https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_vanny/
Но дело не в этом, конечно. Вот я весь перед вами. Посмотришь — и скажешь: ну и что?
Серафим Серафимович даже привстал на минутку, показывая себя, даже ручками развел: что, мол, во мне особенного, ничего решительно.
— Вот видите, ничего особенного. А ведь я ношу в себе весь земной шар. Ведь это так? Так. Предки мои вон где, старообрядцы, крутой был народ, отец вон где, в Соединенных Штатах Америки, и я стоял перед его плитой, землю сыпал на его могилу, тут и революция, и гражданская война и Великая Отечественная, а главное — передо мной два мира, на которые расколото современное человечество, и линия раскола проходит через мое сердце. Вот объем! А?
Серафим Серафимович победоносно стал оглядывать всех и от каждого как бы ожидал лаврового венка, чтобы тот, на кого смотрел, сияя, Серафим Серафимович, чтобы тот бросил бы ему на руки или прямо положил на голову лавровый венок. И Серафим Серафимович, как бы получив от одного этот заслуженный венок, переносил свои сверкающие стекла на другого и так далее.
— Ты понял, Виктор? — обратился он наконец к Витеньке.
Витек, раскладываясь, выпрямляя свой тонкий нагловатый тополек, долговязую фигуру свою, поднялся, чуть-чуть высвободил себя из-за стола и несмело сказал:
— Можно мне уйти? Я устал от вас.
И пока все молчали, он ушел, вышел за дверь. Через секунду хлопнула и вторая дверь. Молчали некоторое время. Кто-то вилку взял, передвинул тарелку, Катерина выскочила вслед за Витенькой, но не догнала его, вернулась. Некоторое время сидели все понурив голову, только Серафим Серафимович нервно оглядывал всех по очереди с напряженной улыбкой, которая вот-вот должна была чем-то разрешиться. И она разрешилась. Серафим Серафимович вдруг захохотал. Потом приподнял очки, протер под ними глаза и сказал, успокаиваясь:
— Обратили внимание? А? Он устал от меня! Вообще устал от нас всех. Представляете?
Катерина стала промокать глаза платочком, Борис Михайлович завозился, стал закуривать.
— Наши методы устарели, не срабатывают,— спокойно сказала Софья Алексеевна.
— Буксуют,— как бы про себя сказал Борис Михайлович с непонятной ухмылкой.
— Не в этом, друзья мои, дело,— не согласился Серафим Серафимович.— Идет переоценка ценностей. Наши ценности его не трогают, он устает от них, потому что равнодушен к ним. Для нас жизнь — целая эпоха, ведь об этом же я говорил, об этом моя главная книга. Но все это не задевает его, не трогает, какие-то свои у него ценности и плюс, конечно, эгоизм молодости.
Не получилось. Чего-то не получилось.
— А вообще-то,— сказал Серафим Серафимович,— я люблю с молодежью. Потолковать, поспорить. Я иду на спор! Это интересно. На нашу молодежь иногда вешают кой-каких собак, но это неверно, от незнания, я нашу молодежь люблю. Она, конечно, по-своему иногда... но молодежь-то наша.
Благодарили друг друга, извинялись друг перед другом, провожая Серафима Серафимовича и Софью Алексеевну, но Катерина все же спросила писателя, что же, спросила она, бросить ему стишки или что ему делать?
— Как вы посоветуете, Серафим Серафимович?
Серафим Серафимович вскинул голову, стекла свои обратил на Катерину и даже, приблизившись к ней, потыкал ей в плечо короткими и толстыми пальцами.
— Катерина Максимовна,— называл он Катерину точно так же, как Феликс,— пожалуйста, не беспокойтесь. Само пройдет,— и открыл рот, вроде посмеяться хотел беззвучно, но раздумал и закрыл, повернулся к выходу.
