https://wodolei.ru/catalog/vanni/gzhakuzi/
Это подразумевает, что художественный характер произведения, смысловой потенциал которого формализм редуцировал до инновации как единственного ценностного критерия, ни в какой мере не должен быть воспринят в горизонте своего первого появления сразу и целиком (не говоря уж о том, чтобы исчерпаться чистой противоположностью старой и новой формы). Дистанция между первым актуальным восприятием произведения и его потенциальными значениями, или, иначе говоря, сопротивление, которое новое произведение оказывает ожиданиям своей первой публики, может быть столь велико, что требуется длительный процесс рецепции, постепенно добирающий значения, не ожидавшиеся или отсутствовавшие в горизонте первичного восприятия. При этом может случиться, что потенциальное значение произведения останется непонятным до тех пор, пока "литературная эволюция" не достигнет (в актуализации прежней формы) того горизонта, который только и позволяет найти ключи к не понятой ранее форме. Так, только "темная лирика" Малларме и его школы подготовила почву для возвращения к давно уже не замечаемой и поэтому забытой барочной поэзии, в особенности для филологической реинтерпретации и "воскрешения" Гон-горы-и-Арготе. Примеров того, что новая литературная форма может открыть доступ к забытой литературе, можно назвать много. Сюда попадают все так называемые "ренессансы". Говорю "так называемые", поскольку семантика слова создает видимость самопроизвольного возвращения и часто мешает осознать, что литературная традиция не может творить себя сама, что литературное прошлое возвращается только там, где новая рецепция воскрешает его в настоящем, будь то изменившаяся эстетическая установка, присваивающая себе прошлое в свободном обращении к нему, будь то новый момент литературной эволюции, бросивший на забытую поэзию неожиданный свет и позволявший разглядеть в ней нечто такое, чего прежде не замечали.
Таким образом, новое - категория не только эстетическая. Оно не исчерпывается факторами инновации, неожиданного, победы, перегруппировки или остра нения, которым формальная теория придавала исключительное значение. Новое становится и исторической категорией, коль скоро диахронический анализ литературы приводит к вопросу о том, какие же собственно исторические моменты делают новое в литературном явлении новым, в какой степени это новое может быть воспринято в исторический момент его появления, какой дистанции, какого пути или каких окольных путей понимания потребовало раскрытие его содержания, и обладал ли момент его полной актуализации столь мощным воздействием, что смог изменить перспективу прошлого, а тем самым и пересмотреть его литературную канонизацию. Каким в этом свете предстает отношение поэтической теории и эстетически продуктивной практики, уже обсуждалось ранее в ином контексте.
Конечно, возможности взаимопроникновения производства и рецепции в историческом изменении эстетической установки этими объяснениями ни в коей мере не исчерпываются. Здесь они необходимы, прежде всего, для того, чтобы пояснить, в какое пространство вовлекается диахронический анализ, когда он уже не может довольствоваться ситуацией, где за историю литературы принимают хронологический ряд литературных "фактов".
XI
Результаты, которых достигло языкознание, отделив синхронный подход от диахронного, а затем, методически разобрав их взаимосвязь, дают повод пересмотреть роль диахронного анализа и для истории литературы, в которой он явно преобладает. Если рецептивно-исторический анализ постоянно наталкивает нас (при изменении эстетической установки) на функциональные взаимосвязи между пониманием новых произведений и значением старых, то, видимо, возможно сделать в определенный момент развития синхронный срез, чтобы затем вычленить в гетерогенном множестве одновременных произведений равноправные, противоположные и иерархические элементы, объединяющиеся в соответствующие структуры, и тем самым выстроить для литературы данного исторического периода более общие рамки рассмотрения. Если проводить последующие синхронные срезы в диахроническом ряду таким образом, чтобы в них исторически артикулировалось изменение литературной структуры, определяющее границы соответствующей эпохи, это открыло бы новые возможности для истории литературы.
