https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/s-gigienicheskim-dushem/Grohe/
Эдуард Тезак поднял на него глаза. Его лицо было спокойным и собранным, но в глазах блестела предательская влага.
Он протянул руку. Уильям пожал ее. Момент был очень волнующий и напряженный. Все молчали.
– Сын Сары Старжински… – пробормотал Эдуард.
Я бросила быстрый взгляд на Колетту с Лаурой и Сесиль. Они во все глаза следили за происходящим, на их лицах было написано любопытство и вежливое недоумение. Они никак не могли взять в толк, что здесь происходит. Только Бертран понимал, в чем дело, только ему была известна вся история, хотя он не заговаривал об этом с того вечера, когда обнаружил в моей сумочке красную папку с надписью «Сара». Он избегал касаться этой темы даже после того, как пару месяцев назад столкнулся в нашей квартире с Дюфэрами.
Эдуард неторопливо откашлялся. Мужчины по-прежнему пожимали друг другу руки. Он заговорил на английском языке. На весьма приличном английском, хотя и с сильным французским акцентом.
– Меня зовут Эдуард Тезак. Мы встретились с вами в трудную минуту. Моя мать умирает.
– Да, я знаю. Мне очень жаль, – откликнулся Уильям.
– Джулия подробно расскажет вам обо всем. Но ваша мать, Сара…
Эдуард умолк. Голос у него сорвался. Супруга и дочери с удивлением смотрели на него.
– Что здесь происходит? – озабоченно пробормотала Колетта. – Кто такая эта Сара?
– Речь идет о том, что случилось шестьдесят лет назад, – сказал Эдуард, изо всех сил стараясь, чтобы у него не дрожал голос.
Меня охватило неудержимое желание подойти к нему и обнять. Эдуард глубоко вздохнул, и лицо его понемногу обрело нормальный цвет. Он улыбнулся Уильяму робкой, застенчивой улыбкой, которой я никогда не видела у него раньше.
– Я никогда не забуду вашу мать. Никогда.
Лицо Эдуарда исказила гримаса боли, улыбка исчезла, и я заметила, как тяжело он дышит, с трудом преодолевая физическое недомогание и волнение. Совсем как в тот день, когда мы разговаривали в его машине.
Молчание становилось тяжелым, давящим, неловким, и женщины с недоумением поглядывали на нас.
– Я очень рад тому, что могу сказать это вам сегодня, по прошествии стольких лет.
Уильям Рейнсферд кивнул.
– Благодарю вас, сэр, – негромко ответил он. Я заметила, что и он побледнел. – Я слишком многого не знаю и приехал сюда затем, чтобы узнать все. Думаю, моей матери пришлось много выстрадать. И я должен знать почему.
– Мы сделали для нее все, что могли, – сказал Эдуард. – В этом я могу вас заверить. Остальное вам расскажет Джулия. Она все объяснит. От нее вы узнаете историю своей матери. Она расскажет о том, что сделал для вашей матери мой отец. До свидания.
Он отвернулся, превратившись внезапно в постаревшего, изнуренного, больного мужчину. Бертран, не отрываясь, смотрел на него, и во взгляде его было какое-то отстраненное, болезненное любопытство. Наверняка ему еще не приходилось видеть отца таким растроганным. На мгновение мне стало интересно, что он при этом испытывает и отдает ли себе отчет в происходящем.
Эдуард зашагал прочь, за ним потянулись жена и дочери, на ходу забрасывая его вопросами. Последним шел его сын, молча, засунув руки в карманы. Интересно, расскажет ли Эдуард всю правду Колетте и своим дочерям? Скорее всего, решила я. И я легко могла представить себе их удивление и потрясение.
* * *
Мы с Уильямом Рейнсфердом остались одни в холле дома престарелых. Снаружи, на рю де Курсей, по-прежнему шел дождь.
– Как насчет чашечки кофе? – предложил он.
