Скидки магазин Водолей
Историчность литературы, ее коммуникативный характер предполагают понимание произведения, публики и нового произведения как отношений диалога, процесса. Эти отношения раскрываются во взаимосвязи сообщения и воспринимающего его адресата, в соотношении вопроса и ответа, проблемы и разрешения. Если ставится задача осознать проблему исторической последовательности литературных произведений как проблему истории литературы, замкнутый круг продуктивно-изобразительной эстетики (в котором и сегодня остается методология литературоведения) должен быть разомкнут с помощью эстетики восприятия и воздействия.
Рецептивно-эстетический подход соединяет не только пассивное восприятие с активным пониманием, но и нормообразующий опыт с новой продукцией. Если тем самым рассматривать литературу как диалог произведения и публики, образующий континуум, то при таком подходе будет снято противопоставление исторического и эстетического аспектов и одновременно будет восстановлена связь между явлениями прошлого и современным литературным опытом, нарушенная историзмом. Отношения литературы и читателя обусловлены неявными историческими и эстетическими обстоятельствами. Эстетическая импликация заключается в том, что уже первое восприятие произведения читателем включает его первичную эстетическую оценку, предполагающую сравнение с прочитанным прежде. Историческая же импликация состоит в том, что понимание первых читателей может продолжиться и обогатиться в цепи рецепций, соединяющих поколение с поколением, предрешая тем самым историческое значение произведение, выявляя его эстетический ранг. В этом рецептивно-историческом процессе (отрицание которого - плата историка за непроясненностъ собственных предпосылок, направляющих его понимание и суждение) происходит не только новое усвоение произведении прошлого, но и постоянное опосредование искусства прошлого и настоящего, традиционной значимости и актуального испытания литературы. Значение истории литературы, основанной на рецептивно-эстетическом подходе, будет зависеть от того, насколько активно она сможет участвовать в постоянном восстановлении целостной картины прошлого посредством эстетического опыта. Это (в противоположность объективизму позитивистской истории литературы) потребует, с одной стороны, сознательного построения канона, а с другой (в противоположность классицизму изучения традиции) - критической ревизии, если не полного разрушения, унаследованного литературного канона. Критерии для построения такого канона, как и для необходимого и постоянного пересмотра истории литературы, указан рецептивной эстетикой совершенно недвусмысленно. Путь от истории рецепции отдельного произведения к истории литературы должен, как предполагается, привести к тому, чтобы историческая последовательность произведении предстала именно в таком своем качестве, когда ясной и отчетливой становится ее роль в предыстории нынешнего литературного восприятия и переживания, когда она сама выступает предысторией современного изучения литературы.
Таковы посылки, исходя из которых в последующих семи тезисах (VI-XII) должен быть дан ответ на вопрос, как могла бы сегодня быть методически обоснована и вновь написана история литературы.
VI
Обновление истории литературы требует разрушения предрассудков исторического объективизма и обоснования традиционной продуктивно-изобразительной эстетики принципами эстетики восприятия и воздействия. Историчность литературы заключается не в установленной post festum взаимосвязи "литературных фактов", а в предшествующем понимании литературного произведения читателем. История литературы и должна исходить из этого диалогического отношения. Историк литературы, прежде чем он поймет и оценит произведение, сначала должен стать читателем. Иными словами, вынося суждение, он должен осознавать современность своей позиции в историческом ряду читателей.
Постулат Р.Г.Коллингвуда - "история - не что иное, как воспроизведение мысли прошлого в сознании историка", который он выдвинул, критикуя господствовавшую в историографии объективистскую идеологию, еще в большей степени применим к истории литературы.
