Сумели даже объединиться и вот недавно избрали партийный комитет из трех человек… Во главе его стоит Чесноков, старый грузчик, друг Павлина Федоровича Виноградова… Хороший агитатор, организатор и массовик. Человек самостоятельный, свой… Авторитетный мужик, особенно среди рабочих транспорта и судоремонтных мастерских… Наметили выпуск прокламаций. Организуем подпольную типографию.
– Во всем этом мы вам поможем, – сказала Гринева. – А как настроение у народа?
– Ненавидят интервентов лютой ненавистью. Недавно железнодорожники забастовку объявили. Требования были экономические, но каждый понимал, что за ними стоит. К весне, я думаю, мы скажем: «Идет, гудет зеленый шум, весенний шум…»
– К весне? Нет. Надо спешить. Надо бороться с интервентами, не щадя жизни. Нам придется поторопить весеннюю грозу. – Гринева улыбнулась, и ее усталое лицо сразу помолодело. – Большевики, Максим Максимович, должны научиться управлять и стихиями… Народ, томящийся под гнетом интервентов, должен знать, что есть сила, организация, которая освободит его. Я понимаю, что вы сейчас не можете развернуть работу в широком масштабе. Но вы обязаны делать все возможное. Пусть это будут пока только искры. Помните, как Ильич говорил: «Из искры возгорится пламя!»? А ведь тогда были, казалось, беспросветные годы… Годы царской реакции… Вот и товарищ Сталин работал в Баку и в Батуме, всегда вместе с рабочими… Как он работал в подполье царского времени… Не ждал!
В стену постучали.
Потылихин поднялся со стула.
– Нет, посидите еще, – остановила его Гринева, тоже вставая. – Меня вызывают к прямому проводу. – Дотронувшись до плеча своего собеседника, она опять усадила его в кресло. – Я скоро вернусь. Мне еще надо с вами о многом поговорить… Сейчас я попрошу, чтобы нам дали чаю. – Она торопливо вышла из номера.
…Через несколько дней после встречи с Гриневой Потылихин снова перешел линию фронта и попал в одну из деревень, неподалеку от станции Обозерской. Теперь здесь стояли английские части. Вологда снабдила его надежными документами с визой «союзной» контрразведки. Документы были настолько надежны, что он даже рискнул предъявить их англичанам. Английский комендант поставил печать. Потылихин сел в поезд и благополучно добрался до Архангельска.
Вид Архангельска поразил Максима Максимовича. За прошедшие две недели город резко изменился. Душу из него вынули еще раньше, несколько месяцев тому назад, в августе. Но теперь он был точно береза, с которой ветер сорвал последнюю листву, и стоит она, как скелет, протянув свои заледеневшие сучья, и словно молит о помощи.
Между левым и правым берегом ходил пароходик по пробитому среди льдов фарватеру. Но на перевозе было пусто, пусто было и на пароходике. Немногие пассажиры, что сидели в общей каюте, скрываясь от студеного ветра, боязливо озирались на солдат в иностранных шинелях. Эти чувствовали себя победителями, гоготали и глядели на местных жителей с таким видом, который словно говорил: «Ну что, еще живешь? Смотри. Что захочу, то и сделаю с тобой».
На городской пристани патрули, проверяя пропуска, беззастенчиво обыскивали пассажиров.
Снег, который так любил Максим Максимович, сейчас казался ему погребальным покровом. Даже трамваи звенели как-то под сурдинку. Прохожие либо брели, опустив головы, либо неслись опрометью, не оглядываясь по сторонам, будто боясь погони.
Проехавший по Троицкому проспекту автомобиль только подчеркнул отсутствие общего движения. «Да, все оцепенело», – подумал Потылихин.
Перебравшись на другую квартиру, он устроился конторщиком при штабных мастерских, где работал столяром Дементий Силин, большевик из Холмогор.
Силина никто в Архангельске не знал. Да и трудно было себе представить, что этот румяный старичок с трубочкой в зубах, балагур и любитель выпить, имеет хоть какое-нибудь отношение к политике.
Потылихина сейчас невозможно было встретить на улице, в центре Архангельска; особенно днем он избегал появляться. В Соломбале же вообще никогда не показывался.
Дементий иногда встречался с Чесноковым и другими архангельскими подпольщиками. Местом встреч обычно служил Рыбный рынок или конспиративная квартира в рабочем бараке на Смольном Буяне.
В середине января Чесноков через Дементия назначил Потылихину встречу на Смольном Буяне. Он просил зайти и Шурочку.
Чесноков пришел раньше условленного времени. Но Базыкина уже была на месте.
– Давно, Шурик, я тебя не видел, соскучился, повидаться захотелось… – сказал Чесноков, оглядывая ее похудевшую фигуру. – Вещи, говорят, распродаешь?
– Да распродавать уже нечего, – горестно ответила Шурочка.
– Я деньги тебе принес… Мало… Но больше нет. А в феврале, Шурик, поможем по-настоящему.
– Не надо, Аркадий… Я от Абросимова получу за урок. Не надо!
– Знаю, сколько получишь… Ребят надо кормить! Да и ты, смотри-ка… будто сквозная стала. Бедная ты моя Шурка. Но ничего. Перетерпим!
Он вручил Шурочке деньги и ласково потрепал ее по плечу.
Правый глаз у Чеснокова был живой, быстрый, а левый, чуть не выбитый три года тому назад оборвавшимся тросом, болел. Чеснокову раньше приходилось носить черную повязку. Сейчас он ее снял – она слишком привлекала бы внимание – и отпустил большие висячие усы, «полицейские», как он говорил. Конспирации помогало еще и то, что в Архангельске Чеснокова знали очень немногие. Он был родом из Либавы и появился здесь только летом 1917 года.
