https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/sensornie/
Все дело в том, что в настоящее время я провожу расследование облавы на «Вель д'Ив» для своего журнала. И меня удивило подобное совпадение.
В трубке снова воцарилось молчание.
– Совпадение? – эхом откликнулся он, вновь перейдя на французский.
– В общем, да, – сказала я. – Я имею в виду, что до вас в той квартире жила еврейская семья, которую арестовали во время облавы. Я думаю, что Mam? очень расстроилась, когда рассказывала мне об этом. Поэтому я прекратила задавать вопросы.
– Благодарю вас, Джулия, – ответил он и снова замолчал. – Ваши вопросы действительно расстроили мою мать. Прошу вас более не упоминать об этой истории в ее присутствии.
Я остановилась посреди тротуара.
– Конечно, я больше не буду задавать ей вопросы, – откликнулась я, – но ведь я не имела в виду ничего плохого. Я всего лишь хотела знать, как получилось, что ваша семья переехала в эту квартиру, и знала ли Mam? что-нибудь о той еврейской семье. А вам, Эдуард, известно что-либо?
– Прошу прощения, я не совсем понимаю, о чем вы говорите, – гладко, пожалуй, чересчур гладко и быстро ответил он. – А теперь мне пора идти. До свидания, Джулия.
И он положил трубку.
Он настолько озадачил меня, что на какой-то краткий миг я даже забыла о Бертране и о нашем разговоре прошлым вечером. Неужели Mam? действительно пожаловалась ему на то, что я донимала ее расспросами? Я вспомнила, как она решительно отказалась отвечать на мои вопросы. Как замкнулась в себе и не промолвила ни слова до тех пор, пока я, озадаченная и растерянная, не ушла от нее. Интересно, почему Mam? так расстроилась? Почему и она, и Эдуард так напирали на то, что мне не следует расспрашивать их по поводу получения квартиры? Что, по их мнению, я ни в коем случае не должна была узнать?
И тут мысли мои вернулись к Бертрану и ребенку, и на сердце у меня снова стало тяжело. Внезапно я поняла, что не смогу сейчас сидеть в офисе, где Алессандра будет бросать на меня любопытные взгляды. Она непременно начнет допытываться, что случилось, и станет задавать вопросы. Она, конечно, попытается напустить на себя дружелюбно-сочувственный вид, но у нее ничего не выйдет. Бамбер, как истинный джентльмен, не обмолвится ни словом, но улучит момент, чтобы сдержанно пожать мне руку или потрепать по плечу. А ведь есть еще Джошуа. С ним будет труднее всего. «Ну, сахарная моя, что это за драматическое представление? Снова этот твой французский супруг, да?» Я буквально видела его сардоническую ухмылку, когда он предложит мне чашечку кофе. В общем, в офис сегодня утром мне идти никак нельзя.
Я развернулась и направилась к Arc de Triomphe , нетерпеливо, но ловко пробираясь между бесчисленными туристами, которые бродили здесь, во все глаза рассматривая арку и фотографируясь на ее фоне. Вынув записную книжку, я нашла в ней номер телефона ассоциации Франка Леви и позвонила. Я хотела узнать, нельзя ли перенести мою с ним встречу, назначенную на послеполуденное время, и не могу ли я прийти к нему прямо сейчас. Мне ответили, что Франк Леви не возражает встретиться немедленно. Тем более что идти мне было недалеко, на авеню Хош. Мне понадобилось всего десять минут, чтобы добраться туда. Стоило свернуть с переполненной артерии Елисейских Полей, как оказалось, что остальные улицы, разбегающиеся веером от Place de l'?toile, на удивление пустынны.
Насколько я могла судить, Франку Леви уже минуло шестьдесят. Его лицо несло на себе отпечаток внутренней силы, благородства и усталости. Мы прошли в его кабинет, комнату с высоким потолком, заставленную книгами, папками, досье, компьютерами и фотографиями. Я позволила себе повнимательнее присмотреться к черно-белым фотоснимкам, развешанным по стенам. Новорожденные. Малыши, едва научившиеся ходить. Дети с желтой звездой на груди.
– Здесь на фотографиях много детей, прошедших через «Вель д'Ив», – обронил он, проследив за моим взглядом. – Но есть и другие. Все они вошли в те одиннадцать тысяч детей, которые были депортированы из Франции.
