угловой унитаз
«Прочь, гады, от Красного Питера!»
6
В тот же день, только пассажирским поездом, покинули Петроград и товарищи из Архангельска – Павлин Виноградов и Андрей Зенькович, – с которыми комиссар Фролов столкнулся в приемной Семенковского.
В вагоне было тесно и очень душно, несмотря на открытые окна. Поезд подолгу стоял на полустанках и разъездах, уступая дорогу воинским эшелонам. На узловых станциях было особенно оживленно. Военная тревога ощущалась и в разговорах пассажиров.
На станции Мга Павлин Виноградов с трудом достал кипятку. Зенькович вытащил скудный паек, полученный на двоих, и они поужинали. Наступал вечер, в вагоне стало темно. Сидевший напротив Павлина Зенькович задремал, а Павлин, примостившись у окна, глядел на бесконечно бегущие мимо телеграфные столбы. Ему не спалось. В голове мелькали обрывки питерских встреч и разговоров; напряженно и тревожно думалось о том, что еще совсем недавно было пережито в Архангельске.
Павлин Виноградов приехал в Архангельск из Петрограда только четыре месяца назад. Но как-то сразу и люди, и бледное северное небо, и леса, и болота, и тундра – все показалось ему давно знакомым и близким. Великолепие широкой и полноводной Северной Двины, мощный размах ее необозримого устья покорили его с первого взгляда. Теперь, попав в Петроград на короткое время, Павлин скучал и по Двине и по деревянному городу, стройные кварталы которого на много верст свободно и привольно раскинулись по правому берегу реки. Тогда Павлин уезжал из Питера ненадолго: предполагалось, что он пробудет в Архангельске несколько недель. Но все сложилось иначе. В июне переизбирался Архангельский совет, надо было очистить его от меньшевиков и эсеров. Павлин выступал на митингах в Соломбале и беспощадно громил тех и других как яростных врагов советской власти. Рабочие Соломбалы избрали его своим депутатом. На первом же заседании Совета он был избран заместителем председателя. Все это произошло так быстро, что Павлин даже не успел удивиться резкой перемене, происшедшей в его судьбе «Нет, он не жалел, что ради Архангельска покинул родной Питер.
Павлин родился под Питером, в городе Сестрорецке, знаменитом своим оружейным заводом. Отец его работал на Сестрорецкой табачной фабрике. После смерти отца, двенадцатилетним мальчиком, Павлин поступил на оружейный завод. Надо было как-то жить и кормить семью. «Да видел ли я детство? Ну, конечно, видел! А лодки? А купанье в Финском заливе? А Корабельная роща? А деревня Дубки?»
Павлин невольно усмехнулся. Все-таки детство его было слишком коротким…
А затем юность… Питер, Васильевский остров, гвоздильный завод, Семянниковский завод за Невской заставой, Смоленские вечерние классы, революционные сходки, столкновения с полицией на заводском дворе и, наконец, 9 января…
Да, 9 января. Он шел тогда к Зимнему дворцу вместе с рабочими своего завода. Царские войска стреляли. Конные жандармы и казаки топтали людей. Кровь на снегу увидел тогда Павлин, алые пятна крови своих друзей и товарищей. «Нет, этот день не забудется никогда. Быть может, он и определил всю мою жизнь», – думал Павлин, прислушиваясь к стуку вагонных колес.
«Да, юность была буйной. Пылкие речи, революционные надежды… Сколько романтики, сколько хорошего!»
– Хорошего? – вслух повторил Павлин и невольно обернулся. Нет, никто его не слышал. Зенькович мирно дремал, сидя на своей полке.
«Что же хорошего? – Павлин снова усмехнулся. – Солдатчина, военный суд за революционную пропаганду среди солдат, Шлиссельбургская крепость, снова суд, а затем Сибирь, каторга, Александровский каторжный централ…»
Поезд замедлил ход, вагон лязгнул буферами и остановился.
– Какая станция? – сонным голосом спросил Зенькович и громко зевнул.
– Разъезд, – ответил Павлин, высовываясь из окна. – Спи.
Раздался резкий паровозный гудок. Поезд тронулся, и за окном снова – сначала медленно, потом все быстрее – побежали телеграфные столбы.