Позитивистскому пониманию истории ("объективное" описание последовательности событий в ушедшем прошлом) оказывается недоступным как художественный характер, так и специфическая историчность литературы. Литературное произведение не самодостаточно, оно не предлагает каждому наблюдателю один и тот же образ на все времена. Это не монумент, который монологически открывает свою вечную сущность. Оно скорее напоминает партитуру чтения, необходимую для нового читательского резонанса, который высвобождает текст из материи слов, дает ему актуальное здесь-бытие: "слово, которое одновременно с тем, что оно говорит, создает адресата, способного его понять". Этот диалогический характер произведения объясняет и то, почему филологическое знание существует только в непрерывном противопоставлении тексту и не должно сводиться к знанию фактов. Филологическое знание всегда связано с интерпретацией, целью которой должно быть осознание и описание актов познания своего предмета как момента нового понимания.
История литературы - это процесс эстетической рецепции и производства литературы, который осуществляется в актуализации литературных текстов усилиями воспринимающего читателя, рефлексирующего критика и творящего, т.е. постоянно участвующего в литературном процессе, писателя. Необозримая, постоянно растущая совокупность "литературных фактов", как она предстает в традиционных историях литературы, по сути дела, являет собой лишь "отложения" или отпечатки накопленного и классифицированного прошлого, и потому это - не история, а псевдоистория. Исследователь, рассматривающий такой ряд литературных фактов как часть истории литературы путает событийный характер произведения искусства и историческую фактичность. "Историчность" "Персеваля" Кретьена де Труа как литературного события не тождественна "историчности", например, третьего крестового похода, совпадающего с ним по времени. Это не "факт", который может быть причинно объяснен ситуативными предпосылками и поводами или через реконструкцию намерения, мотивов исторического действия и его неизбежных или случайных последствий. Исторический контекст, в котором появляется произведение, это не самодостаточная совокупность фактических событий, существующая независимо от наблюдателя. Литературным событием "Персеваль" становится только для его читателя, который читает это последнее произведение Кретьена, вспоминая его прежние, т.е. воспринимает особенности "Персеваля", сравнивая его с теми или другими известными ему произведениями. Тем самым он обретает новый масштаб, с которым сможет соотносить будущие произведения. В отличие от политического литературное событие не имеет неизбежных самодостаточных последствий, тяготеющих над следующими поколениями. Оно лишь продолжает заново воздействовать и восприниматься последующими поколениями, в том числе и теми читателями, которые хотят по-новому понять произведение прошлого, теми авторами, которые стремятся ему подражать, превзойти его или опровергнуть. Горизонт ожиданий, конституирующий литературный опыт современных и последующих читателей, критиков, авторов, изначально структурирует событийную связь литературы. А потому сама возможность объективировать этот горизонт ожидания предопределяет потенциал понимания истории литературы и ее выстраивания в присущей ей историчности.
VII
Анализ литературного опыта читателя избегает угрозы психологизма, если описывает восприятие и воздействие произведения в объективируемой референциальной системе ожиданий. Для каждого произведения в исторический момент его появления она состоит из предпонимания жанровых особенностей, формы и тематики известных к этому времени произведений и из оппозиции поэтического и практического языков.
Этот тезис направлен против распространенного сомнения (прозвучавшего с особой силой у Рене Уэллека в его критике литературной теории А.А.Ричардса), может ли вообще анализ эстетического воздействия затронуть семантическую сферу произведения искусства и не сводится ли он при подобных попытках в лучшем случае к примитивной социологии вкуса. Аргументация Уэллека заключается в том, что ни индивидуальное состояние сознания, несущее в себе нечто сиюминутное, чисто личное, ни коллективное состояние сознания, взятое в понимании Я. Мукаржовского как воздействие произведения искусства, не могут быть определены эмпирическими средствами. Роман Якобсон предпочёл "коллективное состояние сознания" "коллективной идеологии" в форме нормативной системы, существующей для каждого литературного произведения в качестве "языка", актуализируемой воспринимающим, пусть не окончательно и никогда в качестве целого, как "речь". Хотя эта теория и ограничивает субъективизм трактовки воздействия, она по-прежнему оставляет открыты, вопрос, какими именно данными можно зафиксировать воздействие уникального произведения на определенную публику и вписать его тем самым в нормативную систему. И все же существуют эмпирические данные, до сих пор не принятые во внимание: это литературные данные, которые позволяют установить для каждого произведения специфический набор ожиданий публики, предшествующий как психологической реакция, так и субъективному пониманию отдельного читателя. Литературный опыт (как и любой другой актуальный опыт) первого знакомства с неизвестным до сих пор произведением содержит некое "предзнание", которое является моментом самого опыта и на основании которого то новое, что мы здесь замечаем, вообще становится познаваемым а, значит, и как бы прочитываемым в определенном контексте опыта.