У него, оказывается, была приятная, располагающая улыбка.
Мы зашагали под моросящим дождем к ближайшему кафе. Сели за столик, заказали два эспрессо. На какое-то мгновение воцарилась тишина.
Потом он спросил:
– Вы очень близки с пожилой леди?
– Да, – ответила я. – Очень близка.
– Я вижу, вы ждете ребенка?
Я похлопала себя по большому животу.
– Должна родить в феврале.
Наконец он медленно произнес:
– Расскажите мне историю моей матери.
– Это будет нелегко, – честно предупредила я.
– Да, я понимаю. Но я должен ее услышать. Пожалуйста, Джулия.
Поначалу медленно, я начала свое повествование, негромко, приглушенным голосом, время от времени поднимая на него глаза. Пока я говорила, мысли мои устремились к Эдуарду, который сейчас уже, вероятно, сидел в своей элегантной, бледно-розовой гостиной – в комнате на Университетской улице, рассказывая ту же самую историю жене, дочерям, сыну. Облава. Велодром «Вель д'Ив». Концентрационный лагерь. Побег. Маленькая девочка, вернувшаяся из небытия. Мертвый малыш в шкафу. Две семьи, связанные смертью и тайной. Две семьи, которые соединила печаль. Одна часть меня хотела, чтобы человек, сидевший сейчас передо мной, узнал всю правду. Другая – защитить его, уберечь от ужасной и страшной реальности. От горького образа маленькой девочки, на долю которой выпало нечеловеческое страдание. От ее боли и потери. От его боли и потери. Чем дольше я говорила, чем больше подробностей приводила, чем больше вопросов у него возникало, тем сильнее я чувствовала, что мои слова ранят его, как отравленные стрелы.
Закончив, я снова подняла на него глаза. Лицо Уильяма покрылось смертельной бледностью. Он вынул из конверта блокнот и молча протянул мне. Латунный ключ лежал между нами на столе.
Я взяла блокнот, глядя на него и не говоря ни слова. Его глаза умоляли меня продолжать.
Я осторожно раскрыла блокнот. Первое предложение я прочла про себя. А потом стала читать вслух, синхронно переводя с французского на родной язык. Получалось медленно; почерк – наклонный, торопливый, слабый – разобрать было нелегко.
Где ты, мой маленький Мишель? Мой прекрасный Мишель.
Где ты теперь?
Помнишь ли ты меня?
Мишель.
Меня, Сару, свою сестру.
Ту, которая так и не вернулась к тебе.
Ту, которая оставила тебя в запертом шкафу.
Ту, которая думала, что там ты будешь в безопасности.
Прошли годы, но я по-прежнему храню этот ключ.
Ключ от нашего потайного убежища.
Видишь, я хранила его, день за днем прикасаясь к нему, вспоминая тебя.
После того дня, 16 июля 1942 года, я не расставалась с ним.
Никто не знает. Никто ничего не знает о ключе, никто не знает о тебе.
О том, что ты сидел в шкафу.
Никто не знает ни о маме, ни о папе.
Ни о концентрационном лагере.
О лете 1942 года.
О том, кто я такая на самом деле.
Мишель.
Не было ни одного дня, чтобы я не думала о тебе.
Не вспоминала нашу квартиру на рю де Сантонь.
Я ношу в себе твою гибель так, как могла бы носить ребенка.
И я буду носить ее в себе до самой смерти.
Иногда мне хочется умереть.
Мне невыносима тяжесть твоей смерти.
И смерти мамы, и смерти папы.
Меня преследуют видения поездов для скота, которые везут их на смерть.
В голове у меня стучат колеса этого поезда, я слышу их каждый день последние тридцать лет.
Мне невыносим груз прошлого.
Но я не могу выбросить ключ от шкафа.
Это единственная вещь, которая связывает тебя и меня, не считая твоей могилы.
Мишель.
Как я могу делать вид, что я – другая?