Павлин посмотрел на Зеньковича. Тот уже спал в своем углу, запрокинув голову и сладко похрапывая.
Они познакомились недавно. Павлину, как заместителю председателя Архангельского исполкома, часто приходилось иметь дело с Андреем Зеньковичем и по исполкому и по губернскому, военному комиссариату. Несмотря на недавнее знакомство, они быстро сошлись и теперь всё знали друг о друге.
Зенькович, так же как и Виноградов, не был коренным архангельцем, или, как говорят на Севере, архангелгородцем. Он родился на Смоленщине, в юности был осужден царским правительством за революционную работу и долгие годы провел в сибирской ссылке. Когда началась мировая война, его мобилизовали и направили в иркутскую школу прапорщиков. Почти все годы войны он провел на фронте. Тяжелые, кровопролитные бои, в которых ему поневоле пришлось участвовать, казармы и окопы, ранения и контузии, томительные месяцы в прифронтовых госпиталях и, с другой стороны, дружба с солдатами, революционная пропаганда в армии, надежды на близость революции и на победу трудового народа – так складывалась жизнь Зеньковича вплоть до октября 1917 года.
Павлин Виноградов и Андрей Зенькович были людьми совершенно разных характеров. Но порывистого и горячего Павлина сразу потянуло к Зеньковичу, всегда казавшемуся уравновешенным и спокойным. Это тяготение было взаимным: будучи вместе, они словно дополняли друг друга. Каждый чувствовал в другом прежде всего беспредельную преданность тем идеям, в которые они, как большевики, глубоко верили и за победу которых, не задумываясь, отдали бы жизнь.
Сейчас, сидя в темном вагоне и напряженно думая о прошлом и будущем, Павлин почти с нежностью вглядывался в смутно различимое лицо своего верного товарища и друга. «С такими людьми, как Андрей, – подумал Павлин, – нам не страшны никакие бури».
Где-то вдали прокатился гром. Свежий ветер ворвался в открытое окно, и в вагоне запахло лесом и скошенными травами. Сразу стало легче дышать. Крупные капли дождя забарабанили по крыше вагона.
«Вперед, без страха и сомнений», – вдруг вспомнилось Павлину.
Над самой крышей вагона что-то оглушительно треснуло, и тотчас хлынул бурный, неудержимый летний ливень.
Павлин привстал и, опираясь руками о вагонную раму, насколько мог, высунулся из окна. Молодая березовая роща трепетала от дождя и ветра. Тонкие стволы деревьев сгибались, листва буйно шумела, и во всем этом было столько молодости и силы, что Павлин невольно залюбовался. Подставляя голову дождю он жадно вдыхал запах летней грозы…
Глава вторая
1
Пробило пять часов. На передвижном столике остывала чашка с чаем буро-кирпичного цвета. Была суббота, уикэнд (конец недели), и Уинстон Черчилль торопился поскорее выехать из Лондона к морю, в Брайтон. Машина ждала его на дворе Уайт-холла.
Консультант Черчилля, военно-политический писатель Мэрфи, носивший мундир полковника и служивший в военном министерстве, докладывал своему шефу о событиях на французском фронте. Черчилль слушал его невнимательно. «На кого Мэрфи похож? – рассеянно думал он. – Пожалуй, на молочник».
Он улыбнулся своим мыслям.
– Продолжайте, мой дорогой, я слушаю…
Свою карьеру Черчилль начал двадцать лет назад рядовым офицером, участником нескольких колониальных кампаний. Затем он перешел к журналистике и, наконец, стал парламентским дельцом, членом военного кабинета. Когда один из писателей-историков того времени назвал его яростным слугой империализма, Черчилль рассмеялся.
– Нет! Это неправда, – сказал он. – Я жрец его, как Савонарола был жрецом бога.
Крылатая фраза еще более укрепила его положение в капиталистическом мире.
Разложив по столу отпечатанные на веленевой бумаге донесения Хейга, командующего английскими войсками во Франции, консультант Мэрфи рассказывал министру о делах Западного фронта.
– Германский штаб готов к наступлению, не известен только час этого наступления, – говорил Мэрфи. – Фош также готовит контрудар. Но планы Фоша и Петэна противоположны. Хейг колеблется между ними. Положение весьма опасное!