Мы опустились в кресла у его письменного стола. Договариваясь о встрече, я прислала ему несколько интересующих меня вопросов по электронной почте.
– Вы хотите узнать что-либо о лагерях на Луаре? – спросил он.
– Да, – ответила я. – О Бюн-ла-Роланд и о Питивьере. О Дранси, который находился неподалеку от Парижа, я нашла довольно-таки много информации, а вот о двух других мне неизвестно почти ничего.
Франк Леви вздохнул.
– Вы правы. О лагерях на Луаре, по сравнению с Дранси, известно очень немного. А когда вы попадете туда, то увидите, что там осталось очень мало свидетельств того, что произошло. Да и люди, которые живут там, не хотят помнить об этом. И разговаривать тоже не хотят. И самое главное, слишком мало узников выжило.
Я снова обвела взглядом фотографии, всмотрелась в ряды маленьких, беззащитных лиц.
– Чем были эти лагеря изначально? – спросила я.
– Поначалу это были обычные лагеря для военнопленных, построенные в тысяча девятьсот тридцать девятом году для немецких солдат. Но когда к власти пришло правительство Виши, с сорок первого года туда начали отправлять евреев. А в сорок втором году первые прямые поезда отправились из Бюна и Питивьера в Аушвиц.
– А почему еврейские семьи после «Вель д'Ив» отправили не в Дранси, который находился в пригороде Парижа?
Франк Леви слабо улыбнулся.
– После облавы в Дранси отправили евреев, у которых не было детей. Дранси располагался совсем рядом с Парижем. А до остальных лагерей нужно было ехать больше часа. Они были затеряны в мирной сельской местности Луары. И как раз там, в благословенном уединении, вдали от любопытных глаз, французская полиция разлучила детей с родителями. В Париже сделать это было бы не так-то легко. Полагаю, вы читали о жестокости полицейских?
– Читать особенно нечего.
Слабая улыбка исчезла с его лица.
– Вы правы. Читать особенно нечего. Но мы знаем, как все происходило. У меня есть несколько книг, которые я могу вам одолжить. Детей отрывали от матерей. Их избивали дубинками, ногами, обливали холодной водой.
Помимо воли мои глаза снова устремились к маленьким лицам на фотографиях. Я подумала о Зое и о том, что было бы с ней, если бы она осталась совсем одна, разлученная со мной и Бертраном. Одна, голодная и грязная. Эта мысль заставила меня содрогнуться.
– Эти четыре тысячи детей из «Вель д'Ив» превратились в серьезную головную боль для французских властей, – продолжал Франк Леви. – Нацисты потребовали, чтобы взрослых депортировали немедленно. Не детей, а взрослых. Четкий и жесткий график движения поездов нарушать нельзя было ни в коем случае. Отсюда и жестокое разлучение детей с матерями в начале августа.
– А что случилось с этими детьми потом? – спросила я.
– Их родителей депортировали из лагерей на Луаре прямо в Аушвиц. А детей бросили практически одних в ужасающих антисанитарных условиях. В середине августа из Берлина пришел очередной приказ. Детей тоже следовало депортировать. Однако чтобы не вызвать ненужных подозрений, сначала их нужно было перевезти в Дранси, а уже оттуда в Польшу. В Дранси их необходимо было смешать с незнакомыми им взрослыми, чтобы общественное мнение не сомневалось в том, что дети путешествуют не в одиночку, а вполне благополучно едут вместе со своими семьями на восток, в какую-то еврейскую резервацию.
Франк Леви сделал паузу, глядя, как и я, на фотографии, висящие на стенах.
– Когда дети прибыли в Аушвиц, для них не было сделано никакого исключения, никакого отбора. Их не распределяли между мужчинами и женщинами. Никто не осматривал их, здоровы они или больны, кто может работать, а кто нет. Их отправили прямо в газовые камеры.
– С помощью французского правительства, на французских автобусах, на французских поездах, – добавила я.
Может быть, из-за того, что я была беременна, из-за того, что мои гормоны взбунтовались, или из-за того, что почти не спала нынешней ночью, но я вдруг почувствовала себя опустошенной.
Потрясенная до глубины души, я не могла оторвать взгляда от фотографий.
