневничке.
— Тем,— ответил Феликс,— что вы, Катерина Максимовна, простая женщина.
— Спасибо тебе, Феликс, спасибо... Не дай-то бог,— неизвестно к чему прибавила она бога.
Ребята ушли, вскоре из Витенькиной комнаты стали доноситься короткие раздирающие низкие звуки — Витек уже отлаживал усилитель. Звуки эти были так густы и низки, что проникали через любую стенку и действовали скорее не на ухо, а на живот, животом воспринимались. Катерина прошла по коридору и специально заглянула к Витьку: хотелось убедиться в правдоподобности этих ревов, действовавших на живот.
На кухне она застала Евдокию Яковлевну, тихонько выползшую после ребячьей трапезы. Она убирала со стола и ворчала недовольно, в том смысле, что всех не накормишь, нечего и старать'ся, ты думаешь, они голодные, они уже и до тебя таскали бутерброды. Катерина попросила замолчать Евдокию Яковлевну и идти отдыхать, иди отдохни, мол, все равно сейчас Боря придет, ужинать будет.
— Что ты меня гонишь,— обиделась Евдокия Яковлевна.— Я и так весь день отдыхаю, может, я чайку хочу выпить, или мне уже и чайку нельзя выпить?
— Господи, пей, пожалуйста,— сказала Катерина и ушла к себе, чтобы не дать разгуляться раздражению против матери.
Сильно постарела Евдокия Яковлевна, стала ворчливой, плаксивой и жадной, и есть стала много, куда только лезет, часто втихомолку, таясь от других. Только на какую-то минуту Катерину отвлекла своим появлением. Она все время думала с неясной боязнью чего-то о Феликсе. Уж очень воспитан-
ный, Катерина Максимовна, Катерина Максимовна, если можете, если позволите и так далее. И неправду не может говорить органически. Нет уж, лучше бы ты правду эту при себе подержал, об отце, о матери такое говорить, лучше бы помолчал. А Витек в рот ему заглядывает, наберется у него этой честности, правдивости, не дай бог, и так уж чего только не пишет в своем дневничке. В то же время Катерина помнила и это: «Хорошая вы женщина, Катерина Максимовна, простая». Умный, все видит, а вот Витек... может, он в хорошем смысле повлияет на Витька, подскажет? Разве их поймешь? Когда пришел Борис Михайлович и сидел на кухне, ужинал, из Витенькиной комнаты уже не эти низкие ревы да хрипы выходили, а струна рычала, ясно слышно, что струна, но рычала так, что не верилось, не только живот захватывало, а казалось, сами стены рычали вместе со струной.
— Чего там?
— Гитару делают,— сказала Катерина.— Новый у него дружок, Феликс, послушал бы, что он говорит, и откуда такие берутся?
— Что ж он говорит?
— Вежливенький, воспитанный, а красивый... где они такие берутся? Родители мои, говорит, обыватели-накопители, и я, говорит, их не люблю. Мальчик... А знаешь, кто отец его?
— Министр, что ли?
— Наверху сидит, а кто — не говорит. «Если, говорит, позволите, Катерина Максимовна, я не буду называть его должность». Воспитанный такой.
Борис Михайлович и Катерина разговаривали, а из Витенькиной комнаты то и дело доносилась эта рычащая струна: дыррр-дыррр и опять — дыррр-дыррр, джённ-джённ, и стены тоже рычали.
— А ты почему не выперла его? — спросил Борис Михайлович.
— За что же это?
А стены рычали то и дело. И когда Борис Михайлович с Катериной перешли в комнату, услышали раздраженный стук по отопительной трубе.
— Это нам,— сказала Катерина и поднялась, но, прислушавшись и не дождавшись струны,— видно, ребята сами поняли — снова села в кресло перед телевизором. И только хотела попросить мужа, чтобы он сходил к ребятам, познакомился с этим Феликсом, вошел Витек.
— Феликс будет ночевать у нас,— сказал Витек и, опустив голову, исподлобья, с выжидательной улыбкой стал смотреть на мать. Катерина в свою очередь посмотрела на Бориса Михайловича, который проворчал что-то неотчетливо что это, мол, там за Феликс такой, поднялся тяжело, намереваясь идти смотреть на этого Феликса, а Катерина поспешно ответила:
— А чего ж тут такого, сынок? Достань раскладушку, я постелю.
Борис Михайлович в поднявшейся суете мягко вошел в Витенькину комнату, мягко оглядел сидевшего у стола с книжонкой в руках Феликса и с хрипотцой сказал:
— Здравствуй, Феликс.
Феликс, чуть приподнявшись и отложив книжонку, ответил:
— Здравствуйте, Борис Михайлович.
Витек разворачивал раскладушку, Катерина стояла возле с постелью. Борис Михайлович поискал места и присел на кушетку, на гитару поглядел, от которой тянулся хвост провода к ящику усилителя.
— Мастерите?