– Чем оно опасно? – с раздражением перебил его Черчилль. – Если до июня мы продержались, так теперь… При малейшей удаче мы расколотим Германию вдребезги! Даже в худшем случае обстановка не изменится. В конце концов немцы – это только немцы! Что нового из Москвы? – спросил он неожиданно.
Черчилль с первых дней возникновения Советской России враждебно относился к ней, внимательно следил за русскими событиями.
Консультант подал ему пачку расшифрованных телеграмм.
Одобрительный возглас вырвался у министра, когда он проглядел донесения Локкарта, английского агента, находившегося в Москве.
– Что нового из Мурманска?
– Там события развертываются…
Вялым, протокольным языком Мэрфи сообщил Черчиллю, что английские отряды, спустившись по железной дороге к югу от Мурманска, заняли Кандалакшу, Сороку и Кемь.
– В рапортах указывается, что Кемский совет разогнан, стоявшие во главе его лица расстреляны, – докладывал Мэрфи. – Десятки людей, даже и не принадлежащих к большевистской партии, но известных своими советскими убеждениями, взяты в Кеми контрразведкой и заключены в тюрьму. Слухи об этом докатились до Архангельска. Архангельск встревожен и возмущен.
Мэрфи вздохнул. Он любил щегольнуть своей объективностью и даже при Черчилле старался это подчеркнуть. Кроме того, он был в ссоре с генералом Пулем и негодовал на этого генерала, находившегося сейчас в Мурманске. Пуль, по его мнению, поторопился, прежде времени раскрыв карты.
Но, увидев, что Черчилль улыбается, Мэрфи умолк.
– Разве вы одобряете это, сэр? – спросил он после паузы.
– Да, – продолжая улыбаться, ответил Черчилль. – Все это сделано с моего ведома.
– Опрометчивый шаг! Ведь у Англии еще не развязаны руки. Пока существует Западный фронт…
– Пустяки! – резко оборвал его Черчилль. – Против большевиков немногое требуется. Кроме того, говоря откровенно, большевики для меня страшнее немцев. Они разжигают революционные идеи во всем мире! Вот что опасно!
– Но позвольте… Это же помешает английской пропаганде! – Мэрфи пожал плечами. – Мы явились в Мурманск якобы для того, чтобы оказать русским помощь… Мы даже официально назвали это помощью России против германских субмарин, будто бы рыщущие где-то в районе русской Арктики… Правда, и слепому ясно, что Германии сейчас не до субмарин… Впрочем, о субмаринах еще можно говорить, хотя это и смешно! Но то, что проделывает Пуль… Это же – вооруженное нападение!
Сейчас он разговаривал не как подчиненный, а как человек, считающий своим долгом предостеречь старого приятеля от необдуманных поступков.
– Я все предусмотрел! – сказал Черчилль. – От Германии скоро останется только пепел. Мы разобьем ее. Руки у нас будут развязаны. Словом, Мэрфи, нечего спорить! Пора начинать войну на Востоке, разрушить этот Карфаген.
– Вы считаете Советскую Россию Карфагеном? – возразил ему Мэрфи. – По-моему, это еще младенец в колыбели.
– Ну, так в колыбели мы его и утопим! – сказал Черчилль.
– Они закричат об интервенции.
– Пусть кричат, – Черчилль с брезгливым видом пожал плечами.
Мэрфи удивленно выкатил свои мертвые, точно искусственные стального цвета глаза. Остряки утверждали, что на их обратной стороне имеется надпись: «Сделано в Шеффилде».
– Но как быть с Кемью? Ведь и у нас за это дело непременно схватятся некоторые либеральные газеты.
– Адмирал Николлс в Мурманске?
– Да.
– Пусть съездит в Архангельск, успокоит нервы большевикам. А для газет составит успокоительную информацию. Это необходимо и для так называемых прогрессивных деятелей… и чтобы рабочие не волновались. Словом, это необходимо как политически, так и стратегически.
Черчилль подошел к чайному столику и допил чай. В запасе у него был самый крупный козырь, ради которого он, собственно, и вызвал своего консультанта. Мэрфи не из тех, кто только поддакивает. Поэтому он и хочет посвятить его в свои планы, осуществлением которых должен немедленно заняться генерал Пуль. С французами эти планы уже согласованы.