Франк Леви молча наблюдал за мной. Потом встал с кресла и положил руку мне на плечо.
* * *
Девочка с жадностью набросилась на еду, которую поставили перед ней на стол. Она запихивала в рот угощение с чавканьем и сопением, которые привели бы ее мать в ужас. Она блаженствовала. Кажется, еще никогда в жизни девочка не ела такого восхитительного, вкусного супа. Не пробовала такого мягкого, свежего хлеба. Такого сочного, сладковатого сыра бри. Бархатистых, ароматных персиков. Рахиль же ела неторопливо и разборчиво. Девочка взглянула на нее и заметила, что та была очень бледной. Руки у нее дрожали, а глаза горели лихорадочным огнем.
Пожилая чета суетилась на кухне, подливая им в тарелки potage, наполняя стаканы свежей водой. Девочка слышала, как они негромко и мягко спрашивали их о чем-то, но не могла заставить себя ответить. И только много позже, когда Женевьева повела ее и Рахиль наверх, чтобы они смогли выкупаться, девочка наконец заговорила. Она рассказывала пожилой женщине о большом стадионе, куда их отвезли с самого начала. Рассказывала о том, как их заперли там на много дней и почти не давали ни еды, ни питья. Рассказывала о поездке на поезде, o лагере, о том, что их грубо и жестоко разлучили с родителями. И наконец рассказала о побеге.
Пожилая женщина слушала ее и кивала, не забывая одновременно ловко раздевать беспомощную Рахиль. Девочка посмотрела на ее костлявое тело, покрытое красными воспаленными волдырями. Пожилая дама встревоженно покачала головой.
– Что же они с тобой сделали? – пробормотала она.
Рахиль уже почти не реагировала на происходящее. Пожилая леди помогла ей залезть в ванну, а потом принялась мыть, как мать девочки купала ее маленького братика.
После ванны Рахиль завернули в большое полотенце и перенесли на кровать в соседней комнате.
– Теперь твоя очередь, – заявила Женевьева девочке, вновь наполняя ванну чистой водой. – Как тебя зовут, малышка? Ты ведь так и не сказала мне.
– Сирка, – ответила девочка.
– Какое замечательное имя! – воскликнула Женевьева, вручая ей чистую мочалку и мыло. Она заметила, что девочка стесняется раздеваться перед нею, поэтому отвернулась. Девочка быстро сбросила с себя грязную одежду и скользнула в ванну. Она мылась очень тщательно, наслаждаясь горячей водой, а потом проворно вылезла и завернулась в огромное, мягкое, восхитительно пахнущее лавандой полотенце.
Женевьева была занята, она стирала грязное белье и одежду девочки в большом эмалированном тазу. Несколько мгновений девочка молча наблюдала за ней, а потом робко коснулась пухлой, округлой руки пожилой женщины.
– Мадам, вы можете помочь мне вернуться в Париж?
Пожилая леди, испуганная и удивленная, обернулась к ней.
– Ты хочешь вернуться в Париж, малышка?
Неожиданно девочка задрожала всем телом. Пожилая женщина с беспокойством уставилась на нее. Она оставила стирку в тазу и вытерла руки полотенцем.
– В чем дело, Сирка?
У девочки затряслись губы.
– Мой маленький братик, Мишель… Он остался в квартире. В Париже. Он заперт в шкафу, в нашем потайном убежище. Он сидит там с того самого дня, когда за нами пришли полицейские. Я думала, что там он будет в безопасности. Я пообещала вернуться и спасти его.
Женевьева с тревогой смотрела на нее, а потом попыталась успокоить, обняв девочку за хрупкие плечи.
– Сирка, сколько времени твой младший брат сидит в шкафу?
– Не знаю, – с тоской прошептала девочка. – Не могу припомнить. Я не помню!