Литературное произведение, в том числе и новое, не появляется в информационном вакууме как абсолютное новшество, оно настраивает свою публику на вполне определенный способ рецепции при помощи сообщений, открытых или скрытых сигналов, знакомых признаков или имплицитных указаний. Оно пробуждает воспоминания об уже прочитанном, вызывает в читателе определенную эмоциональную установку и уже самим своим началом закладывает ожидания "середины и конца", которые могут либо сохраняться на протяжении чтения соответственно определенным правилам жанровой игры или разновидностям текста, либо изменяться, получать другие ориентиры, иронически опровергаться. Психический процесс в ходе восприятия текста предстает в первичном горизонте эстетического опыта не как произвольная последовательность только лишь субъективных впечатлении, а как реализация определенных указаний, направляющих восприятие. Этот процесс может быть описан через конституирующие его мотивации, побудительные сигналы, в том числе и в рамках лингвистики текста. Если, следуя В.-Д. Штемпелю, определить предшествующий горизонт (ожидания текста как парадигматическую изотопию, которая по мере накопления высказывания переходит в имманентный, синтагматический горизонт ожидания, тогда процесс рецепции может быть описан через расширение семиологической системы, которое осуществляется между ее разворачиванием и коррекцией. Процесс непрерывного полагания и соответствующей смены горизонта характеризует и отношение отдельного текста к ряду текстов, составляющих определенный жанр. Новый текст вызывает у читателя (слушателя) известный по прошлым текстам горизонт ожиданий и правил игры, которые могут затем варьироваться, корректироваться, сменяться или же только воспроизводиться. Вариация и коррекция определяют игровое пространство изменение или воспроизводство - границы жанровой структуры.
Интерпретирующая рецепция текста предполагает, что эстетическое восприятие всегда погружено в определенный контекст; постановка вопроса о субъективной интерпретации и вкусе у различных читателей и читательских слоев приобретает смысл только в том случае, если прояснено, каким транссубъективным горизонтом понимания обусловлено воздействие текста.
Идеальный случай возможной объективации такого рода литературно- исторических систем референции представляют собой такие произведения, которые совершенно намеренно вызывают у своих читателей традиционный в жанровом, стилистическом и формальном отношении горизонт ожидания, чтобы затем, шаг за шагом, его разрушить. Это может использоваться не только как средство, но и само по себе вызывать новое, собственно поэтическое воздействие. Так чтение "Дон Кихота" Сервантеса позволяет воскресить память о старых популярных рыцарских романах, которые затем столь глубокомысленно пародируются в приключениях последнего рыцаря. Так Дидро в начале "Жака-фаталиста" вызывает при помощи фиктивных вопросов читателя, обращенных к рассказчику, горизонт ожидания модной схемы романа-путешествия с его традициями романной фабулы в духе Аристотеля и идеей провидения, чтобы затем провокационным образом противопоставить обещанному любовно-авантюрному роману совершенно не романную "истину истории": причудливую действительность и моральную казуистику вставной новеллы, благодаря которым истина жизни постоянно опровергает обманчивость поэтического вымысла. Так Нерваль в "Химерах" цитирует, комбинирует и смешивает набор самых известных романтических и оккультных мотивов, выстраивает тем самым горизонт ожидания мифологического преображения мира, но только для того, чтобы тем самым обозначить свой уход от романтической поэзии: знакомые или опознаваемые для читателя отождествления и связи мифического состояния растворяются в неизвестном по мере того, как распадается искомый личный миф лирического "Я", нарушается закон достаточной I информации и сама темнота, ставшая выразительной, обретает поэтическую функцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Рецептивно-эстетический подход соединяет не только пассивное восприятие с активным пониманием, но и нормообразующий опыт с новой продукцией. Если тем самым рассматривать литературу как диалог произведения и публики, образующий континуум, то при таком подходе будет