Приоритет диахронического анализа в историографии наиболее решительно оспорил Зигфрид Кракауэр. В работе "Время и история" он подвергает сомнению оправданность такого подхода со стороны обшей истории, когда событии всех жизненных сфер рассматриваются в рамках гомогенного хронологического времени как единый процесс, обладающий связностью в каждый данный исторический момент. Такое понимание истории, все еще находящееся в плену у гегелевского понятия "объективного духа", предполагало, что все, происходящее одновременно, в равной мере несет на себе отпечаток значения этого момента, то есть скрывало фактическую разновременность одновременного. Многообразие событий исторического момента, в котором универсальный историк хочет видеть выражение некоего единого содержания, de facto представляет собой моменты совершенно различных временных кривых, чьи закономерности обусловлены своими особыми предметными историями. Это совершенно очевидно на примерах интерференции различных "историй" - искусств, права, хозяйства, политики и т.д.: "За приведенным к единообразию потоком времени скрываются по-разному оформленные времена различных регионов. Исторический период поэтому должен быть представлен как наслоение событий, каждое из которых возникает в тот или иной момент своего собственного времени".
Предполагает ли это заключение первичную неоднородность истории? И если да, то складывается ли связность всеобщей истории только ретроспективно, в единстве видения и изложения историографа? Правомочна ли еще сегодня универсальная история с философской точки зрения, несмотря на радикальное сомнение в "историческом разуме", которое Кракауэр выводит из плюрализма хронологических и морфологических временных потоков и кладет в основу антиномии общего и особенного в истории, - эти вопросы мы здесь обсуждать не будем. Но для сферы литературы можно, во всяком случае, сказать: взгляды Кракауэра на "сосуществование одновременного и разновременного", не имея цели привести историческое признание к апории, скорее выявляют необходимость и возможность раскрыть историческое измерение литературных явлений при помощи синхронных срезов. Эти взгляды показывают, что хронологическая фикция момента якобы накладывающего отпечаток на все одновременные явления, столь же мало соответствует историчности литературы, как и морфологическая фикция однородного литературного ряда, в котором последовательность явлений якобы подчиняется лишь имманентным закономерностям. Чисто диахронический подход, как бы убедительно он ни объяснял, скажем, изменения в рамках история жанров имманентной логикой инновации и автоматизация, проблемы и разрешения, достигает масштабов собственно исторического подхода, только когда отступает от традиции морфологизма и сопоставляет произведение, значительное с точки зрения истории воздействия, с исторически "отработанными", стертыми образцами жанра, учитывая при этом отношение этого произведения к его литературному окружению, на фоне которого ему, как и произведениям других жанров, нужно было "выстоять". Историчность литературы становится очевидной именно в точках пересечения синхронии и диахронии. В таком случае должна быть возможность описать литературный горизонт определенного исторического момента как синхронную систему, в соотнесении с которой данная литература может быть вместе с тем воспринята диахронически, через отношения разновременности, а произведения поняты как актуальные или неактуальные как модные, устаревшие или "написанные на века", как опередившие иди упустившие свое время. Если с продуктивно-эстетической точки зрения литература, существующая одновременно, распадается на гетерогенное многообразие разновременного - на произведения, отмеченные различными моментами жанрового, по-разному оформленного времени (как видимое в его мнимой одновременности звездное небо распадается для астронома на точки самой разной временной отдаленности}, то с точки зрения рецептивной эстетики это многообразие литературных явлений вновь соединяется в единстве общего горизонта литературных ожиданий (воспоминания, предвосхищений) публики, воспринимающей и соотносящей эти произведения между собой, как явления своей современности.
Всякая синхронная система обязательно включает в себя в качестве неотъемлемых структурных элементов свое прошлое и свое будущее, поэтому в синхронном срезе потока литературной продукции сделанном в определенный исторический момент времени, обязательно содержатся как предыдущие, так и последующие срезы диахронического ряда. Кроме того, как и в истории языка, здесь можно выявить постоянные и переменные факторы, которые могут быть локализованы в качестве функций системы. Дело в том, что в литературе тоже есть своего рода грамматика и синтаксис с их относительно жесткими связями. Это структура уже традиционных и еще не канонизированных жанров, способов высказывания, разновидностей стиля, риторических фигур. Им противостоит более гибкая область - литературные сюжеты, архетипы, символы и метафоры. Исходя из этого можно попробовать разработать для истории литературы нечто аналогичное тому, что Ханс Блуменберг постулировал и обосновал своей исторической логикой вопроса и ответа для истории философии, использовав в качестве материала примеры переломных эпох, и особенно соотношение христианской теологии и философии, - то есть "формальную систему объяснения мира (...), в структуре которой находят свое место перераспределения, образующие процессуальный характер истории, включая и радикальные эпохальные переломы". Если субстанциальное представление о самопорождающейся литературной традиции преодолевается только в функциональном объяснении отношений производства и рецепции литературы (понимаемых как процесс), то и за преображенными литературными формами и содержаниями можно видеть структурные изменения в литературной системе миропонимания, которые позволяют зафиксировать смену горизонта ожидания в процессе эстетического опыта. Исходя из этих посылок можно было бы прийти к начаткам такого изложения истории литературы, которая не должна была бы ни стремиться к более чем известным вершинам традиционных шедевров, ни теряться в низинах исторически более не артикулируемой полноты всех текстов. Проблема отбора материала, значимого для новой истории литературы, может быть решена нетрадиционным способом, т.е. с помощью синхронного рассмотрения: изменение горизонта в историческом процессе литературной эволюции можно не только отслеживать, распутывая различные факты и связи в их диахронии, но и устанавливать, анализируя изменения элементов синхронной литературной системы, сопоставляя их с данными анализа последующих синхронных срезов. В принципе описывать литературу через историческую смену таких систем было бы возможно, перебирая любые пересечения синхрония и диахронии. Между тем историческое измерение литературы, ее утраченная (как в традиционной, так и в позитивистской истории литературы) событийная непрерывность, может быть восстановлена только в том случае, если историк литературы обнаружит и высветит такие срезы литературы и такие произведения, в которых процессуальный характер литературной эволюции артикулируется в его исторических моментах и эпохальных цезурах. Эта историческая артикуляция, однако, зависит не от статистики и не от субъективного произвола историка литературы, а только от истории воздействия - т.е. от того, "что последовало за событием", что конституирует взаимосвязи литературы для современного читателя или исследователя как предысторию ее нынешнего состояния.
XII
Задача построения истории литературы будет завершена лишь тогда, когда литературная продукция предстанет не только в синхронии и диахронии соотношения систем, но и в качестве особой истории, а значит, и в присущем только ей отношении к общей истории. Это отношение не исчерпывается тем, что литература любого времени несет в себе некий образ общественной жизни: типизированный, идеализированный, сатирический или утопический. Общественная функция литературы с ее подлинными возможностями проявляется только там, где литературный опыт читателя переходит в горизонт ожиданий его повседневной жизненной практики, изменяя при этом его понимание мира и тем самым воздействуя и на социальное поведение.
В социологии литературы функциональная взаимосвязь литературы и общества чаще всего раскрывается в узких границах метода, лишь внешне заменившего классический принцип imitatio naturae. Согласно его определению, литература - это изображение наличной действительности, соответственно понятие "реализма" XIX века (стиля, обусловленного эпохой) выдвигается им в качестве литературной категории раг ехсеllence. Но и поныне модный литературный "структурализм", который с сомнительным порой правом ссылается на архетическу. критику Нортропа Фрая или на структурную антропологию Клода Леви-Стросса, все еще целиком остается в плену этой, по сути, классицистской эстетики изображения и таких ее схем, как "отражение" и "типизация". Интерпретируя выводы структурного языкознания и литературоведения как архаические антропологические константы, переодетые в литературный миф (что нередко удается сделать только благодаря аллегоризации текстов), структурализм сводит, с одной стороны, историческое бытие к древнейшим структурам общественной природы, а поэзию, с другой стороны, к ее мифическому или символическому выражению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Таким образом, новое - категория не только эстетическая. Оно не исчерпывается факторами инновации, неожиданного, победы, перегруппировки или остра нения, которым формальная теория придавала исключительное значение. Новое становится и исторической категорией, коль скоро диахронический анализ литературы приводит к вопросу о том, какие же собственно исторические моменты делают новое в литературном явлении новым, в какой степени это новое может быть воспринято в исторический момент его появления, какой дистанции, какого пути или каких окольных путей понимания потребовало раскрытие его содержания, и обладал ли момент его полной актуализации столь мощным воздействием, что смог изменить перспективу прошлого, а тем самым и пересмотреть его литературную канонизацию. Каким в этом свете предстает отношение поэтической теории и эстетически продуктивной практики, уже обсуждалось ранее в ином контексте.
Конечно, возможности взаимопроникновения производства и рецепции в историческом изменении эстетической установки этими объяснениями ни в коей мере не исчерпываются. Здесь они необходимы, прежде всего, для того, чтобы пояснить, в какое пространство вовлекается диахронический анализ, когда он уже не может довольствоваться ситуацией, где за историю литературы принимают хронологический ряд литературных "фактов".
