Никаких нареканий, доставка мгновенная
Нью-Йорк. Пожалуй, единственный город в мире, способный составить конкуренцию Парижу в смысле полнейшей непохожести на него. Чем больше я думала, тем больше мне нравилась эта идея. Я не стала обсуждать ее с друзьями. Я знала, что Эрве, Кристоф, Гийом, Сюзанна, Холли, Джейн и Изабелла будут расстроены моим отъездом. Но знала я и то, что они поймут меня и одобрят мое решение.
А потом умерла Mam?. Она кое-как оправилась от последствий перенесенного в ноябре инсульта, но больше не могла разговаривать, хотя и пришла в сознание. Ее перевезли в отделение реанимации в клинику Кошена. Ее смерть не стала для меня неожиданностью, я внутренне готовилась к ней, но все равно потрясение оказалось очень сильным.
И вот на похоронах, которые состоялись в Бургундии, на маленьком печальном кладбище, Зоя спросила у меня:
– Мама, а мы действительно должны переезжать на рю де Сантонь?
– Думаю, что твой отец ожидает от нас именно этого.
– А ты сама хочешь жить там?
– Нет, – честно ответила я. – Не хочу. Я не хочу переезжать туда с того самого момента, как я узнала, что случилось там когда-то.
– Я тоже не хочу.
Потом она сказала:
– Но где же мы тогда будем жить, мама?
И я ответила, легко, шутливо, ожидая, что она насмешливо и неодобрительно фыркнет:
– А как насчет Нью-Йорка?
* * *
Словом, с Зоей все получилось легко и просто. А вот Бертран отнюдь не пришел в восторг от нашего решения. Его совсем не радовала мысль, что дочь уедет от него так далеко. Но Зоя твердо и решительно была настроена уехать. Она сказала, что будет прилетать к нему чуть ли не каждый месяц и что он тоже может приезжать к нам, чтобы повидаться с ней и сестрой. Я объяснила Бертрану, что мы еще не приняли окончательного решения о переезде. И что в любом случае мы уезжаем не навсегда. Всего лишь на пару лет. Чтобы Зоя освоилась с американской стороной своей личности. Чтобы помочь мне встать на ноги. Начать все сначала. Он теперь жил с Амели. Они официально оформили свои отношения. Дети Амели были уже почти взрослыми. Они жили вдалеке от нее и, кроме того, часто навещали своего отца. Может быть, Бертран поддался искушению вкусить новой жизни без ежедневной ответственности за детей, своих или ее? Наверное. Во всяком случае, он сказал «да». И тогда я стала готовиться к отъезду.
Поначалу мы жили у Чарлы. Но потом она помогла мне подыскать недорогую, простую квартирку с двумя спальнями, «роскошным видом на город» и швейцаром на Западной 86-й улице, между Амстердамом и Коламбусом. Я унаследовала жилище от одной из ее подруг, которая переехала в Лос-Анджелес. В доме жило много семейных и разведенных пар, это был настоящий улей, полный детей – совсем уже взрослых и грудных, велосипедов, детских колясок и мотороллеров. Здесь было уютно и комфортно, но чего-то все равно не хватало. Чего? Я не знала.
Благодаря Джошуа я устроилась нью-йоркским корреспондентом для одного французского веб-сайта. Я работала на дому и по-прежнему прибегала к услугам Бамбера, когда мне требовались фотографии из Парижа.
Зоя пошла в новую школу, Тринити-колледж, в паре кварталов от дома.
– Мама, я никогда не стану там своей, они зовут меня француженкой, – жаловалась она, и я не могла сдержать улыбку.
* * *
Мне нравилась в жителях Нью-Йорка их целеустремленность, их беззлобное подшучивание, их добродушие. На них было приятно смотреть. Соседи здоровались со мной в лифте, подарили нам цветы и сладости по случаю переезда и обменивались шуточками со швейцаром. Я уже успела позабыть, как это делается. Я настолько привыкла к угрюмой грубости парижан и к тому, что люди, живущие на одной лестничной площадке, не удосуживаются приветствовать друг друга даже коротким кивком.
Но, пожалуй, самое смешное заключалось в том, что, несмотря на очарование своей новой жизни, я скучала по Парижу. Я скучала по огням Эйфелевой башни, которые зажигались в строго определенный час по вечерам, отчего она превращалась в сверкающую, увешанную драгоценностями соблазнительницу. Я скучала по сиренам воздушной тревоги, которые завывали над городом каждую первую среду месяца, ровно в полдень, во время очередных испытаний системы оповещения гражданской обороны. Я скучала по субботнему блошиному рынку на бульваре Эдгара Куине, где торговец овощами называл меня ma p'tite dame , хотя я была, наверное, самой высокой из его покупательниц. Я тоже чувствовала себя француженкой, хотя и была чистокровной американкой.
