«Сильное впечатление». Понравилось Витеньке да и Борису тоже. А потом этот сон. Сидит утром в постели, плачет, содрогается, слезы кулаком вытирает, а они снова льются. Ну что? Уж когда окончательно поверил, что все это во сне, успокоился, тогда рассказал. Ну конечно же глупости. Что может присниться ребенку? Взрослому и то порой такая чушь придет во сне, что и не поймешь, откуда что взялось,, а это ребенок. Директора обозвал во сне. Вернее, директрису школы обозвал теми словами свинскими, из лифта. Стояла она у входа, огромная, с большим животом, и пропускала мимо себя первоклашек, второклашек, вообще младшеньких, все они гуськом, убирая в плечи головы, проходили под ее материнскими глазами, а Витек сам не знает, почему оглянулся и обозвал ее словами, которые обещал отцу не повторять за хулиганами. Зачем обозвал, не знает. И директриса пошла на него, огромная, в черном вся, а он стал убегать, а она тоже побежала вслед и стала кричать: «Держите Мамушкина, Мамушкина, Ма-мушкина!» А потом пошли эти танки, пушки и эти страшные ракеты с тягачами, со всех сторон пошла артиллерия, «катюши» и остроголовые эти ракеты, и все на Витька пошли, гудят, догоняют, а она кричит: «Вот он!» — а он бежит, оглядывается, а из всех переулков, из всех улиц выползает страшная техника, преследует. Сил уже нету, завернул, за угол, а там стенка глухая, некуда больше бежать, оглянулся, хотел назад куда-нибудь, а они вот они, закрыли все выходы, на него наваливаются, ревут, земля дрожит, сейчас раздавят, и Витек страшно закричал, а голоса нет, еще закричал и проснулся, дрожит весь, плачет, ничего не понимает. А все оттого, что слов этих мерзких начитался, наслышался. Как тут понять, что хорошо, а что плохо, что полезно ребенку, а что вредно? Думали, что детский сад — хорошо, а получилось наоборот. Парад смотрели — понравилось, и правильно, надо, чтобы дети знали, какая у нас техника, какая сила, это всегда было детям интересно, а вот в сон влезло, могло и заикой сделать мальчика. Никогда не узнаешь, как что обернется. Кое-что, конечно, превратилось в
свою противоположность, неожиданно, но вообще там, па Ленинском, была хорошая жизнь, можно сказать, счастли вая. Все как-то совпало. Там же и первый спутник запустили, радости было сколько. Когда запустили третий, Витьку тоже сон приснился, но ничего плохого, стихи приснились. Встал он и говорит матери, чтобы взяла карандаш и бумагу, а Катерина на работу собиралась, некогда, а Витек просит. «Да возьми ты карандаш,— сказал Борис,— просит же человек». И Катерина взяла карандаш и бумагу. «Запиши, мама, стихи приснились, сочинились ночью.
Летают в небе три бога...»
«Надо говорить бога, а не бога».— «Нет — бога, я так сочинил».— «Ну, хорошо, пускай будет так.
Летают в небе три бога, Летают и снимают. Красное знамя труда. Все».
«Стихи очень хорошие, но Красное знамя труда уже было, уже песня есть такая».— «А я про другое Красное знамя труда, совсем про другое».