Подойдя к карте севера России, Черчилль показал на три линии: от Мурманска на Петроград, от Архангельска на Москву и от Архангельска на Котлас.
– Последнее направление очень важное! Северодвинское! Здесь мы должны соединиться с армиями Колчака и чехословаками. Здесь – у Котласа или у Вятки. Мы ударим на них с Урала и с юга, и тогда большевистская Мекка упадет к нам в руки сама, как перезрелый плод. Как вам это нравится?
– Очень интересно! – сказал Мэрфи. – Но ведь адмирал Колчак – это же просто пешка… Кажется, сейчас он в Харбине? По нашему заданию он формирует там дальневосточный фронт против большевиков.
– Он будет в Сибири!.. А потом и за Уральским хребтом. Это решено. И в самое ближайшее время я…
– Сделаете пешку ферзем! – с поспешной улыбкой подсказал Мэрфи.
Черчилль похлопал его по плечу. При всех своих недостатках Мэрфи все-таки именно тот человек, на которого можно положиться.
– Послушайте, Уинстон, – сказал Мэрфи. – Я сегодня получил интереснейшую информацию.
– Да? – Глаза министра блеснули.
– Соединенные Штаты уже понимают, что Германия на пределе, что война скоро кончится… Они тянут руки к России. Их интересуют лес, нефть, медь… Благодаря американскому Красному Кресту, Русско-Американской торговой палате и железнодорожной комиссии, которая была послана еще при Керенском, в России действуют сотни, если не тысячи, американских агентов.
– Ну?
– А что же мы? – Мэрфи развел руками. – Будем таскать для них каштаны из огня? А они будут стоять за нашей спиной и наживать капиталы!.. Мы становимся кондотьерами Америки. Америка – гегемон?
– Да, – сказал Черчилль улыбаясь. – Другой позиции нет и не может быть. Американцы мечтают о полном захвате России… Я это знаю. Они мечтают путешествовать из Вашингтона в Петроград без пересадки… Но на этом деле заработаем и мы! Довольно вопросов, Мэрфи! Вы не политик. Садитесь и пишите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
6
В тот же день, только пассажирским поездом, покинули Петроград и товарищи из Архангельска – Павлин Виноградов и Андрей Зенькович, – с которыми комиссар Фролов столкнулся в приемной Семенковского.
В вагоне было тесно и очень душно, несмотря на открытые окна. Поезд подолгу стоял на полустанках и разъездах, уступая дорогу воинским эшелонам. На узловых станциях было особенно оживленно. Военная тревога ощущалась и в разговорах пассажиров.
На станции Мга Павлин Виноградов с трудом достал кипятку. Зенькович вытащил скудный паек, полученный на двоих, и они поужинали. Наступал вечер, в вагоне стало темно. Сидевший напротив Павлина Зенькович задремал, а Павлин, примостившись у окна, глядел на бесконечно бегущие мимо телеграфные столбы. Ему не спалось. В голове мелькали обрывки питерских встреч и разговоров; напряженно и тревожно думалось о том, что еще совсем недавно было пережито в Архангельске.
Павлин Виноградов приехал в Архангельск из Петрограда только четыре месяца назад. Но как-то сразу и люди, и бледное северное небо, и леса, и болота, и тундра – все показалось ему давно знакомым и близким. Великолепие широкой и полноводной Северной Двины, мощный размах ее необозримого устья покорили его с первого взгляда. Теперь, попав в Петроград на короткое время, Павлин скучал и по Двине и по деревянному городу, стройные кварталы которого на много верст свободно и привольно раскинулись по правому берегу реки. Тогда Павлин уезжал из Питера ненадолго: предполагалось, что он пробудет в Архангельске несколько недель. Но все сложилось иначе. В июне переизбирался Архангельский совет, надо было очистить его от меньшевиков и эсеров. Павлин выступал на митингах в Соломбале и беспощадно громил тех и других как яростных врагов советской власти. Рабочие Соломбалы избрали его своим депутатом. На первом же заседании Совета он был избран заместителем председателя. Все это произошло так быстро, что Павлин даже не успел удивиться резкой перемене, происшедшей в его судьбе «Нет, он не жалел, что ради Архангельска покинул родной Питер.