снято противопоставление исторического и эстетического аспектов и одновременно будет восстановлена связь между явлениями прошлого и современным литературным опытом, нарушенная историзмом. Отношения литературы и читателя обусловлены неявными историческими и эстетическими обстоятельствами. Эстетическая импликация заключается в том, что уже первое восприятие произведения читателем включает его первичную эстетическую оценку, предполагающую сравнение с прочитанным прежде. Историческая же импликация состоит в том, что понимание первых читателей может продолжиться и обогатиться в цепи рецепций, соединяющих поколение с поколением, предрешая тем самым историческое значение произведение, выявляя его эстетический ранг. В этом рецептивно-историческом процессе (отрицание которого - плата историка за непроясненностъ собственных предпосылок, направляющих его понимание и суждение) происходит не только новое усвоение произведении прошлого, но и постоянное опосредование искусства прошлого и настоящего, традиционной значимости и актуального испытания литературы. Значение истории литературы, основанной на рецептивно-эстетическом подходе, будет зависеть от того, насколько активно она сможет участвовать в постоянном восстановлении целостной картины прошлого посредством эстетического опыта. Это (в противоположность объективизму позитивистской истории литературы) потребует, с одной стороны, сознательного построения канона, а с другой (в противоположность классицизму изучения традиции) - критической ревизии, если не полного разрушения, унаследованного литературного канона. Критерии для построения такого канона, как и для необходимого и постоянного пересмотра истории литературы, указан рецептивной эстетикой совершенно недвусмысленно. Путь от истории рецепции отдельного произведения к истории литературы должен, как предполагается, привести к тому, чтобы историческая последовательность произведении предстала именно в таком своем качестве, когда ясной и отчетливой становится ее роль в предыстории нынешнего литературного восприятия и переживания, когда она сама выступает предысторией современного изучения литературы.
Таковы посылки, исходя из которых в последующих семи тезисах (VI-XII) должен быть дан ответ на вопрос, как могла бы сегодня быть методически обоснована и вновь написана история литературы.
VI
Обновление истории литературы требует разрушения предрассудков исторического объективизма и обоснования традиционной продуктивно-изобразительной эстетики принципами эстетики восприятия и воздействия. Историчность литературы заключается не в установленной post festum взаимосвязи "литературных фактов", а в предшествующем понимании литературного произведения читателем. История литературы и должна исходить из этого диалогического отношения. Историк литературы, прежде чем он поймет и оценит произведение, сначала должен стать читателем. Иными словами, вынося суждение, он должен осознавать современность своей позиции в историческом ряду читателей.
Постулат Р.Г.Коллингвуда - "история - не что иное, как воспроизведение мысли прошлого в сознании историка", который он выдвинул, критикуя господствовавшую в историографии объективистскую идеологию, еще в большей степени применим к истории литературы.
Позитивистскому пониманию истории ("объективное" описание последовательности событий в ушедшем прошлом) оказывается недоступным как художественный характер, так и специфическая историчность литературы. Литературное произведение не самодостаточно, оно не предлагает каждому наблюдателю один и тот же образ на все времена. Это не монумент, который монологически открывает свою вечную сущность. Оно скорее напоминает партитуру чтения, необходимую для нового читательского резонанса, который высвобождает текст из материи слов, дает ему актуальное здесь-бытие: "слово, которое одновременно с тем, что оно говорит, создает адресата, способного его понять". Этот диалогический характер произведения объясняет и то, почему филологическое знание существует только в непрерывном противопоставлении тексту и не должно сводиться к знанию фактов. Филологическое знание всегда связано с интерпретацией, целью которой должно быть осознание и описание актов познания своего предмета как момента нового понимания.