Как мне заставить их поверить, что я – другая женщина?
Нет, я не могу забыть.
Стадион.
Концентрационный лагерь.
Поезд.
Жюль и Женевьева.
Ален и Генриетта.
Николя и Гаспар.
Мой ребенок не даст мне забыть. Я люблю его. Он мой сын.
Мой муж не знает, кто я такая.
Он не знает моего прошлого.
Но я не могу забыть.
Я сделана ужасную ошибку, приехав сюда.
Я думала, что смогу измениться. Думала, что смогу забыть.
Но я не смогла.
Их отправили в Аушвиц. И там убили.
Мой братик. Он умер в шкафу.
У меня не осталось ничего.
Я думала, что могу найти что-нибудь здесь, но я ошибалась.
Оказывается, ребенка и мужа недостаточно.
Они ничего не знают.
Они не знают, кто я такая.
И никогда не узнают.
Мишель.
В снах ты приходишь и забираешь меня отсюда.
Ты берешь меня за руку и уводишь прочь.
Жизнь для меня невыносима.
Я смотрю на ключ и хочу вернуться к тебе, вернуться в прошлое.
К тем чистым, невинным, спокойным дням до войны.
Я знаю, что мои раны никогда не заживут.
Я надеюсь, что сын простит меня.
Он никогда ни о чем не узнает.
Никто никогда ни о чем не узнает.
Zakhor. Помни.
Al Tichkah. Не забывай.
* * *
В кафе было шумно и оживленно, но казалось, что на столик, за которым сидели мы с Уильямом, кто-то набросил полог тишины.
Я отложила блокнот в сторону. То, что мы только что узнали, грозило раздавить меня.
– Она покончила с собой, – невыразительно произнес Уильям. – Это не был несчастный случай. Она специально направила машину в дерево.
Мне нечего было ему сказать. Я не могла говорить. Я не знала, что тут можно сказать.
Мне хотелось взять его за руку и пожать ее, но что-то удержало меня. Я глубоко вздохнула. Но слова по-прежнему не шли у меня с губ.
Между нами на столике лежал латунный ключ, молчаливый свидетель прошлого, очевидец гибели Мишеля. Я почувствовала, как Уильям замыкается в себе, как уже было однажды в Лукке, когда он выставил перед собой руки, словно отгораживаясь от меня и отталкивая. Он не шевелился, но я поняла, что он отдаляется от меня. И снова меня охватило неудержимое желание коснуться его руки, обнять его. Почему у меня возникло такое чувство, будто у нас много общего? Почему-то он вовсе не казался мне незнакомцем, и, что совсем уж невероятно, я чувствовала, что и я не чужая ему. Что же свело нас вместе? Мои поиски, мое стремление узнать правду, мое сострадание к его матери? Он ничего не знал обо мне, не знал о моем распавшемся браке, о моем едва не случившемся выкидыше в Лукке, ничего не знал ни о моей работе, ни о моей жизни. А что мне было известно о нем самом, о его жене, детях, карьере? Его настоящее было покрыто для меня тайной. Но его прошлое, прошлое его матери, я видела так, как видно в темноте дорожку под ногами, освещенную лучом сильного фонаря. И мне очень хотелось дать понять этому мужчине, что мне не все равно, что случившееся с его матерью изменило и мою жизнь тоже.
– Спасибо, – сказал он наконец. – Спасибо за то, что вы мне рассказали.
Голос его звучал неестественно, натянуто. Я вдруг поняла, что хочу, чтобы он сломался, заплакал, проявил хоть какие-нибудь чувства. Почему? Да потому что мне нужно было дать выход собственным эмоциям, мне нужны были слезы, чтобы смыть боль, печаль и пустоту, мне нужно было переживать вместе с ним, ощутить особенное, интимное, личное единение с этим мужчиной.