XI
Результаты, которых достигло языкознание, отделив синхронный подход от диахронного, а затем, методически разобрав их взаимосвязь, дают повод пересмотреть роль диахронного анализа и для истории литературы, в которой он явно преобладает. Если рецептивно-исторический анализ постоянно наталкивает нас (при изменении эстетической установки) на функциональные взаимосвязи между пониманием новых произведений и значением старых, то, видимо, возможно сделать в определенный момент развития синхронный срез, чтобы затем вычленить в гетерогенном множестве одновременных произведений равноправные, противоположные и иерархические элементы, объединяющиеся в соответствующие структуры, и тем самым выстроить для литературы данного исторического периода более общие рамки рассмотрения. Если проводить последующие синхронные срезы в диахроническом ряду таким образом, чтобы в них исторически артикулировалось изменение литературной структуры, определяющее границы соответствующей эпохи, это открыло бы новые возможности для истории литературы.
Приоритет диахронического анализа в историографии наиболее решительно оспорил Зигфрид Кракауэр. В работе "Время и история" он подвергает сомнению оправданность такого подхода со стороны обшей истории, когда событии всех жизненных сфер рассматриваются в рамках гомогенного хронологического времени как единый процесс, обладающий связностью в каждый данный исторический момент. Такое понимание истории, все еще находящееся в плену у гегелевского понятия "объективного духа", предполагало, что все, происходящее одновременно, в равной мере несет на себе отпечаток значения этого момента, то есть скрывало фактическую разновременность одновременного. Многообразие событий исторического момента, в котором универсальный историк хочет видеть выражение некоего единого содержания, de facto представляет собой моменты совершенно различных временных кривых, чьи закономерности обусловлены своими особыми предметными историями. Это совершенно очевидно на примерах интерференции различных "историй" - искусств, права, хозяйства, политики и т.д.: "За приведенным к единообразию потоком времени скрываются по-разному оформленные времена различных регионов. Исторический период поэтому должен быть представлен как наслоение событий, каждое из которых возникает в тот или иной момент своего собственного времени".
Предполагает ли это заключение первичную неоднородность истории? И если да, то складывается ли связность всеобщей истории только ретроспективно, в единстве видения и изложения историографа? Правомочна ли еще сегодня универсальная история с философской точки зрения, несмотря на радикальное сомнение в "историческом разуме", которое Кракауэр выводит из плюрализма хронологических и морфологических временных потоков и кладет в основу антиномии общего и особенного в истории, - эти вопросы мы здесь обсуждать не будем. Но для сферы литературы можно, во всяком случае, сказать: взгляды Кракауэра на "сосуществование одновременного и разновременного", не имея цели привести историческое признание к апории, скорее выявляют необходимость и возможность раскрыть историческое измерение литературных явлений при помощи синхронных срезов. Эти взгляды показывают, что хронологическая фикция момента якобы накладывающего отпечаток на все одновременные явления, столь же мало соответствует историчности литературы, как и морфологическая фикция однородного литературного ряда, в котором последовательность явлений якобы подчиняется лишь имманентным закономерностям. Чисто диахронический подход, как бы убедительно он ни объяснял, скажем, изменения в рамках история жанров имманентной логикой инновации и автоматизация, проблемы и разрешения, достигает масштабов собственно исторического подхода, только когда отступает от традиции морфологизма и сопоставляет произведение, значительное с точки зрения истории воздействия, с исторически "отработанными", стертыми образцами жанра, учитывая при этом отношение этого произведения к его литературному окружению, на фоне которого ему, как и произведениям других жанров, нужно было "выстоять". Историчность литературы становится очевидной именно в точках пересечения синхронии и диахронии. В таком случае должна быть возможность описать литературный горизонт определенного исторического момента как синхронную систему, в соотнесении с которой данная литература может быть вместе с тем воспринята диахронически, через отношения разновременности, а произведения поняты как актуальные или неактуальные как модные, устаревшие или "написанные на века", как опередившие иди упустившие свое время. Если с продуктивно-эстетической точки зрения литература, существующая одновременно, распадается на гетерогенное многообразие разновременного - на произведения, отмеченные различными моментами жанрового, по-разному оформленного времени (как видимое в его мнимой одновременности звездное небо распадается для астронома на точки самой разной временной отдаленности}, то с точки зрения рецептивной эстетики это многообразие литературных явлений вновь соединяется в единстве общего горизонта литературных ожиданий (воспоминания, предвосхищений) публики, воспринимающей и соотносящей эти произведения между собой, как явления своей современности.