История литературы - это процесс эстетической рецепции и производства литературы, который осуществляется в актуализации литературных текстов усилиями воспринимающего читателя, рефлексирующего критика и творящего, т.е. постоянно участвующего в литературном процессе, писателя. Необозримая, постоянно растущая совокупность "литературных фактов", как она предстает в традиционных историях литературы, по сути дела, являет собой лишь "отложения" или отпечатки накопленного и классифицированного прошлого, и потому это - не история, а псевдоистория. Исследователь, рассматривающий такой ряд литературных фактов как часть истории литературы путает событийный характер произведения искусства и историческую фактичность. "Историчность" "Персеваля" Кретьена де Труа как литературного события не тождественна "историчности", например, третьего крестового похода, совпадающего с ним по времени. Это не "факт", который может быть причинно объяснен ситуативными предпосылками и поводами или через реконструкцию намерения, мотивов исторического действия и его неизбежных или случайных последствий. Исторический контекст, в котором появляется произведение, это не самодостаточная совокупность фактических событий, существующая независимо от наблюдателя. Литературным событием "Персеваль" становится только для его читателя, который читает это последнее произведение Кретьена, вспоминая его прежние, т.е. воспринимает особенности "Персеваля", сравнивая его с теми или другими известными ему произведениями. Тем самым он обретает новый масштаб, с которым сможет соотносить будущие произведения. В отличие от политического литературное событие не имеет неизбежных самодостаточных последствий, тяготеющих над следующими поколениями. Оно лишь продолжает заново воздействовать и восприниматься последующими поколениями, в том числе и теми читателями, которые хотят по-новому понять произведение прошлого, теми авторами, которые стремятся ему подражать, превзойти его или опровергнуть. Горизонт ожиданий, конституирующий литературный опыт современных и последующих читателей, критиков, авторов, изначально структурирует событийную связь литературы. А потому сама возможность объективировать этот горизонт ожидания предопределяет потенциал понимания истории литературы и ее выстраивания в присущей ей историчности.
VII
Анализ литературного опыта читателя избегает угрозы психологизма, если описывает восприятие и воздействие произведения в объективируемой референциальной системе ожиданий. Для каждого произведения в исторический момент его появления она состоит из предпонимания жанровых особенностей, формы и тематики известных к этому времени произведений и из оппозиции поэтического и практического языков.
Этот тезис направлен против распространенного сомнения (прозвучавшего с особой силой у Рене Уэллека в его критике литературной теории А.А.Ричардса), может ли вообще анализ эстетического воздействия затронуть семантическую сферу произведения искусства и не сводится ли он при подобных попытках в лучшем случае к примитивной социологии вкуса. Аргументация Уэллека заключается в том, что ни индивидуальное состояние сознания, несущее в себе нечто сиюминутное, чисто личное, ни коллективное состояние сознания, взятое в понимании Я. Мукаржовского как воздействие произведения искусства, не могут быть определены эмпирическими средствами. Роман Якобсон предпочёл "коллективное состояние сознания" "коллективной идеологии" в форме нормативной системы, существующей для каждого литературного произведения в качестве "языка", актуализируемой воспринимающим, пусть не окончательно и никогда в качестве целого, как "речь". Хотя эта теория и ограничивает субъективизм трактовки воздействия, она по-прежнему оставляет открыты, вопрос, какими именно данными можно зафиксировать воздействие уникального произведения на определенную публику и вписать его тем самым в нормативную систему. И все же существуют эмпирические данные, до сих пор не принятые во внимание: это литературные данные, которые позволяют установить для каждого произведения специфический набор ожиданий публики, предшествующий как психологической реакция, так и субъективному пониманию отдельного читателя. Литературный опыт (как и любой другой актуальный опыт) первого знакомства с неизвестным до сих пор произведением содержит некое "предзнание", которое является моментом самого опыта и на основании которого то новое, что мы здесь замечаем, вообще становится познаваемым а, значит, и как бы прочитываемым в определенном контексте опыта.