Да, Витек знал уже и про Красное знамя труда. Он уже все знал, что надо знать мальчику СССР. Хороший рос мальчик, дядя Коля правильно говорил. Хороший. И вообще было хорошо. Учительницу нашли, Елизавету Александровну. Стала она приходить к Витеньке два раза в неделю, в семь часов вечера, после садика. И Борис всегда успевал с работы, садился в комнате, когда Витек занимался. Любил сидеть и слушать, как они занимаются. Пе-ту-шок, пе-ту-шок, зо-ло-той гре-бе-шок и так далее. Одним пальчиком выстукивал Витенька и подпевал, просила Елизавета Александровна подпевать — пе-ту-шок, пе-ту-шок, чтобы слух развивался. А Борис газеткой шуршал в углу, в кресле, читал вроде, слушал, слушал. Ах ты, господи! В черном лаке отражается Витек, пальчиком выстукивает чудные звуки. Об этом же мечтали когда-то, и вот, пожалуйста: пе-ту-шок, пе-ту-шок, зо-ло-той гре-бе-шок. А потом и сложное пошло, сперва одной рукой, потом двумя руками, Витенькиными пальчиками, и такая музыка... «Зима», например. Елизавета Александровна говорит, что эта пьеска называется «Зима». Сама сначала поиграет, потом Витеньку учит. Одной рукой, двумя, медленно, потом как надо. Настоящая зима, мороз, эхо морозное, деревья белые, лед потрескивает, зима — и все, как будто на
самом деле все видишь и слышишь. Учительница попалась дай бог. Она все учила, все разговаривала. Витек играет, а она разговаривает, не молчит. «Ну-ка, Витенька, кто тут показался из-за угла?» — «Кот»,— отвечает Витек. «А мышки что?» — «Мышки рассыпались».— «Ну-ка, сыграй нам, как они рассыпались, как разбежались по лестнице». И Витек играет. Лелька тоже приохотилась, повторяла за Витенькой уроки, потом бросила, не хватило терпения. На «Всаднике» бросила. Играет этого «Всадника», а Витек открывает дверь, из коридорчика заглядывает и говорит: «Не так играешь, неправильно».— «А ты покажи, как надо правильно». Не хочет, дверь прикрыл, ушел. «Покажи Леле, иди, покажи». Подходит. Голову угнул, слезы закапали. «Чего плачешь? Не можешь сказать, почему неправильно? Ну?» — «Она как будто знает этого всадника, но она же его не знает».— «Ах вот оно что. Не знает. Тогда покажи, как надо делать, чтобы не знала она этого всадника». Витек садится и мягкими пальчиками, мягко, глухо начинает: топ-топ-топ, топ-топ-топ, а слезы еще капают, и далеко где-то скачет всадник, чуть слышно перебивает, мягко стучат копыта. Только чуть-чуть пыль вскидывается, никто его действительно не знает, незнакомый всадник протопал мимо и пропал. Вот оно что. Молодец какой, аж мурашки по спине, незнакомый всадник, надо же... На нем и остановилась Лелька. Ей это недоступно стало, таланту не хватило. Ах ты, молодец какой.
Смешно сказать: после Витенькиных уроков, даже на другой день Борис чувствовал себя как-то необычно, сам не замечал, что весь вроде светился отчего-то. Со стороны сразу видно, уже в проходной замечали знакомые, а когда входил в цех, тут уж с вопросами то один, то другой. «Ты что сияешь, сон, что ли, хороший видел? Баба приснилась. Или клад выкопал».— «Где он выкопает?» — «Да хоть бы в стенке».— «В какой стенке, он же в новом доме живет».— «Значит, баба приснилась». Посмеялись, разошлись. А сменный мастер, дружок давний, этот уже по-серьезному: «В самом деле, что случилось, Боря?» — «Слушай, ничего не случилось».— «А чего сияешь действительно?» — «Ну, сын на пианине играл».— «Когда?» — «Ну, вчера играл».— «Хо-хо-хо! Уморил. Ну и что?» — «Да ничего».