Всякая синхронная система обязательно включает в себя в качестве неотъемлемых структурных элементов свое прошлое и свое будущее, поэтому в синхронном срезе потока литературной продукции сделанном в определенный исторический момент времени, обязательно содержатся как предыдущие, так и последующие срезы диахронического ряда. Кроме того, как и в истории языка, здесь можно выявить постоянные и переменные факторы, которые могут быть локализованы в качестве функций системы. Дело в том, что в литературе тоже есть своего рода грамматика и синтаксис с их относительно жесткими связями. Это структура уже традиционных и еще не канонизированных жанров, способов высказывания, разновидностей стиля, риторических фигур. Им противостоит более гибкая область - литературные сюжеты, архетипы, символы и метафоры. Исходя из этого можно попробовать разработать для истории литературы нечто аналогичное тому, что Ханс Блуменберг постулировал и обосновал своей исторической логикой вопроса и ответа для истории философии, использовав в качестве материала примеры переломных эпох, и особенно соотношение христианской теологии и философии, - то есть "формальную систему объяснения мира (...), в структуре которой находят свое место перераспределения, образующие процессуальный характер истории, включая и радикальные эпохальные переломы". Если субстанциальное представление о самопорождающейся литературной традиции преодолевается только в функциональном объяснении отношений производства и рецепции литературы (понимаемых как процесс), то и за преображенными литературными формами и содержаниями можно видеть структурные изменения в литературной системе миропонимания, которые позволяют зафиксировать смену горизонта ожидания в процессе эстетического опыта. Исходя из этих посылок можно было бы прийти к начаткам такого изложения истории литературы, которая не должна была бы ни стремиться к более чем известным вершинам традиционных шедевров, ни теряться в низинах исторически более не артикулируемой полноты всех текстов. Проблема отбора материала, значимого для новой истории литературы, может быть решена нетрадиционным способом, т.е. с помощью синхронного рассмотрения: изменение горизонта в историческом процессе литературной эволюции можно не только отслеживать, распутывая различные факты и связи в их диахронии, но и устанавливать, анализируя изменения элементов синхронной литературной системы, сопоставляя их с данными анализа последующих синхронных срезов. В принципе описывать литературу через историческую смену таких систем было бы возможно, перебирая любые пересечения синхрония и диахронии. Между тем историческое измерение литературы, ее утраченная (как в традиционной, так и в позитивистской истории литературы) событийная непрерывность, может быть восстановлена только в том случае, если историк литературы обнаружит и высветит такие срезы литературы и такие произведения, в которых процессуальный характер литературной эволюции артикулируется в его исторических моментах и эпохальных цезурах. Эта историческая артикуляция, однако, зависит не от статистики и не от субъективного произвола историка литературы, а только от истории воздействия - т.е. от того, "что последовало за событием", что конституирует взаимосвязи литературы для современного читателя или исследователя как предысторию ее нынешнего состояния.
XII
Задача построения истории литературы будет завершена лишь тогда, когда литературная продукция предстанет не только в синхронии и диахронии соотношения систем, но и в качестве особой истории, а значит, и в присущем только ей отношении к общей истории. Это отношение не исчерпывается тем, что литература любого времени несет в себе некий образ общественной жизни: типизированный, идеализированный, сатирический или утопический. Общественная функция литературы с ее подлинными возможностями проявляется только там, где литературный опыт читателя переходит в горизонт ожиданий его повседневной жизненной практики, изменяя при этом его понимание мира и тем самым воздействуя и на социальное поведение.
В социологии литературы функциональная взаимосвязь литературы и общества чаще всего раскрывается в узких границах метода, лишь внешне заменившего классический принцип imitatio naturae. Согласно его определению, литература - это изображение наличной действительности, соответственно понятие "реализма" XIX века (стиля, обусловленного эпохой) выдвигается им в качестве литературной категории раг ехсеllence. Но и поныне модный литературный "структурализм", который с сомнительным порой правом ссылается на архетическу. критику Нортропа Фрая или на структурную антропологию Клода Леви-Стросса, все еще целиком остается в плену этой, по сути, классицистской эстетики изображения и таких ее схем, как "отражение" и "типизация". Интерпретируя выводы структурного языкознания и литературоведения как архаические антропологические константы, переодетые в литературный миф (что нередко удается сделать только благодаря аллегоризации текстов), структурализм сводит, с одной стороны, историческое бытие к древнейшим структурам общественной природы, а поэзию, с другой стороны, к ее мифическому или символическому выражению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9