Внезапно последняя надежда, которую она изо всех сил поддерживала в себе, исчезла. В глазах пожилой женщины она прочла то, чего опасалась больше всего на свете. Мишель умер. Умер в шкафу. Она знала. Было уже слишком поздно. Он ждал слишком долго. Он не выжил. Ему не повезло. Он умер там, совсем один, в темноте, без еды и питья. У него оставался один только плюшевый мишка и книжка с картинками. Он поверил ей, он ждал ее, наверное, он даже звал ее, выкрикивал ее имя снова и снова: «Сирка, Сирка, где же ты? Где же ты?» Он умер, ее Мишель мертв. Ему было четыре годика, а теперь он мертв, он умер из-за нее. Если бы она не заперла его в тот день в шкафу, сейчас он был бы здесь, с ней, и в эту самую минуту она могла бы купать его в ванне. Она должна была присматривать за ним, она должна была привести его сюда, с собой, где они были бы в безопасности. Она виновата в случившемся. Во всем виновата она одна.
Девочка обессиленно опустилась на пол и свернулась клубочком. Отчаяние поглотило ее. Еще никогда за свою короткую жизнь ей не было так больно. Она почувствовала, как Женевьева прижала ее к себе и принялась гладить по стриженой голове, бормоча слова утешения. И она позволила себе раскрыться навстречу этим мягким старческим рукам, которые так бережно обнимали ее. А потом она ощутила, как ее обволакивает прохлада мягкого матраса и чистых простыней. И девочка провалилась в беспокойный, тяжелый сон.
Она проснулась ранним утром, растерянная, смущенная, чувствуя себя одинокой и забытой. Она даже не могла вспомнить, где находится. После долгих ночей, проведенных в бараках, так странно было вновь оказаться в настоящей постели. Она подошла к окну. Тяжелые занавески были слегка раздвинуты, и в щелочку между ними девочка увидела большой, уютный садик. По траве бродили куры, за которыми, играя, гонялась собака. На витой садовой скамеечке из кованого железа сидела пушистая рыжая кошка и умывалась. Девочка услышала пение птиц и петушиное кукареканье. Где-то совсем рядом мычала корова. Солнечное, погожее утро. Девочка подумала, что еще никогда не видела более умиротворенного и красивого места. Война, ненависть, прочие ужасы казались далекими-далекими. Вокруг были сад и цветы, деревья и животные, и ничто, даже то зло, которое ей довелось ощутить и увидеть за последние несколько недель, не могли запятнать и испортить их.
Она принялась рассматривать одежду, в которую была одета. Белая ночная рубашка, немного длинноватая для нее. Девочка мельком подумала о том, кому она могла принадлежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
В трубке снова воцарилось молчание.
– Совпадение? – эхом откликнулся он, вновь перейдя на французский.
– В общем, да, – сказала я. – Я имею в виду, что до вас в той квартире жила еврейская семья, которую арестовали во время облавы. Я думаю, что Mam? очень расстроилась, когда рассказывала мне об этом. Поэтому я прекратила задавать вопросы.
– Благодарю вас, Джулия, – ответил он и снова замолчал. – Ваши вопросы действительно расстроили мою мать. Прошу вас более не упоминать об этой истории в ее присутствии.
Я остановилась посреди тротуара.
– Конечно, я больше не буду задавать ей вопросы, – откликнулась я, – но ведь я не имела в виду ничего плохого. Я всего лишь хотела знать, как получилось, что ваша семья переехала в эту квартиру, и знала ли Mam? что-нибудь о той еврейской семье. А вам, Эдуард, известно что-либо?
– Прошу прощения, я не совсем понимаю, о чем вы говорите, – гладко, пожалуй, чересчур гладко и быстро ответил он. – А теперь мне пора идти. До свидания, Джулия.
И он положил трубку.
Он настолько озадачил меня, что на какой-то краткий миг я даже забыла о Бертране и о нашем разговоре прошлым вечером. Неужели Mam? действительно пожаловалась ему на то, что я донимала ее расспросами? Я вспомнила, как она решительно отказалась отвечать на мои вопросы. Как замкнулась в себе и не промолвила ни слова до тех пор, пока я, озадаченная и растерянная, не ушла от нее. Интересно, почему Mam? так расстроилась? Почему и она, и Эдуард так напирали на то, что мне не следует расспрашивать их по поводу получения квартиры? Что, по их мнению, я ни в коем случае не должна была узнать?