Уильям уходил, он уже встал из-за столика, забрал ключ и блокнот. Мне невыносима была мысль, что он уйдет так просто и так быстро. Если он уйдет прямо сейчас, убеждала я себя, я больше никогда его не увижу. Он больше никогда не захочет ни разговаривать, ни увидеться со мной. Я потеряю последнюю нить, которая еще связывала меня с Сарой. Я потеряю его. По какой-то мне самой непонятной причине Уильям Рейнсферд был единственным человеком, рядом с которым я хотела сейчас быть.
Должно быть, он что-то такое прочел на моем лице, потому что заколебался, не решаясь повернуться и уйти.
– Я должен съездить туда, – сказал он, – в Бюн-ла-Роланд и на рю Нелатон.
– Я могу поехать с вами, если хотите.
Глаза наши встретились. И снова я увидела в них чувства, которые, как мне было совершенно точно известно, я в нем вызывала – сложную смесь презрения и благодарности.
– Нет, я бы предпочел поехать один. Но я буду очень признателен, если вы дадите мне адрес братьев Дюфэр. Я бы хотел встретиться и с ними тоже.
– Конечно, – пробормотала я, глядя в свой ежедневник и торопливо записывая для него адрес на клочке бумаги.
Внезапно он снова тяжело опустился на стул.
– Знаете, кажется, мне нужно выпить, – сказал он.
– Конечно, – согласилась я, знаком подзывая официантку. Мы заказали вино.
Пока мы молча потягивали напитки, я про себя подивилась тому, как мне комфортно, легко и спокойно в его присутствии. Двое соотечественников-американцев не спеша наслаждаются вином. Нам не нужны были слова. И я не ощущала никакой неловкости. Но я твердо знала, что как только он допьет последнюю каплю своего вина, то встанет и уйдет навсегда.
И вот этот момент наступил.
– Спасибо вам, Джулия, спасибо вам за все.
Он не сказал: «Давайте не терять друг друга из виду, давайте писать друг другу по электронной почте, давайте созваниваться время от времени». Нет, ничего этого он не сказал. Но я знала, о чем кричало его молчание, кричало громким и повелительным голосом: «Больше никогда не звоните мне. Не ищите меня, пожалуйста. Мне нужно разобраться со своей жизнью. Мне нужно время и тишина. И еще спокойствие. И мир. Мне нужно понять, кто же я такой».
Я смотрела, как он уходит от меня под дождем, пока его высокая фигура не затерялась в городской суете.
А потом я сложила руки на животе, позволяя одиночеству обнять меня.
* * *
Вернувшись вечером домой, я обнаружила, что меня поджидает семья Тезаков в полном составе. Они сидели с Бертраном и Зоей в гостиной. Я мгновенно ощутила, что атмосфера в комнате очень напряженная.
Родственники явно разделились на две группы: Эдуард, Зоя и Сесиль были на моей стороне и одобряли мои действия, а Колетта с Лаурой резко отрицательно отнеслись к тому, что я сделала.
Бертран не проронил ни слова, сохраняя непривычное молчание. На лице его была написана скорбь, уголки рта трагически опущены. Он избегал смотреть на меня.
Как я могла так поступить, взорвалась Колетта. Как я могла разыскивать эту семью, как я могла навязываться этому мужчине, который, как оказалось, не знал ничего о прошлом своей матери!
– Этот бедняга… – подхватила моя золовка, вздрагивая всем телом. – Только представьте, теперь он узнал, кто он такой на самом деле, узнал о том, что его мать еврейка. Узнал о том, что вся его семья была уничтожена в Польше, а его дядя умер от голода. Джулии следовало оставить его в покое.
Внезапно Эдуард вскочил на ноги и поднял руки над головой.
– Мой Бог! – воскликнул он. – Что случилось с этой семьей? – Зоя прижалась ко мне, ища защиты и укрытия. – Джулия совершила храбрый и честный поступок, – продолжал он, кипя от ярости. – Она сделала все, чтобы семья маленькой девочки знала, что о ней не забыли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40