Павлин родился под Питером, в городе Сестрорецке, знаменитом своим оружейным заводом. Отец его работал на Сестрорецкой табачной фабрике. После смерти отца, двенадцатилетним мальчиком, Павлин поступил на оружейный завод. Надо было как-то жить и кормить семью. «Да видел ли я детство? Ну, конечно, видел! А лодки? А купанье в Финском заливе? А Корабельная роща? А деревня Дубки?»
Павлин невольно усмехнулся. Все-таки детство его было слишком коротким…
А затем юность… Питер, Васильевский остров, гвоздильный завод, Семянниковский завод за Невской заставой, Смоленские вечерние классы, революционные сходки, столкновения с полицией на заводском дворе и, наконец, 9 января…
Да, 9 января. Он шел тогда к Зимнему дворцу вместе с рабочими своего завода. Царские войска стреляли. Конные жандармы и казаки топтали людей. Кровь на снегу увидел тогда Павлин, алые пятна крови своих друзей и товарищей. «Нет, этот день не забудется никогда. Быть может, он и определил всю мою жизнь», – думал Павлин, прислушиваясь к стуку вагонных колес.
«Да, юность была буйной. Пылкие речи, революционные надежды… Сколько романтики, сколько хорошего!»
– Хорошего? – вслух повторил Павлин и невольно обернулся. Нет, никто его не слышал. Зенькович мирно дремал, сидя на своей полке.
«Что же хорошего? – Павлин снова усмехнулся. – Солдатчина, военный суд за революционную пропаганду среди солдат, Шлиссельбургская крепость, снова суд, а затем Сибирь, каторга, Александровский каторжный централ…»
Поезд замедлил ход, вагон лязгнул буферами и остановился.
– Какая станция? – сонным голосом спросил Зенькович и громко зевнул.
– Разъезд, – ответил Павлин, высовываясь из окна. – Спи.
Раздался резкий паровозный гудок. Поезд тронулся, и за окном снова – сначала медленно, потом все быстрее – побежали телеграфные столбы.
Павлин посмотрел на Зеньковича. Тот уже спал в своем углу, запрокинув голову и сладко похрапывая.
Они познакомились недавно. Павлину, как заместителю председателя Архангельского исполкома, часто приходилось иметь дело с Андреем Зеньковичем и по исполкому и по губернскому, военному комиссариату. Несмотря на недавнее знакомство, они быстро сошлись и теперь всё знали друг о друге.
Зенькович, так же как и Виноградов, не был коренным архангельцем, или, как говорят на Севере, архангелгородцем. Он родился на Смоленщине, в юности был осужден царским правительством за революционную работу и долгие годы провел в сибирской ссылке. Когда началась мировая война, его мобилизовали и направили в иркутскую школу прапорщиков. Почти все годы войны он провел на фронте. Тяжелые, кровопролитные бои, в которых ему поневоле пришлось участвовать, казармы и окопы, ранения и контузии, томительные месяцы в прифронтовых госпиталях и, с другой стороны, дружба с солдатами, революционная пропаганда в армии, надежды на близость революции и на победу трудового народа – так складывалась жизнь Зеньковича вплоть до октября 1917 года.
Павлин Виноградов и Андрей Зенькович были людьми совершенно разных характеров. Но порывистого и горячего Павлина сразу потянуло к Зеньковичу, всегда казавшемуся уравновешенным и спокойным. Это тяготение было взаимным: будучи вместе, они словно дополняли друг друга. Каждый чувствовал в другом прежде всего беспредельную преданность тем идеям, в которые они, как большевики, глубоко верили и за победу которых, не задумываясь, отдали бы жизнь.
Сейчас, сидя в темном вагоне и напряженно думая о прошлом и будущем, Павлин почти с нежностью вглядывался в смутно различимое лицо своего верного товарища и друга. «С такими людьми, как Андрей, – подумал Павлин, – нам не страшны никакие бури».
Где-то вдали прокатился гром. Свежий ветер ворвался в открытое окно, и в вагоне запахло лесом и скошенными травами. Сразу стало легче дышать. Крупные капли дождя забарабанили по крыше вагона.
«Вперед, без страха и сомнений», – вдруг вспомнилось Павлину.