И тут мысли мои вернулись к Бертрану и ребенку, и на сердце у меня снова стало тяжело. Внезапно я поняла, что не смогу сейчас сидеть в офисе, где Алессандра будет бросать на меня любопытные взгляды. Она непременно начнет допытываться, что случилось, и станет задавать вопросы. Она, конечно, попытается напустить на себя дружелюбно-сочувственный вид, но у нее ничего не выйдет. Бамбер, как истинный джентльмен, не обмолвится ни словом, но улучит момент, чтобы сдержанно пожать мне руку или потрепать по плечу. А ведь есть еще Джошуа. С ним будет труднее всего. «Ну, сахарная моя, что это за драматическое представление? Снова этот твой французский супруг, да?» Я буквально видела его сардоническую ухмылку, когда он предложит мне чашечку кофе. В общем, в офис сегодня утром мне идти никак нельзя.
Я развернулась и направилась к Arc de Triomphe , нетерпеливо, но ловко пробираясь между бесчисленными туристами, которые бродили здесь, во все глаза рассматривая арку и фотографируясь на ее фоне. Вынув записную книжку, я нашла в ней номер телефона ассоциации Франка Леви и позвонила. Я хотела узнать, нельзя ли перенести мою с ним встречу, назначенную на послеполуденное время, и не могу ли я прийти к нему прямо сейчас. Мне ответили, что Франк Леви не возражает встретиться немедленно. Тем более что идти мне было недалеко, на авеню Хош. Мне понадобилось всего десять минут, чтобы добраться туда. Стоило свернуть с переполненной артерии Елисейских Полей, как оказалось, что остальные улицы, разбегающиеся веером от Place de l'?toile, на удивление пустынны.
Насколько я могла судить, Франку Леви уже минуло шестьдесят. Его лицо несло на себе отпечаток внутренней силы, благородства и усталости. Мы прошли в его кабинет, комнату с высоким потолком, заставленную книгами, папками, досье, компьютерами и фотографиями. Я позволила себе повнимательнее присмотреться к черно-белым фотоснимкам, развешанным по стенам. Новорожденные. Малыши, едва научившиеся ходить. Дети с желтой звездой на груди.
– Здесь на фотографиях много детей, прошедших через «Вель д'Ив», – обронил он, проследив за моим взглядом. – Но есть и другие. Все они вошли в те одиннадцать тысяч детей, которые были депортированы из Франции.
Мы опустились в кресла у его письменного стола. Договариваясь о встрече, я прислала ему несколько интересующих меня вопросов по электронной почте.
– Вы хотите узнать что-либо о лагерях на Луаре? – спросил он.
– Да, – ответила я. – О Бюн-ла-Роланд и о Питивьере. О Дранси, который находился неподалеку от Парижа, я нашла довольно-таки много информации, а вот о двух других мне неизвестно почти ничего.
Франк Леви вздохнул.
– Вы правы. О лагерях на Луаре, по сравнению с Дранси, известно очень немного. А когда вы попадете туда, то увидите, что там осталось очень мало свидетельств того, что произошло. Да и люди, которые живут там, не хотят помнить об этом. И разговаривать тоже не хотят. И самое главное, слишком мало узников выжило.
Я снова обвела взглядом фотографии, всмотрелась в ряды маленьких, беззащитных лиц.
– Чем были эти лагеря изначально? – спросила я.
– Поначалу это были обычные лагеря для военнопленных, построенные в тысяча девятьсот тридцать девятом году для немецких солдат. Но когда к власти пришло правительство Виши, с сорок первого года туда начали отправлять евреев. А в сорок втором году первые прямые поезда отправились из Бюна и Питивьера в Аушвиц.
– А почему еврейские семьи после «Вель д'Ив» отправили не в Дранси, который находился в пригороде Парижа?
Франк Леви слабо улыбнулся.
– После облавы в Дранси отправили евреев, у которых не было детей. Дранси располагался совсем рядом с Парижем. А до остальных лагерей нужно было ехать больше часа. Они были затеряны в мирной сельской местности Луары. И как раз там, в благословенном уединении, вдали от любопытных глаз, французская полиция разлучила детей с родителями. В Париже сделать это было бы не так-то легко. Полагаю, вы читали о жестокости полицейских?
– Читать особенно нечего.
Слабая улыбка исчезла с его лица.
– Вы правы. Читать особенно нечего. Но мы знаем, как все происходило. У меня есть несколько книг, которые я могу вам одолжить. Детей отрывали от матерей. Их избивали дубинками, ногами, обливали холодной водой.