После этой встречи Борис Михайлович понял только одно: Витек в чем-то сильней писателя и вообще взрослых, но в чем сильней, не мог определить. Втайне он был рад и даже горд за Витеньку, не стал рассыпаться, в рот заглядывать, а вот поднялся и ушел. Нехорошо, конечно, а все же не стал перед эт.им Серафимом — подумаешь, книгу века пишет! — рассыпаться, в рот заглядывать, кость наша, рабочая, хотя и не очень культурно получилось, но пусть вот знает, а то мы дураки, вроде, не можем, не понимаем, а он все понимает, на спор любит ходить, перекричать, переспорить может, а вот никто и не кричал, не спорил, а встал и ушел, устал я от вас, взял и ушел. В то же время было что-то
тревожное в осадке, еще трудней теперь показалось Борису Михайловичу с этим Витьком, головы не хватает, а ведь делать что-то надо, и им с матерью, а не кому другому. На Серафимов этих надежды нету, наговорил тут, насверкал, а мы-то дома остались, нам вытаскивать своего Витька. А может, и правда само пройдет? Навряд ли. Вообще-то может и само пройти, конечно. Кончит учение, работать начнет, может, и пройдет на людях. Вон даже хипписты, что же, они всю жизнь, что ли, сидеть будут? Не будут. Родители не вечны, а пить-есть захочется, найдут дело, приладятся. Катерина, та попроще рассудила.
— Самим надо, отец,— сказала она Борису Михайловичу.— Все они про свои книги думают, про самих себя, а этот и вовсе ничего не понимает и понимать не хочет. Катерина только ругала себя за то, что надеялась, дура, на кого-то, придет ей кто-то, разложит все по полкам, расскажет, что к чему, Витеньке расскажет, научит, как надо и то делать, и то. Вот уж действительно.
Пока приглядывались да приноравливались Борис Михайлович с Катериной, пока искали случая поговорить с еще больше замолчавшим Витенькой, пока между собой обсуждали, а он взял однажды и пришел растерзанный весь, пьяный в стельку. Первый раз так поздно пришел и в первый раз в стельку. Это было ужасно.
— Отец, иди посмотри на своего сына,— сказала Катерина, открывшая Витеньке дверь. Сказать хватило сил, но потом взялась за сердце и чуть живая повернула к себе в комнату, одной рукой опираясь о стенку прихожей. Витенька стоял, хотя слово «стоял» даже отдаленно не могло выразить то, что происходило сейчас с этим мальчиком, он скорее всего не стоял, а тяжело стекал вниз, текли его длинные руки, несчастные уголки рта, текли вниз плечи, полы незастегнутой куртки, одно ухо дорогой пыжиковой шапки и даже глаза, в которых из-под опущенных век белели, как у слепого, одни белки. Витенька стекал в ожидании того, когда придет наконец родитель и посмотрит на своего сына. Борис Михайлович в трусах, в пижамной куртке, которая уже не сходилась на массивном животе, вышел, шмурыгая тапочками, и увидел под ослепительной лампочкой то, что увидел. Первым желанием было подойти и ударить сына, не кулаком, конечно, а залепить такую затрещину, чтобы запомнилась на всю жизнь. Но тут же, вслед за этим, его охватила нестерпимая жалость к стекавшему у самых дверей, раздавленному алкоголем несчастному своему му-
чителю, оттого нестерпимая, что вид Витенькин был жалок сам по себе да к тому же его как бы ударили уже, хотел голь ко что ударить родной отец.
— Что же ты делаешь...— сказал он и стал раздевать сына. Раздел и провел в комнату, где Витек опустился в кресло и уронил голову на свою мальчиковую грудь, закрыв волосьем лицо. Скорее всего Витенька не понимал, каков он, какова мера его преступления или падения, ему просто было плохо, он просто был несчастен. И отец, видя это, страдая от жалости, искал про себя хоть какого-то оправдания, вернее, не искал, а ему хотелось, чтобы Витеньку обидели, вынудили силой, избили, хотелось любого несчастья, которое могло бы оправдать это страшное дело. И, ничего не придумав, в бессилии найти что-нибудь подходящее в своей голове вдруг неуклюже опустился перед креслом на колени, захватил Витенькины плечи, безвольную пьяную голову его и сказал неожиданно для себя глупейшую глупость, видимо подсознательно подсказанную телевизором, телевизионной болтовней, которую он слушал каждый день, а может быть, подсказанную каким-то забытым пошлым разговором, во всяком случае, не сам он придумал и решился на этот глупейший и пошлейший вопросик.