Над самой крышей вагона что-то оглушительно треснуло, и тотчас хлынул бурный, неудержимый летний ливень.
Павлин привстал и, опираясь руками о вагонную раму, насколько мог, высунулся из окна. Молодая березовая роща трепетала от дождя и ветра. Тонкие стволы деревьев сгибались, листва буйно шумела, и во всем этом было столько молодости и силы, что Павлин невольно залюбовался. Подставляя голову дождю он жадно вдыхал запах летней грозы…
Глава вторая
1
Пробило пять часов. На передвижном столике остывала чашка с чаем буро-кирпичного цвета. Была суббота, уикэнд (конец недели), и Уинстон Черчилль торопился поскорее выехать из Лондона к морю, в Брайтон. Машина ждала его на дворе Уайт-холла.
Консультант Черчилля, военно-политический писатель Мэрфи, носивший мундир полковника и служивший в военном министерстве, докладывал своему шефу о событиях на французском фронте. Черчилль слушал его невнимательно. «На кого Мэрфи похож? – рассеянно думал он. – Пожалуй, на молочник».
Он улыбнулся своим мыслям.
– Продолжайте, мой дорогой, я слушаю…
Свою карьеру Черчилль начал двадцать лет назад рядовым офицером, участником нескольких колониальных кампаний. Затем он перешел к журналистике и, наконец, стал парламентским дельцом, членом военного кабинета. Когда один из писателей-историков того времени назвал его яростным слугой империализма, Черчилль рассмеялся.
– Нет! Это неправда, – сказал он. – Я жрец его, как Савонарола был жрецом бога.
Крылатая фраза еще более укрепила его положение в капиталистическом мире.
Разложив по столу отпечатанные на веленевой бумаге донесения Хейга, командующего английскими войсками во Франции, консультант Мэрфи рассказывал министру о делах Западного фронта.
– Германский штаб готов к наступлению, не известен только час этого наступления, – говорил Мэрфи. – Фош также готовит контрудар. Но планы Фоша и Петэна противоположны. Хейг колеблется между ними. Положение весьма опасное!
– Чем оно опасно? – с раздражением перебил его Черчилль. – Если до июня мы продержались, так теперь… При малейшей удаче мы расколотим Германию вдребезги! Даже в худшем случае обстановка не изменится. В конце концов немцы – это только немцы! Что нового из Москвы? – спросил он неожиданно.
Черчилль с первых дней возникновения Советской России враждебно относился к ней, внимательно следил за русскими событиями.
Консультант подал ему пачку расшифрованных телеграмм.
Одобрительный возглас вырвался у министра, когда он проглядел донесения Локкарта, английского агента, находившегося в Москве.
– Что нового из Мурманска?
– Там события развертываются…
Вялым, протокольным языком Мэрфи сообщил Черчиллю, что английские отряды, спустившись по железной дороге к югу от Мурманска, заняли Кандалакшу, Сороку и Кемь.
– В рапортах указывается, что Кемский совет разогнан, стоявшие во главе его лица расстреляны, – докладывал Мэрфи. – Десятки людей, даже и не принадлежащих к большевистской партии, но известных своими советскими убеждениями, взяты в Кеми контрразведкой и заключены в тюрьму. Слухи об этом докатились до Архангельска. Архангельск встревожен и возмущен.
Мэрфи вздохнул. Он любил щегольнуть своей объективностью и даже при Черчилле старался это подчеркнуть. Кроме того, он был в ссоре с генералом Пулем и негодовал на этого генерала, находившегося сейчас в Мурманске. Пуль, по его мнению, поторопился, прежде времени раскрыв карты.
Но, увидев, что Черчилль улыбается, Мэрфи умолк.
– Разве вы одобряете это, сэр? – спросил он после паузы.
– Да, – продолжая улыбаться, ответил Черчилль. – Все это сделано с моего ведома.
– Опрометчивый шаг! Ведь у Англии еще не развязаны руки. Пока существует Западный фронт…
– Пустяки! – резко оборвал его Черчилль. – Против большевиков немногое требуется. Кроме того, говоря откровенно, большевики для меня страшнее немцев. Они разжигают революционные идеи во всем мире! Вот что опасно!