Помимо воли мои глаза снова устремились к маленьким лицам на фотографиях. Я подумала о Зое и о том, что было бы с ней, если бы она осталась совсем одна, разлученная со мной и Бертраном. Одна, голодная и грязная. Эта мысль заставила меня содрогнуться.
– Эти четыре тысячи детей из «Вель д'Ив» превратились в серьезную головную боль для французских властей, – продолжал Франк Леви. – Нацисты потребовали, чтобы взрослых депортировали немедленно. Не детей, а взрослых. Четкий и жесткий график движения поездов нарушать нельзя было ни в коем случае. Отсюда и жестокое разлучение детей с матерями в начале августа.
– А что случилось с этими детьми потом? – спросила я.
– Их родителей депортировали из лагерей на Луаре прямо в Аушвиц. А детей бросили практически одних в ужасающих антисанитарных условиях. В середине августа из Берлина пришел очередной приказ. Детей тоже следовало депортировать. Однако чтобы не вызвать ненужных подозрений, сначала их нужно было перевезти в Дранси, а уже оттуда в Польшу. В Дранси их необходимо было смешать с незнакомыми им взрослыми, чтобы общественное мнение не сомневалось в том, что дети путешествуют не в одиночку, а вполне благополучно едут вместе со своими семьями на восток, в какую-то еврейскую резервацию.
Франк Леви сделал паузу, глядя, как и я, на фотографии, висящие на стенах.
– Когда дети прибыли в Аушвиц, для них не было сделано никакого исключения, никакого отбора. Их не распределяли между мужчинами и женщинами. Никто не осматривал их, здоровы они или больны, кто может работать, а кто нет. Их отправили прямо в газовые камеры.
– С помощью французского правительства, на французских автобусах, на французских поездах, – добавила я.
Может быть, из-за того, что я была беременна, из-за того, что мои гормоны взбунтовались, или из-за того, что почти не спала нынешней ночью, но я вдруг почувствовала себя опустошенной.
Потрясенная до глубины души, я не могла оторвать взгляда от фотографий.
Франк Леви молча наблюдал за мной. Потом встал с кресла и положил руку мне на плечо.
* * *
Девочка с жадностью набросилась на еду, которую поставили перед ней на стол. Она запихивала в рот угощение с чавканьем и сопением, которые привели бы ее мать в ужас. Она блаженствовала. Кажется, еще никогда в жизни девочка не ела такого восхитительного, вкусного супа. Не пробовала такого мягкого, свежего хлеба. Такого сочного, сладковатого сыра бри. Бархатистых, ароматных персиков. Рахиль же ела неторопливо и разборчиво. Девочка взглянула на нее и заметила, что та была очень бледной. Руки у нее дрожали, а глаза горели лихорадочным огнем.
Пожилая чета суетилась на кухне, подливая им в тарелки potage, наполняя стаканы свежей водой. Девочка слышала, как они негромко и мягко спрашивали их о чем-то, но не могла заставить себя ответить. И только много позже, когда Женевьева повела ее и Рахиль наверх, чтобы они смогли выкупаться, девочка наконец заговорила. Она рассказывала пожилой женщине о большом стадионе, куда их отвезли с самого начала. Рассказывала о том, как их заперли там на много дней и почти не давали ни еды, ни питья. Рассказывала о поездке на поезде, o лагере, о том, что их грубо и жестоко разлучили с родителями. И наконец рассказала о побеге.
Пожилая женщина слушала ее и кивала, не забывая одновременно ловко раздевать беспомощную Рахиль. Девочка посмотрела на ее костлявое тело, покрытое красными воспаленными волдырями. Пожилая дама встревоженно покачала головой.
– Что же они с тобой сделали? – пробормотала она.
Рахиль уже почти не реагировала на происходящее. Пожилая леди помогла ей залезть в ванну, а потом принялась мыть, как мать девочки купала ее маленького братика.
После ванны Рахиль завернули в большое полотенце и перенесли на кровать в соседней комнате.
– Теперь твоя очередь, – заявила Женевьева девочке, вновь наполняя ванну чистой водой. – Как тебя зовут, малышка? Ты ведь так и не сказала мне.
– Сирка, – ответила девочка.