— Ты не влюбился, сынок? — спросил он невнятно и виновато, тут же спасительно подумал, что Витенька, возможно, и не услышал вопроса, не понял его или не обратил внимания на эту мимолетную отцовскую глупость. Но Витек неожиданно упал весь в руки отца, с какой-то незнакомой покорностью выдохнул жалкое «да-а» и затрясся, зарыдал на отцовских руках открыто и безудержно, как ребенок. Чуть ли не счастливый оттого, что сдуру попал в точку, во всяком случае уже не стыдясь своего вопроса, а даже радуясь, что так сразу открылась вся тайна, благодаря вопросу, Борис Михайлович дал Витеньке выплакаться, захватил его покрепче и стал успокаивать.
— Это совсем не страшно, сынок, подумаешь, дело какое, успокойся, это все пройдет.
— Нет,— хлюпая, ответил Витек и снова залился слезами, снова затряслись слабенькие плечи его в мягких и могучих руках отца.
— Ну хорошо, ну, ладно, это же со всеми бывает, давай-ка мы, сынок, вот что, давай оденемся и выйдем пройдемся немного, охладимся — и легче станет, давай, сынок, ты посиди, а я сейчас.
Борис Михайлович высвободился от Витеньки и с большим трудом, опираясь о пол и кресло, поднялся на ноги— так все затекло и наболело в долгой неудобной позе.
Катерина приняла лекарство и лежала, постанывая, когда вошел Борис Михайлович. Он успокоил ее, рассказал в двух словах о Витенькйном несчастье и стал одеваться. Потом помог одеться Витьку, и они вышли, спустились в лифте и вышли в ночной заснеженный двор. Шли по расчищенным дорожкам, отец держал за плечи сына и говорил, говорил все, что приходило в голову, лишь бы говорить, лишь бы голосом своим успокаивать его, чтобы не переживал Витек так тяжело, не надо так переживать. «Может, ты думаешь, что это с тобой одним или с тобой первым, нет, это со всеми бывает, с каждым человеком, как только человек подрастает, становится взрослым, так и приходит это, и ничего тут ненормального нету, только не надо так переживать, тем более пить, вот пить эту гадость совсем уж нельзя, это действительно не обязательно и ни к чему, а так, что же, это все нормально, потом даже смешно будет вспоминать, когда вырастешь, вот, мол, глупый какой был и так далее». Борис Михайлович не стеснялся говорить что в голову придет, потому что на этот раз он был сильной стороной, отцом, в котором у Витеньки еще не прошла нужда, как иногда кажется ему, Витеньке, нет, не прошла, и не скоро еще пройдет. В голове у Бориса Михайловича мелькнуло это: вот, дескать, ты и убедился, что с отцом еще не все покончено, еще он и помочь может, спасти и выручить. И от этой мысли все смелей становился Борис Михайлович в своих словах, в говорении своем.
— Это же, сынок, простой закон жизни. Тебе кажется, что все теперь, пропал, никого уже больше тебе и не надо, что ты и помрешь без нее, а на самом-то деле просто время пришло, закон жизни говорит о себе, некоторые раньше, из богатых, конечно, даже нанимали к своим детям таких девушек или женщин, чтобы все это проходило без таких вот трудных моментов, конечно, раньше было, у богатых людей, и это, конечно, неправильно и дурно во всех отношениях, а ты же у нас умный парень, ты все должен умом понять.
И правда, морозная ночь, безлюдная темнота и голос отца постепенно успокаивали Витеньку, он даже стал постепенно улавливать смысл отцовских слов. И хотя думал, что отец ничего в его случае не понимает и все говорит неправильно, все же его успокаивало хождение это по снежным расчищенным дворниками дорожкам, и давняя, дет-
ская, уже забытая нежность к отцу, бесконечное доверие переполнили его. Он подчинился отцовскому голосу и, все больше успокаиваясь, по-новому, по-хорошему начал думать об отце, как давно уже не думал. Вот же не стал орать, кричать, даже с моралью не стал лезть в душу, а все понял, угадал, вошел в понимание и вот жалеет. И еще кто-то посторонний, а не сам Витек уловил, не пропустил тех слов о девушках и женщинах, которых кто-то там нанимал, удивился этим словам сидевший в Витеньке посторонний человек, не пьяный, а трезвый, удивился и запомнил. Сам же Витенька, подлинный Витек, совсем не понимал и не хотел понимать ничего этого, он то и дело возвращался туда, к ней, Марианне, видел ее остановившиеся длинные глаза, они смотрели не мигая, тягуче как-то, почти осязаемо шел от них почти осязаемый густой свет. Темные худые щеки, и черные волосы падали по щекам до самых плеч, и челка закрывала лоб и брови, и даже эти длинные глаза, которые все же смотрели из-под челки и направляли на Витеньку густой, почти осязаемый свет.