Смешно. Да и никто не поймет этого. Не поймет... Ну что же тебе, дурачку, надо? Чего тебе не хватает? На четвертый год после того, как Мамушкины получили квартиру, на Юго-Запад стали переселять и весь дом с Потешной улицы, потому что больница расширялась и понадобился новый корпус. Расширялась, между прочим, не за счет психов, а за счет алкоголиков, что-то они больно в рост пошли. Евдокия Яковлевна говорит, вроде от хорошей жизни, жить стали лучше и начали пить больше, кто не выдерживает, переходит грань, становится больным. Евдокия Яковлевна говорит, что и девать их уже стало некуда, в коридоре койки поставлены, потребовалось дополнительное помещение. На пустыре по берегу Яузы, где всегда мальчишки жгли костры и резались в карты, теперь, говорит Евдокия Яковлевна, устроились эти алкоголики, облюбовали место, сходятся с утра и пьянствуют до самого вечера. Когда они только работают? Пьют там, закусывают чем попало, приучили воробьев, бросают им размоченный в водке хлеб, а те клюют и напиваются в стельку. Орут пьяные воробьи, крылья топорщат, прыгают, дерутся, на спину опрокидываются, и эти тоже орут, ржут, забавляются, спаивают птиц, подначивают и ржут, весело им. А из психов за эти четыре года один поступил, видный человек, ученый. Жена его сопровождала, интересная женщина, молодая, все, говорит, диссертация у него не шла, никак не подвигалась, все жаловался, что мыслей нет, не идут. И вдруг, говорит, под Новый год пошли. Наконец, говорит, пошли мысли, стал писать, пишет, пишет, чуть ли не сутки подряд, даже худеть стал. Гору бумаги исписал. Что-то этой жене показалось, и она выбрала время, поглядела, а там... не приведи бог, пришлось врачей вызывать. Писал, писал, а потом начал вычислять, цифры пошли, формулы, вычислял, кто когда умрет, когда третья мировая война начнется, когда земной шар расколется на две части. А тема диссертации, жена говорит, совсем у него другая была. И вот вызвала врачей, привезли. Только один он, остальные алкоголики. Евдокия Яковлевна говорит, что эти алкоголики хуже психов намного. Им таблетки стали давать, по одной в день, чтобы у них отвращение к водке вызвать, таблетки на спирте, так они высмотрели ящик, вскрыли, ночью нажрались этих таблеток, сидят на койках, орут песни. Евдокия Яковлевна выговор схлопотала, в ее дежурство получилась эта пьянка на таблетках. Очень довольна теперь, что ушла на пенсию. Как только получила однокомнатную квартиру, так и ушла на пенсию. Теперь опять стали жить вместе, съехались
по обмену, трехкомнатную выменяли, и опять все вместе. У Витька отдельная комната, там у него наковаленка стоит на сосновом комле, инструмент валяется, и пианино стоит, без дела. В этой комнате скучно стало. Отдельная комната у Евдокии Яковлевны и еще третья комната — там Борис с Катериной. Лелька живет в другом месте.
Почти весь больничный дом переехал сюда, на Юго-Запад, расселились вокруг одного метро, потихоньку все и перевстречались в магазинах, на улицах, где-нибудь в очереди за фруктами или осенью за арбузами. Тетя Поля, глухая, через год после дяди Коли умерла, и Марья Ивановна одна переселилась, одна живет, все удобства, очень довольна, хотела взять какую-нибудь квартирантку, из студенток, но приходили все студенты. «Ну как я пущу студента,— говорит Марья Ивановна,— все же я женщина, и не сказать, чтоб старая, не могу я в одной комнате находиться с ним, попадется какой-нибудь, мало ли что, лучше уж одна буду жить». Третий раз замуж выходить не стала, да и предложений пока не было, правда. Варвара Петровна со своим внуком-волчонком тоже переехала. Внук, собственно, никакой уже не волчонок, годы быстро летят, сильно меняют человека, смолоду тем более. Парень выправился, красавец мужчина, изменился до неузнаваемости, бабка не нахвалится, порядочным человеком стал, где-то на секретной работе работает, то ли в содействии милиции, то ли еще где, никто не