Вообще отъезд из Парижа оказался совсем не таким легким и безболезненным, как я себе представляла. Нью-Йорк, с его энергетикой, облаками пара, вырывающимися из люков теплоцентралей, огромными просторами, мостами и пробками на дорогах пока еще не стал моим домом. Мне страшно не хватало парижских друзей, несмотря на то что я уже успела обзавестись здесь новыми. Я скучала по Эдуарду, с которым так сблизилась в последнее время и который писал мне каждый месяц. Но особенно мне не хватало тех взглядов, которыми французы окидывают женщин, тех самых взглядов, которые Холли называла раздевающими. Оказывается, я успела к ним привыкнуть в Париже, а здесь, на Манхеттене, все ограничивалось приветственными восклицаниями, которые отпускали водители автобусов: «Эй, лапочка!», когда видели Зою, и оригинальным «Привет, блондиночка!», когда видели меня. У меня появилось ощущение, будто я превратилась в невидимку. Я никак не могла понять, откуда в моей жизни образовалась такая пустота. Как будто налетел ураган и вывернул меня наизнанку.
И еще ночи.
Ночи у меня все, как на подбор, были одинокими, даже те, которые я проводила с Нейлом. Лежа в постели и вслушиваясь в биение ритма большого города, я вновь перебирала в памяти образы и отголоски прошлого, которые накатывались на меня подобно приливу.
* * *
Сара…
Она ни на минуту не оставляла меня. Благодаря ей я изменилась навсегда. Я носила в себе ее жизнь, ее страдания. У меня появилось ощущение, будто я лично была знакома с ней. Я знала, какой она была в детстве. Я знала, какой она стала, когда выросла. Я знала ее, когда, будучи уже сорокалетней домохозяйкой, она направила свою машину в дерево на скользкой дороге Новой Англии. У меня перед глазами стояло ее лицо. Раскосые светлые глаза. Форма головы. Поза. Телодвижения. Ее руки. Ее редкая улыбка. Я знала ее. Если бы я встретила ее на улице, останься она жива, я бы узнала ее в толпе.
Моя старшая дочь отличалась острым умом. Она поймала меня с поличным.
Я искала в Интернете информацию об Уильяме Рейнсферде.
Я даже не заметила, как она вернулась из школы. Как-то раз погожим зимним днем она прокралась в мою комнату так тихо, что я не услышала.
– И давно ты этим занимаешься? – поинтересовалась она тоном строгой матери, заставшей своего отпрыска курящим травку.
Покраснев от смущения, я призналась, что регулярно разыскиваю его в Интернете в течение последнего года.
– И? – продолжала она, скрестив руки на груди и вперив в меня суровый взгляд.
– Очевидно, он уехал из Лукки, – заявила я.
– Ага. И где же он сейчас?
– Он вернулся в Штаты и живет здесь вот уже пару месяцев.
Я не могла больше выдерживать ее взгляд, поэтому встала с места и подошла к окну, глядя вниз на шумную и оживленную Амстердам-авеню.
– Он в Нью-Йорке, мама?
Голос ее смягчился, он был уже не таким резким и грубым. Она подошла сзади и положила свою чудесную головку мне на плечо.
Я кивнула. Я не находила в себе мужества признаться ей, что пришла в полный восторг, когда узнала, что он здесь. Я была счастлива тем, что в конце концов оказалась с ним в одном городе, через два года после нашей последней встречи. Я вспомнила, что его отец был коренным нью-йоркцем. Так что и Уильям наверняка жил здесь, когда был маленьким.
Он значился и в телефонном справочнике. Он жил где-то в районе Уэст-Виллидж. То есть всего в пятнадцати минутах на метро от моего дома. И потом целыми днями и даже неделями я задавала себе один и тот же вопрос: могу ли я позвонить ему? Он не сделал попытки разыскать меня после нашей встречи в Париже. С тех пор я не получала от него никаких известий.
Но спустя какое-то время мое волнение и восторг пошли на убыль. У меня не хватало смелости позвонить ему. Но я продолжала думать о нем ночь за ночью. День за днем. Молча, втайне. Я представляла, как в один прекрасный день столкнусь с ним в Центральном парке, или в супермаркете, или в баре, или в ресторане. Интересно, он приехал сюда с женой и дочерьми? И почему он вообще вернулся в Штаты? Что случилось?
– Ты звонила ему? – продолжала расспрашивать меня Зоя.
– Нет.
– А собираешься?
– Не знаю, доченька.
Я заплакала, молча и неслышно, плечи у меня вздрагивали.
– Ох, мама, перестань, пожалуйста, – вздохнула она.
Я сердито смахнула с глаз слезы, чувствуя себя ужасно глупо.
– Мама, он знает, что ты живешь здесь. Я уверена, он знает об этом. Он наверняка тоже разыскивал тебя в Интернете. Он знает, чем ты здесь занимаешься, и знает, где ты живешь.
Такая мысль не приходила мне в голову. Я имею в виду то, что Уильям может разыскивать меня с помощью поисковой машины. То, что он может знать мой адрес. Неужели Зоя права? И он знает о том, что я тоже живу в Нью-Йорке, в Верхнем Вест-Сайде? Интересно, он вспоминал обо мне? И что он при этом чувствовал?