Взявшись за руки, они шли из школы, раскачивали свои портфели и молча улыбались каждый себе отдельно, но вместе с тем и друг другу, и тогда от метро отделился высокий парень и смело пошел им навстречу. Остановился. Парень и Витенька обменялись мгновенными взглядами, а Марианна отпустила Витенькину руку и сказала:
— Этой мой друг, Вадим. Познакомьтесь.
Ребята не очень естественно и неохотно поклонились друг другу. Потом Вадим обнял Марианну за плечи, развернул ее, и они ушли. Витенька стоял на месте и тогда, когда они скрылись за троллейбусом, завернули, наверное, за диспетчерскую, а может быть, сели в троллейбус или в трамвай, тут были конечные остановки и трамвая и троллейбуса, а может, ушли куда, может, ушли к ней. Главное, что вчера еще Марианна пригласила Витеньку домой, они долго были одни, родители пришли поздно, Марианна показывала свои книги, картины, безделушки, фотографии, она переоделась, была в легком халате, и Витенька не сразу привык к этому, к ее жуткой близости, когда она вдруг садилась где-нибудь, резко останавливалась в бесконечных перемещениях по комнате, садилась резко и брала Витеньку за руку и смотрела своими длинными глазами, ничего не говоря, а Витек стоял перед ней и все время ждал чего-то, но Марианна снова вскакивала и снова тащила его к какой-нибудь другой достопримечательности огромной и богатой
квартиры. Потом они стали играть. Сперва играла Марианна. В просторной зале стоял старый рояль, хорошо настроенный и с прекрасным звуком. После Витенькиной «Лиры» это казалось почти неправдоподобным. Марианна играла хорошо, обалдевший Витек не находил себе места, тихонько вставал, пересаживался, ходил на носочках, снова садился. Но когда ему было предложено сесть за рояль, тут пришло время балдеть Марианне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Серафим Серафимович даже привстал на минутку, показывая себя, даже ручками развел: что, мол, во мне особенного, ничего решительно.
— Вот видите, ничего особенного. А ведь я ношу в себе весь земной шар. Ведь это так? Так. Предки мои вон где, старообрядцы, крутой был народ, отец вон где, в Соединенных Штатах Америки, и я стоял перед его плитой, землю сыпал на его могилу, тут и революция, и гражданская война и Великая Отечественная, а главное — передо мной два мира, на которые расколото современное человечество, и линия раскола проходит через мое сердце. Вот объем! А?
Серафим Серафимович победоносно стал оглядывать всех и от каждого как бы ожидал лаврового венка, чтобы тот, на кого смотрел, сияя, Серафим Серафимович, чтобы тот бросил бы ему на руки или прямо положил на голову лавровый венок. И Серафим Серафимович, как бы получив от одного этот заслуженный венок, переносил свои сверкающие стекла на другого и так далее.
— Ты понял, Виктор? — обратился он наконец к Витеньке.
Витек, раскладываясь, выпрямляя свой тонкий нагловатый тополек, долговязую фигуру свою, поднялся, чуть-чуть высвободил себя из-за стола и несмело сказал:
— Можно мне уйти? Я устал от вас.
И пока все молчали, он ушел, вышел за дверь. Через секунду хлопнула и вторая дверь. Молчали некоторое время. Кто-то вилку взял, передвинул тарелку, Катерина выскочила вслед за Витенькой, но не догнала его, вернулась. Некоторое время сидели все понурив голову, только Серафим Серафимович нервно оглядывал всех по очереди с напряженной улыбкой, которая вот-вот должна была чем-то разрешиться. И она разрешилась. Серафим Серафимович вдруг захохотал. Потом приподнял очки, протер под ними глаза и сказал, успокаиваясь:
— Обратили внимание? А? Он устал от меня! Вообще устал от нас всех. Представляете?
Катерина стала промокать глаза платочком, Борис Михайлович завозился, стал закуривать.