знает, даже сама бабка Варвара Петровна. Главное, что человеком стал. По судам Варвара Петровна ходит по-прежнему, но теперь уже не так часто, годы не те, трудно передвигаться, а слушателей полно, даже больше стало, дом большой, восьмиэтажный, у подъезда такая сходка бабок собирается, в два ряда сидят на собственных стульях, всякого человека — с работы идет, из магазина ли — обглядят с ног до головы, как рентгеном просветят. Тут есть кому рассказывать, но часто ходить по судам все-таки уже не хватает сил. Встретила Катерина и Софью Алексеевну, прямо как родная обрадовалась врачиха, в гости пригласила, чтобы с Витенькой пришли, Женечка уже большая, в четвертый ходит, по-прежнему живет у бабушки. Сама Софья Алексеевна тут стала работать, санитарным врачом по детским садикам, из психбольницы ушла, ездить далеко, и вообще устала она от них. Катерина тоже пригласила Софью Алексеевну и ни с того ни с сего вдруг спросила про книгу, про Марфу-посадницу, спросила и покраснела. Сдуру, наверно, ляпнула, не подумавши. Тоже, мол, туда же, но Софья Алексеевна как
будто даже обрадовалась, охотно отозвалась, еще раз пригласила Катерину, приходите, мол, потолкуем и о моей книге, дело это сложное, в двух словах не скажешь. Катерина в свою очередь почувствовала какой-то прямо прилив, как бы даже возвысилась над самой собой втайне, и еще больше покраснела, уже от другого покраснела, вот разговаривает о книге, о Марфе-посаднице, с Софьей Алексеевной, такой интеллигентной дамой, надушенной и вообще, разговаривает, как будто так и надо и ничего в этом такого нет. Обязательно придем, Софья Алексеевна, и так далее. Ободренная вниманием, Катерина начала про Витька рассказывать, как мучились, не могли в детский сад устроить. Софья Алексеевна сказала, что, конечно, она бы помогла устроить, если бы это понадобилось сейчас, а сейчас, поскольку в школу пора, советую вам, Катенька, в спецшколу устроить, обязательно туда, там, знаете, языки, преподавание ведется на иностранных языках и, знаете, перспектива, настоятельно советую, пусть сам сходит Борис Михайлович. И даже адресок дала, тут же вынула из сумочки ручку, вырвала листок из блокнота и написала Катерине адрес спецшколы. Будут вместе с Женечкой.
Поближе к осени, когда дети уже на учет были взяты по своим районам, Катерина заставила Бориса Михайловича сходить в эту спецшколу. К директрисе зашел в кабинет вместе с Витьком. Так, мол, и так, хороший человек посоветовал к вам обратиться, сам на заводе работаю, член партии, на фронте был и так далее. Директриса, серьезная дама, видная, строго слушала, потом спросила, в каком районе проживает проситель. Борис Михайлович ответил. Ну, вот и записывайте в школу своего района, там, где положено. Борис Михайлович возразил, в свою, мол, он знает, в свою и без его просьбы запишут, но хотелось бы в вашу, в спецшколу, на языках учить, перспектива и так далее. Директриса еще раз объяснила, что не может, Борис Михайлович в свою очередь еще раз повторил свою просьбу, еще раз о своих заслугах сказал, прибавил еще, что и отец воевал и тоже имеет награды. Взаимонепонимание затягивалось, потому что Борис Михайлович, чем больше сопротивлялась директриса, тем с большей настойчивостью просил, упрямился, не уступал, потому что уже почувствовал ценность этой школы, раз уж с такой силой сопротивляется директриса.
Витеньке с самого начала не понравился этот разговор, и он все время дергал отца за пиджак, а теперь, когда уже и ему стало все понятно, он просто потащил Бориса Михайловича к выходу. Пришлось подчиниться и уйти без всяких результатов. На улице Борис Михайлович заметил Витеньке, зачем он так невежливо тянул его за пиджак, если бы не тянул, то отец обязательно бы добился, потому что эта директриса не понимает сама, что говорит, Борис Михайлович обязательно бы доказал, что она не права.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37