– Но позвольте… Это же помешает английской пропаганде! – Мэрфи пожал плечами. – Мы явились в Мурманск якобы для того, чтобы оказать русским помощь… Мы даже официально назвали это помощью России против германских субмарин, будто бы рыщущие где-то в районе русской Арктики… Правда, и слепому ясно, что Германии сейчас не до субмарин… Впрочем, о субмаринах еще можно говорить, хотя это и смешно! Но то, что проделывает Пуль… Это же – вооруженное нападение!
Сейчас он разговаривал не как подчиненный, а как человек, считающий своим долгом предостеречь старого приятеля от необдуманных поступков.
– Я все предусмотрел! – сказал Черчилль. – От Германии скоро останется только пепел. Мы разобьем ее. Руки у нас будут развязаны. Словом, Мэрфи, нечего спорить! Пора начинать войну на Востоке, разрушить этот Карфаген.
– Вы считаете Советскую Россию Карфагеном? – возразил ему Мэрфи. – По-моему, это еще младенец в колыбели.
– Ну, так в колыбели мы его и утопим! – сказал Черчилль.
– Они закричат об интервенции.
– Пусть кричат, – Черчилль с брезгливым видом пожал плечами.
Мэрфи удивленно выкатил свои мертвые, точно искусственные стального цвета глаза. Остряки утверждали, что на их обратной стороне имеется надпись: «Сделано в Шеффилде».
– Но как быть с Кемью? Ведь и у нас за это дело непременно схватятся некоторые либеральные газеты.
– Адмирал Николлс в Мурманске?
– Да.
– Пусть съездит в Архангельск, успокоит нервы большевикам. А для газет составит успокоительную информацию. Это необходимо и для так называемых прогрессивных деятелей… и чтобы рабочие не волновались. Словом, это необходимо как политически, так и стратегически.
Черчилль подошел к чайному столику и допил чай. В запасе у него был самый крупный козырь, ради которого он, собственно, и вызвал своего консультанта. Мэрфи не из тех, кто только поддакивает. Поэтому он и хочет посвятить его в свои планы, осуществлением которых должен немедленно заняться генерал Пуль. С французами эти планы уже согласованы.
Подойдя к карте севера России, Черчилль показал на три линии: от Мурманска на Петроград, от Архангельска на Москву и от Архангельска на Котлас.
– Последнее направление очень важное! Северодвинское! Здесь мы должны соединиться с армиями Колчака и чехословаками. Здесь – у Котласа или у Вятки. Мы ударим на них с Урала и с юга, и тогда большевистская Мекка упадет к нам в руки сама, как перезрелый плод. Как вам это нравится?
– Очень интересно! – сказал Мэрфи. – Но ведь адмирал Колчак – это же просто пешка… Кажется, сейчас он в Харбине? По нашему заданию он формирует там дальневосточный фронт против большевиков.
– Он будет в Сибири!.. А потом и за Уральским хребтом. Это решено. И в самое ближайшее время я…
– Сделаете пешку ферзем! – с поспешной улыбкой подсказал Мэрфи.
Черчилль похлопал его по плечу. При всех своих недостатках Мэрфи все-таки именно тот человек, на которого можно положиться.
– Послушайте, Уинстон, – сказал Мэрфи. – Я сегодня получил интереснейшую информацию.
– Да? – Глаза министра блеснули.
– Соединенные Штаты уже понимают, что Германия на пределе, что война скоро кончится… Они тянут руки к России. Их интересуют лес, нефть, медь… Благодаря американскому Красному Кресту, Русско-Американской торговой палате и железнодорожной комиссии, которая была послана еще при Керенском, в России действуют сотни, если не тысячи, американских агентов.
– Ну?
– А что же мы? – Мэрфи развел руками. – Будем таскать для них каштаны из огня? А они будут стоять за нашей спиной и наживать капиталы!.. Мы становимся кондотьерами Америки. Америка – гегемон?
– Да, – сказал Черчилль улыбаясь. – Другой позиции нет и не может быть. Американцы мечтают о полном захвате России… Я это знаю. Они мечтают путешествовать из Вашингтона в Петроград без пересадки… Но на этом деле заработаем и мы! Довольно вопросов, Мэрфи! Вы не политик. Садитесь и пишите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59