— Наши методы устарели, не срабатывают,— спокойно сказала Софья Алексеевна.
— Буксуют,— как бы про себя сказал Борис Михайлович с непонятной ухмылкой.
— Не в этом, друзья мои, дело,— не согласился Серафим Серафимович.— Идет переоценка ценностей. Наши ценности его не трогают, он устает от них, потому что равнодушен к ним. Для нас жизнь — целая эпоха, ведь об этом же я говорил, об этом моя главная книга. Но все это не задевает его, не трогает, какие-то свои у него ценности и плюс, конечно, эгоизм молодости.
Не получилось. Чего-то не получилось.
— А вообще-то,— сказал Серафим Серафимович,— я люблю с молодежью. Потолковать, поспорить. Я иду на спор! Это интересно. На нашу молодежь иногда вешают кой-каких собак, но это неверно, от незнания, я нашу молодежь люблю. Она, конечно, по-своему иногда... но молодежь-то наша.
Благодарили друг друга, извинялись друг перед другом, провожая Серафима Серафимовича и Софью Алексеевну, но Катерина все же спросила писателя, что же, спросила она, бросить ему стишки или что ему делать?
— Как вы посоветуете, Серафим Серафимович?
Серафим Серафимович вскинул голову, стекла свои обратил на Катерину и даже, приблизившись к ней, потыкал ей в плечо короткими и толстыми пальцами.
— Катерина Максимовна,— называл он Катерину точно так же, как Феликс,— пожалуйста, не беспокойтесь. Само пройдет,— и открыл рот, вроде посмеяться хотел беззвучно, но раздумал и закрыл, повернулся к выходу.
После этой встречи Борис Михайлович понял только одно: Витек в чем-то сильней писателя и вообще взрослых, но в чем сильней, не мог определить. Втайне он был рад и даже горд за Витеньку, не стал рассыпаться, в рот заглядывать, а вот поднялся и ушел. Нехорошо, конечно, а все же не стал перед эт.им Серафимом — подумаешь, книгу века пишет! — рассыпаться, в рот заглядывать, кость наша, рабочая, хотя и не очень культурно получилось, но пусть вот знает, а то мы дураки, вроде, не можем, не понимаем, а он все понимает, на спор любит ходить, перекричать, переспорить может, а вот никто и не кричал, не спорил, а встал и ушел, устал я от вас, взял и ушел. В то же время было что-то
тревожное в осадке, еще трудней теперь показалось Борису Михайловичу с этим Витьком, головы не хватает, а ведь делать что-то надо, и им с матерью, а не кому другому. На Серафимов этих надежды нету, наговорил тут, насверкал, а мы-то дома остались, нам вытаскивать своего Витька. А может, и правда само пройдет? Навряд ли. Вообще-то может и само пройти, конечно. Кончит учение, работать начнет, может, и пройдет на людях. Вон даже хипписты, что же, они всю жизнь, что ли, сидеть будут? Не будут. Родители не вечны, а пить-есть захочется, найдут дело, приладятся. Катерина, та попроще рассудила.
— Самим надо, отец,— сказала она Борису Михайловичу.— Все они про свои книги думают, про самих себя, а этот и вовсе ничего не понимает и понимать не хочет. Катерина только ругала себя за то, что надеялась, дура, на кого-то, придет ей кто-то, разложит все по полкам, расскажет, что к чему, Витеньке расскажет, научит, как надо и то делать, и то. Вот уж действительно.
Пока приглядывались да приноравливались Борис Михайлович с Катериной, пока искали случая поговорить с еще больше замолчавшим Витенькой, пока между собой обсуждали, а он взял однажды и пришел растерзанный весь, пьяный в стельку. Первый раз так поздно пришел и в первый раз в стельку. Это было ужасно.