– Какое замечательное имя! – воскликнула Женевьева, вручая ей чистую мочалку и мыло. Она заметила, что девочка стесняется раздеваться перед нею, поэтому отвернулась. Девочка быстро сбросила с себя грязную одежду и скользнула в ванну. Она мылась очень тщательно, наслаждаясь горячей водой, а потом проворно вылезла и завернулась в огромное, мягкое, восхитительно пахнущее лавандой полотенце.
Женевьева была занята, она стирала грязное белье и одежду девочки в большом эмалированном тазу. Несколько мгновений девочка молча наблюдала за ней, а потом робко коснулась пухлой, округлой руки пожилой женщины.
– Мадам, вы можете помочь мне вернуться в Париж?
Пожилая леди, испуганная и удивленная, обернулась к ней.
– Ты хочешь вернуться в Париж, малышка?
Неожиданно девочка задрожала всем телом. Пожилая женщина с беспокойством уставилась на нее. Она оставила стирку в тазу и вытерла руки полотенцем.
– В чем дело, Сирка?
У девочки затряслись губы.
– Мой маленький братик, Мишель… Он остался в квартире. В Париже. Он заперт в шкафу, в нашем потайном убежище. Он сидит там с того самого дня, когда за нами пришли полицейские. Я думала, что там он будет в безопасности. Я пообещала вернуться и спасти его.
Женевьева с тревогой смотрела на нее, а потом попыталась успокоить, обняв девочку за хрупкие плечи.
– Сирка, сколько времени твой младший брат сидит в шкафу?
– Не знаю, – с тоской прошептала девочка. – Не могу припомнить. Я не помню!
Внезапно последняя надежда, которую она изо всех сил поддерживала в себе, исчезла. В глазах пожилой женщины она прочла то, чего опасалась больше всего на свете. Мишель умер. Умер в шкафу. Она знала. Было уже слишком поздно. Он ждал слишком долго. Он не выжил. Ему не повезло. Он умер там, совсем один, в темноте, без еды и питья. У него оставался один только плюшевый мишка и книжка с картинками. Он поверил ей, он ждал ее, наверное, он даже звал ее, выкрикивал ее имя снова и снова: «Сирка, Сирка, где же ты? Где же ты?» Он умер, ее Мишель мертв. Ему было четыре годика, а теперь он мертв, он умер из-за нее. Если бы она не заперла его в тот день в шкафу, сейчас он был бы здесь, с ней, и в эту самую минуту она могла бы купать его в ванне. Она должна была присматривать за ним, она должна была привести его сюда, с собой, где они были бы в безопасности. Она виновата в случившемся. Во всем виновата она одна.
Девочка обессиленно опустилась на пол и свернулась клубочком. Отчаяние поглотило ее. Еще никогда за свою короткую жизнь ей не было так больно. Она почувствовала, как Женевьева прижала ее к себе и принялась гладить по стриженой голове, бормоча слова утешения. И она позволила себе раскрыться навстречу этим мягким старческим рукам, которые так бережно обнимали ее. А потом она ощутила, как ее обволакивает прохлада мягкого матраса и чистых простыней. И девочка провалилась в беспокойный, тяжелый сон.
Она проснулась ранним утром, растерянная, смущенная, чувствуя себя одинокой и забытой. Она даже не могла вспомнить, где находится. После долгих ночей, проведенных в бараках, так странно было вновь оказаться в настоящей постели. Она подошла к окну. Тяжелые занавески были слегка раздвинуты, и в щелочку между ними девочка увидела большой, уютный садик. По траве бродили куры, за которыми, играя, гонялась собака. На витой садовой скамеечке из кованого железа сидела пушистая рыжая кошка и умывалась. Девочка услышала пение птиц и петушиное кукареканье. Где-то совсем рядом мычала корова. Солнечное, погожее утро. Девочка подумала, что еще никогда не видела более умиротворенного и красивого места. Война, ненависть, прочие ужасы казались далекими-далекими. Вокруг были сад и цветы, деревья и животные, и ничто, даже то зло, которое ей довелось ощутить и увидеть за последние несколько недель, не могли запятнать и испортить их.
Она принялась рассматривать одежду, в которую была одета. Белая ночная рубашка, немного длинноватая для нее. Девочка мельком подумала о том, кому она могла принадлежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40