– Мама, тебе надо расслабиться. Выброси эти мысли из головы. Позвони Нейлу. Вообще, мне кажется, тебе надо почаще с ним встречаться и продолжать жить собственной жизнью.
Я повернулась к ней, собственный голос показался мне хриплым и грубым.
– Я не могу, Зоя. Я должна знать, помогло ли ему то, что я сделала. Я должна знать это. Неужели это слишком много? Неужели это так трудно?
В соседней комнате захныкала малышка. Наши голоса разбудили ее. Зоя пошла туда и тут же вернулась, держа на руках пухленькую, икающую сестренку.
Зоя бережно погладила меня по голове, по-прежнему баюкая малышку.
– Не думаю, что ты когда-нибудь узнаешь об этом, мама. Не думаю, что он когда-нибудь будет готов сказать тебе об этом. Ты изменила всю его жизнь. Ты вывернула ее наизнанку, помни об этом. Скорее всего, он больше никогда не захочет тебя видеть.
Я выхватила ребенка у нее из рук и яростно прижала к себе, вдыхая его запах, впитывая его тепло и невинность. Зоя была права. Мне нужно было перевернуть страницу и продолжать жить дальше.
Как? Это другой вопрос.
* * *
Я старалась занять себя чем только можно. Я старалась ни на мгновение не оставаться одна, что, в общем-то, оказалось не так уж трудно: у меня была Зоя, малышка, Нейл, родители, племянники, работа и бесконечные вечеринки, на которые приглашали меня Чарла и ее супруг Барри. За два года в Нью-Йорке я познакомилась с бо?льшим количеством людей, чем за все время жизни в Париже. Это был гигантский космополитический котел, и мне нравилось в нем вариться.
Да, я покинула Париж навсегда, но стоило мне вернуться к своей работе, встретиться с друзьями или получить письмо от Эдуарда, как я уносилась мыслями в квартал Марэ, как будто ноги сами несли меня туда. Рю де Руазьер, рю де Руа де Сициль, рю де Экуффе, рю де Сантонь, рю де Бретань… Они проплывали у меня перед глазами, перед моими новыми глазами, глазами, которые помнили о том, что случилось здесь в сорок втором году, пусть даже это было задолго до моего рождения.
Я часто думала о том, кто теперь живет в квартире на рю де Сантонь, кто стоит у окна и смотрит на тенистый дворик, кто проводит пальцами по гладкой мраморной каминной полке. Я думала о том, подозревают ли новые жильцы, что в их доме когда-то умер маленький мальчик и что с того самого дня жизнь еще одной маленькой девочки изменилась навсегда.
И по ночам мне тоже снился квартал Марэ. Иногда ужасы прошлого, которых я не могла видеть своими глазами, являлись ко мне в ночных кошмарах. Являлись настолько зримо, что я в страхе просыпалась и включала свет, чтобы успокоиться и прийти в себя.
И вот именно тогда, бессонными, пустыми ночами, когда я лежала в постели, измученная бесконечным круговоротом общения, с пересохшим ртом после последнего бокала вина, которого мне, конечно же, не следовало пить, возвращалась и преследовала меня старая тоскливая боль.
Его глаза. Выражение его лица, когда я прочла вслух письмо Сары. Все это вновь наваливалось на меня, прогоняя сон и причиняя душевные страдания.
Голос Зои заставил меня вернуться в реальность Центрального парка, прекрасного весеннего дня и руки Нейла у меня на бедре.
– Мама, это чудовище хочет фруктовое мороженое на палочке.
– Ни за что, – ответила я. – Никакого фруктового мороженого, ни на палочке, ни без нее.
Малышка повалилась лицом в траву и зарыдала.
– Чертовски занятная картина, не правда ли? – язвительно заметил Нейл.
* * *
Январь две тысячи пятого года заставил меня в очередной раз вспомнить Уильяма и Сару. Заголовки всех газет и журналов мира кричали только об одном – 60-й годовщине освобождения концентрационного лагеря Аушвиц. Кажется, еще никогда слово «Холокост» не повторялось столь часто.
И каждый раз, когда я его слышала, мысли мои с болью устремлялись к нему и к ней. Глядя на экран телевизора, на котором разворачивалась мемориальная церемония в Аушвице, я задавала себе вопрос: а вспоминает ли обо мне Уильям, когда слышит это слово? Вспоминает ли обо мне, когда на экране мелькают черно-белые образы прошлого: безжизненные изможденные тела, сложенные высокими штабелями, крематории, жирный пепел, весь кошмар давних событий?
Его семья погибла в этом скорбном месте. Родители его матери. Или он не задумывается над этим, спрашивала себя я. Сидя с Зоей и Чарлой, которые устроились по обе стороны от меня, я смотрела, как на экране телевизора пушистые снежинки медленно опускаются на концентрационный лагерь, на колючую проволоку, на приземистую сторожевую вышку. Зажженные свечи, толпа, речи. Русские солдаты и их особый, танцующий строевой шаг.
И наконец финальная, незабываемая сцена: на лагерь опускается ночь, и в темноте светятся рельсы железной дороги, они сияют болезненным, резким и острым светом памяти и скорби.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40