— Отец, иди посмотри на своего сына,— сказала Катерина, открывшая Витеньке дверь. Сказать хватило сил, но потом взялась за сердце и чуть живая повернула к себе в комнату, одной рукой опираясь о стенку прихожей. Витенька стоял, хотя слово «стоял» даже отдаленно не могло выразить то, что происходило сейчас с этим мальчиком, он скорее всего не стоял, а тяжело стекал вниз, текли его длинные руки, несчастные уголки рта, текли вниз плечи, полы незастегнутой куртки, одно ухо дорогой пыжиковой шапки и даже глаза, в которых из-под опущенных век белели, как у слепого, одни белки. Витенька стекал в ожидании того, когда придет наконец родитель и посмотрит на своего сына. Борис Михайлович в трусах, в пижамной куртке, которая уже не сходилась на массивном животе, вышел, шмурыгая тапочками, и увидел под ослепительной лампочкой то, что увидел. Первым желанием было подойти и ударить сына, не кулаком, конечно, а залепить такую затрещину, чтобы запомнилась на всю жизнь. Но тут же, вслед за этим, его охватила нестерпимая жалость к стекавшему у самых дверей, раздавленному алкоголем несчастному своему му-
чителю, оттого нестерпимая, что вид Витенькин был жалок сам по себе да к тому же его как бы ударили уже, хотел голь ко что ударить родной отец.
— Что же ты делаешь...— сказал он и стал раздевать сына. Раздел и провел в комнату, где Витек опустился в кресло и уронил голову на свою мальчиковую грудь, закрыв волосьем лицо. Скорее всего Витенька не понимал, каков он, какова мера его преступления или падения, ему просто было плохо, он просто был несчастен. И отец, видя это, страдая от жалости, искал про себя хоть какого-то оправдания, вернее, не искал, а ему хотелось, чтобы Витеньку обидели, вынудили силой, избили, хотелось любого несчастья, которое могло бы оправдать это страшное дело. И, ничего не придумав, в бессилии найти что-нибудь подходящее в своей голове вдруг неуклюже опустился перед креслом на колени, захватил Витенькины плечи, безвольную пьяную голову его и сказал неожиданно для себя глупейшую глупость, видимо подсознательно подсказанную телевизором, телевизионной болтовней, которую он слушал каждый день, а может быть, подсказанную каким-то забытым пошлым разговором, во всяком случае, не сам он придумал и решился на этот глупейший и пошлейший вопросик.
— Ты не влюбился, сынок? — спросил он невнятно и виновато, тут же спасительно подумал, что Витенька, возможно, и не услышал вопроса, не понял его или не обратил внимания на эту мимолетную отцовскую глупость. Но Витек неожиданно упал весь в руки отца, с какой-то незнакомой покорностью выдохнул жалкое «да-а» и затрясся, зарыдал на отцовских руках открыто и безудержно, как ребенок. Чуть ли не счастливый оттого, что сдуру попал в точку, во всяком случае уже не стыдясь своего вопроса, а даже радуясь, что так сразу открылась вся тайна, благодаря вопросу, Борис Михайлович дал Витеньке выплакаться, захватил его покрепче и стал успокаивать.
— Это совсем не страшно, сынок, подумаешь, дело какое, успокойся, это все пройдет.
— Нет,— хлюпая, ответил Витек и снова залился слезами, снова затряслись слабенькие плечи его в мягких и могучих руках отца.
— Ну хорошо, ну, ладно, это же со всеми бывает, давай-ка мы, сынок, вот что, давай оденемся и выйдем пройдемся немного, охладимся — и легче станет, давай, сынок, ты посиди, а я сейчас.
Борис Михайлович высвободился от Витеньки и с большим трудом, опираясь о пол и кресло, поднялся на ноги— так все затекло и наболело в долгой неудобной позе.
Катерина приняла лекарство и лежала, постанывая, когда вошел Борис Михайлович. Он успокоил ее, рассказал в двух словах о Витенькйном несчастье и стал одеваться. Потом помог одеться Витьку, и они вышли, спустились в лифте и вышли в ночной заснеженный двор. Шли по расчищенным дорожкам, отец держал за плечи сына и говорил, говорил все, что приходило в голову, лишь бы говорить, лишь бы голосом своим успокаивать его, чтобы не переживал Витек так тяжело, не надо так переживать. «Может, ты думаешь, что это с тобой одним или с тобой первым, нет, это со всеми бывает, с каждым человеком, как только человек подрастает, становится взрослым, так и приходит это, и ничего тут ненормального нету, только не надо так переживать, тем более пить, вот пить эту гадость совсем уж нельзя, это действительно не обязательно и ни к чему, а так, что же, это все нормально, потом даже смешно будет вспоминать, когда вырастешь, вот, мол, глупый какой был и так далее». Борис Михайлович не стеснялся говорить что в голову придет, потому что на этот раз он был сильной стороной, отцом, в котором у Витеньки еще не прошла нужда, как иногда кажется ему, Витеньке, нет, не прошла, и не скоро еще пройдет. В голове у Бориса Михайловича мелькнуло это: вот, дескать, ты и убедился, что с отцом еще не все покончено, еще он и помочь может, спасти и выручить. И от этой мысли все смелей становился Борис Михайлович в своих словах, в говорении своем.