Литературное произведение, в том числе и новое, не появляется в информационном вакууме как абсолютное новшество, оно настраивает свою публику на вполне определенный способ рецепции при помощи сообщений, открытых или скрытых сигналов, знакомых признаков или имплицитных указаний. Оно пробуждает воспоминания об уже прочитанном, вызывает в читателе определенную эмоциональную установку и уже самим своим началом закладывает ожидания "середины и конца", которые могут либо сохраняться на протяжении чтения соответственно определенным правилам жанровой игры или разновидностям текста, либо изменяться, получать другие ориентиры, иронически опровергаться. Психический процесс в ходе восприятия текста предстает в первичном горизонте эстетического опыта не как произвольная последовательность только лишь субъективных впечатлении, а как реализация определенных указаний, направляющих восприятие. Этот процесс может быть описан через конституирующие его мотивации, побудительные сигналы, в том числе и в рамках лингвистики текста. Если, следуя В.-Д. Штемпелю, определить предшествующий горизонт (ожидания текста как парадигматическую изотопию, которая по мере накопления высказывания переходит в имманентный, синтагматический горизонт ожидания, тогда процесс рецепции может быть описан через расширение семиологической системы, которое осуществляется между ее разворачиванием и коррекцией. Процесс непрерывного полагания и соответствующей смены горизонта характеризует и отношение отдельного текста к ряду текстов, составляющих определенный жанр. Новый текст вызывает у читателя (слушателя) известный по прошлым текстам горизонт ожиданий и правил игры, которые могут затем варьироваться, корректироваться, сменяться или же только воспроизводиться. Вариация и коррекция определяют игровое пространство изменение или воспроизводство - границы жанровой структуры.
Интерпретирующая рецепция текста предполагает, что эстетическое восприятие всегда погружено в определенный контекст; постановка вопроса о субъективной интерпретации и вкусе у различных читателей и читательских слоев приобретает смысл только в том случае, если прояснено, каким транссубъективным горизонтом понимания обусловлено воздействие текста.
Идеальный случай возможной объективации такого рода литературно- исторических систем референции представляют собой такие произведения, которые совершенно намеренно вызывают у своих читателей традиционный в жанровом, стилистическом и формальном отношении горизонт ожидания, чтобы затем, шаг за шагом, его разрушить. Это может использоваться не только как средство, но и само по себе вызывать новое, собственно поэтическое воздействие. Так чтение "Дон Кихота" Сервантеса позволяет воскресить память о старых популярных рыцарских романах, которые затем столь глубокомысленно пародируются в приключениях последнего рыцаря. Так Дидро в начале "Жака-фаталиста" вызывает при помощи фиктивных вопросов читателя, обращенных к рассказчику, горизонт ожидания модной схемы романа-путешествия с его традициями романной фабулы в духе Аристотеля и идеей провидения, чтобы затем провокационным образом противопоставить обещанному любовно-авантюрному роману совершенно не романную "истину истории": причудливую действительность и моральную казуистику вставной новеллы, благодаря которым истина жизни постоянно опровергает обманчивость поэтического вымысла. Так Нерваль в "Химерах" цитирует, комбинирует и смешивает набор самых известных романтических и оккультных мотивов, выстраивает тем самым горизонт ожидания мифологического преображения мира, но только для того, чтобы тем самым обозначить свой уход от романтической поэзии: знакомые или опознаваемые для читателя отождествления и связи мифического состояния растворяются в неизвестном по мере того, как распадается искомый личный миф лирического "Я", нарушается закон достаточной I информации и сама темнота, ставшая выразительной, обретает поэтическую функцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9