— Да вот, Борис Михайлович.
— Не оглохнете от такой музыки?
— Вообще-то, Борис Михайлович, оглохнуть можно, зависит от продолжительности воздействия на уши, в ней ведь около сотни децибел.
Борис Михайлович не знал, что такое децибелы, не слыхал. Феликс сразу понял это и пояснил. Потом сказал:
— Звук в сто пятьдесят децибел не только оглушает, но и наносит на теле ожоги, а сто восемьдесят децибел — доза смертельная.
Борис Михайлович не поверил в эти глупости, но возражать не стал. Он спросил только:
— Хотите довести до ста восьмидесяти?
— Шутите, Борис Михайлович.
Разговаривать с Феликсом было трудновато, но интересно, что сразу почувствовал Борис Михайлович. Он вынул из пижамного кармана сигарету, закурил. Когда были маленькими Лелька, а потом Витек, Катерина не позволяла этого делать при детях, теперь Борис Михайлович не слушал Катерину: если уж хотелось ему, он закуривал, не стесняя себя. Помолчал, выпустил дым один раз, другой.
— Интересно,— сказал. Хотелось поговорить с этим Феликсом. Взглянул на него пристально. Что-то есть. То ли действительно так сильно красив, то ли страшен чем-то, срачу не поймешь, глазищи непроглядные, темные, умные.
Витек принес отцу пепельницу, поставил сбоку, на тахту. Катерина постелила Феликсу, ушла. Витек присел на раскладушку, ждал чего-то, ему было и лестно, что у него такой Феликс, и самому интересно, интересно видеть отца и Феликса в некоторой, еще неясной, позиции друг к другу.
Разговор никак не начинался, и тогда Борис Михайлович сказал, шутя, конечно:
— Небось куришь уже? Витек у нас начинал баловаться, мать папиросочки находила в карманах.
— О Викторе я ничего сказать не могу, но сам я, Борис Михайлович, человек курящий, дома мне позволяют. Если не курю сейчас, то исключительно из уважения к вам.
— Да чего уж,— сказал Борис Михайлович, просто у него вырвалось помимо желания,— если ты своих родителей не уважаешь, чего тут нас уважать, кури!
Чуть-чуть Феликс покраснел, вернее, потемнел, но сладил с собой.
— Как вам угодно, Борис Михайлович. Курить в вашем присутствии я не стану. Предложить предложу с удовольствием.
Феликс вынул из кармана замшевой курточки пачку и протянул Борису Михайловичу:
— Попробуйте.
Борис Михайлович встал зачем-то, взял пачку и стал разглядывать на ней верблюда и нерусские буквы.
— Зачем тут верблюд? — Хмыкнул, достал сигаретку без фильтра, а Феликс уже поднес зажигалочку, выстрелил пламенем. Свою сигарету Борис Михайлович затушил в пепельнице. Возвращая пачку, он увидел книжонку, которую читал Феликс до его прихода и которая лежала теперь на Витень-кином столе перед Феликсом. Книжонка была малоформатной Библией. Борис Михайлович не удержался, взял ее в ру-
ки, пооткрывал, полистал, да, в самом деле Библия — Ветхий завет, Новый завет, Евангелие, все как положено, как у покойной сестры Евдокии Яковлевны, тети Даши, только тети-Дашина большая и сильно засаленная Библия.
— Верующий? — спросил Борис Михайлович. Он же помнил, как на Потешной улице девчонка из их дома за попа замуж вышла.
— Вопрос,— сказал Феликс,— непростой.
— Что же тут сложного? Молишься? В церковь ходишь?
— В этом смысле нет,— сказал Феликс.
Витек все время слушал с улыбочкой, которая выдавала живейший интерес к разговору, его неожиданным поворотам он даже сам вмешался в этот разговор.
— Феликс, папа, верующий. Ты ведь у нас тоже верующий.
Борис Михайлович сперва посмотрел на молчавшего Феликса, потом на Витеньку. «Смеется над отцом. Ну что ж, давай, сынок, давай. Раз уж ты такой умный. Я вот так над своим не посмел бы. Умный и смелый». Все это можно было прочитать в глазах Бориса Михайловича, молчавшего в некоторой растерянности. И Феликс прочитал.
— Это он в том смысле,— сказал Феликс,— что все человечество делится на верующих и неверующих, не в бога, конечно, не только в него, а вообще, есть люди, способные верить в бога, в свои идеалы, в мифы, не важно во что, а есть, которые не могут верить ни во что, по природе своей неверующие, вот Виктор, например.
— Неверующий? — спросил Борис Михайлович.
— Да,— ответил Феликс.
— Витек! — обратился Борис Михайлович к сыну.
— Он прав, папа.
— А ты, значит, веришь?
— Я верю,— сказал Феликс.
— В кого или во что?
— В царство добра и справедливости. К нему придут люди.
— А Витек, значит, не верит в это царство?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37