— Это же, сынок, простой закон жизни. Тебе кажется, что все теперь, пропал, никого уже больше тебе и не надо, что ты и помрешь без нее, а на самом-то деле просто время пришло, закон жизни говорит о себе, некоторые раньше, из богатых, конечно, даже нанимали к своим детям таких девушек или женщин, чтобы все это проходило без таких вот трудных моментов, конечно, раньше было, у богатых людей, и это, конечно, неправильно и дурно во всех отношениях, а ты же у нас умный парень, ты все должен умом понять.
И правда, морозная ночь, безлюдная темнота и голос отца постепенно успокаивали Витеньку, он даже стал постепенно улавливать смысл отцовских слов. И хотя думал, что отец ничего в его случае не понимает и все говорит неправильно, все же его успокаивало хождение это по снежным расчищенным дворниками дорожкам, и давняя, дет-
ская, уже забытая нежность к отцу, бесконечное доверие переполнили его. Он подчинился отцовскому голосу и, все больше успокаиваясь, по-новому, по-хорошему начал думать об отце, как давно уже не думал. Вот же не стал орать, кричать, даже с моралью не стал лезть в душу, а все понял, угадал, вошел в понимание и вот жалеет. И еще кто-то посторонний, а не сам Витек уловил, не пропустил тех слов о девушках и женщинах, которых кто-то там нанимал, удивился этим словам сидевший в Витеньке посторонний человек, не пьяный, а трезвый, удивился и запомнил. Сам же Витенька, подлинный Витек, совсем не понимал и не хотел понимать ничего этого, он то и дело возвращался туда, к ней, Марианне, видел ее остановившиеся длинные глаза, они смотрели не мигая, тягуче как-то, почти осязаемо шел от них почти осязаемый густой свет. Темные худые щеки, и черные волосы падали по щекам до самых плеч, и челка закрывала лоб и брови, и даже эти длинные глаза, которые все же смотрели из-под челки и направляли на Витеньку густой, почти осязаемый свет.
Взявшись за руки, они шли из школы, раскачивали свои портфели и молча улыбались каждый себе отдельно, но вместе с тем и друг другу, и тогда от метро отделился высокий парень и смело пошел им навстречу. Остановился. Парень и Витенька обменялись мгновенными взглядами, а Марианна отпустила Витенькину руку и сказала:
— Этой мой друг, Вадим. Познакомьтесь.
Ребята не очень естественно и неохотно поклонились друг другу. Потом Вадим обнял Марианну за плечи, развернул ее, и они ушли. Витенька стоял на месте и тогда, когда они скрылись за троллейбусом, завернули, наверное, за диспетчерскую, а может быть, сели в троллейбус или в трамвай, тут были конечные остановки и трамвая и троллейбуса, а может, ушли куда, может, ушли к ней. Главное, что вчера еще Марианна пригласила Витеньку домой, они долго были одни, родители пришли поздно, Марианна показывала свои книги, картины, безделушки, фотографии, она переоделась, была в легком халате, и Витенька не сразу привык к этому, к ее жуткой близости, когда она вдруг садилась где-нибудь, резко останавливалась в бесконечных перемещениях по комнате, садилась резко и брала Витеньку за руку и смотрела своими длинными глазами, ничего не говоря, а Витек стоял перед ней и все время ждал чего-то, но Марианна снова вскакивала и снова тащила его к какой-нибудь другой достопримечательности огромной и богатой
квартиры. Потом они стали играть. Сперва играла Марианна. В просторной зале стоял старый рояль, хорошо настроенный и с прекрасным звуком. После Витенькиной «Лиры» это казалось почти неправдоподобным. Марианна играла хорошо, обалдевший Витек не находил себе места, тихонько вставал, пересаживался, ходил на носочках, снова садился. Но когда ему было предложено сесть за рояль, тут пришло время балдеть Марианне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37