Жил он теперь за городом по чужому паспорту, работал в лесопромышленной артели. Никто, кроме самых близких людей, не узнавал в малообщительном, степенном счетоводе прежнего Чеснокова, старого коммуниста и депутата Архангельского совета…
– От своих что-нибудь имеешь? – спросила его Шурочка.
– Ничего, – Чесноков вздохнул. – Знаю только то, что рассказал Потылихин: живут в Котласе.
Они помолчали.
– А праздник девочкам ты все-таки устроила! Хороша елочка?
– А ты откуда знаешь?
– Знаю… Молодчина! Надо было их побаловать…
– Принес неизвестный какой-то человек, – зарумянившись, отозвалась Шурочка. – Накануне рождества. В сочельник. Никого из нас дома не было. И записочка приколота: «А. М. Базыкиной». Для девочек это было огромной радостью… Словно действительно Дед Мороз побывал.
Чесноков усмехнулся.
– Да уж не ты ли это, Чесноков? – пристально посмотрев на него, спросила Шура. – Или Греков?
– Нет, не я и не Греков… Честное слово, не я, но ребята мои… Транспортники… Ты знаешь, Шура… Вот сейчас, в дни бедствия, особенно ясно, как ребята нами дорожат. У самих ведь в кармане вошь на аркане, а собирают деньги для заключенных. Вчера опять передали деньги от рабочих судоремонтного завода. Это не шутка!
Наконец пришел и Потылихин. Чесноков отвел его в дальний угол комнаты к окну, и они стали тихо разговаривать.
– Я вызвал тебя вот зачем, – начал Чесноков. – Нам надо устроить явку в самом ходовом месте. В центре! Чтобы могло собираться несколько человек сразу… И чтобы хвоста за собой не иметь.
– Ты уж не о нашей ли мастерской? – спросил Потылихин.
– Именно. Ведь у вас как будто и гражданские заказы принимают.
– Принимают.
– Чего же лучше!.. Вот и ширма! Но дело не только в этом. Надо встретиться судоремонтникам-большевикам. Соломбала – окраина, и частные дома там как на блюдечке. Надо выбрать какое-нибудь официальное место. Здесь, в центре, где людно… Ну, понимаешь! За вашей мастерской ведь никакого наблюдения?
– Никакого.
– А как ты сюда пришел?
– Да уж не беспокойся, я конспирацию знаю. – Потылихин улыбнулся. – Задами… И через забор!
– Ты сейчас должен быть как стеклышко.
– Я и есть как стеклышко. – Потылихин засмеялся. – Меня даже военное начальство уважает! Господа офицеры всегда со мной за руку… Полная благонадежность!
– Так вот, можно ли у вас в мастерской собрание организовать?
– Дерзкий ты человек!
– А что ж, Максимыч! Дерзость иногда бывает самым верным расчетом.
Чесноков встал.
– Эту дерзость я со всех точек зрения обдумал… Никому никогда в голову не придет, что почти в самом сердце врага, в военной мастерской, собираются большевики. Когда у вас кончается работа?
– Солдаты уходят после пяти. Начальство позже четырех редко засиживается…
– Значит, в восемь или в девять можно назначать собрание! Да ты не беспокойся, я за народ ручаюсь… – сказал Чесноков, заметив, что осторожный Максим Максимович колеблется.
– Коли ручаешься, хорошо… Будет сделано. А когда предполагаешь?
– На будущей неделе. Я тебе сообщу через Дементия. И приготовь-ка, Максимыч, доклад… – сказал Чесноков, набивая махоркой глиняную трубочку. – Тема – общее положение. Да не у нас, а в стране… Что делается на юге, на Восточном фронте… Надо, чтобы товарищи знали о работе Ленина. То, что происходит у нас в Архангельске, мы и без доклада знаем. Расскажи, что видел в Вологде… Как строится Красная Армия… Надо, чтобы доклад у тебя был боевой… крепкий, бодрый. Чтобы он поднял настроение у людей.
– Понятно!
Они отошли от окна. Шурочка с тревогой вглядывалась в их лица.
– На Мудьюге как будто что-то случилось, – сказал Потылихин. – Подробности мне еще неизвестны… На днях обещались сообщить.
Шура побледнела.
– На Мудьюге? – переспросила она дрогнувшим голосом.
– Ничего особенного, Шурочка, – успокаивающе заговорил Потылихин. – Туда ездила комиссия из контрразведки. Какой-то неудачный побег… Вот и все!
– Фамилии какие-нибудь назывались? – спросила Шура.
– Козырев какой-то… Будь спокойна, Колю не называли.
– И Пигалль давно не приходил, – прошептала Шурочка, кусая посеревшие губы. – Вот уже три недели…
– Это еще ничего не значит, – сказал Чесноков. – Возьми себя в руки.
– С Колей плохо… – нервно сказала Шура. Она несколько раз прошлась взад-вперед по комнате. – Я это сразу почувствовала, как только Максим Максимович заикнулся о Мудьюге. Неужели расстреляли? Или привезли сюда, чтобы пытать?…
Шурочка, вернувшись домой, как всегда ласково поговорила с детьми, покормила их ужином, уложила спать, сама легла, но заснуть ей никак не удавалось. Перед ее глазами все время словно падал снег, высились какие-то скалы, шумели, сталкиваясь, ледяные глыбы, чернели волны и в снежной пелене мерещился загадочный страшный Мудьюг.
Утром она отправилась в контрразведку. Солдаты, которым, очевидно, только что дали виски, выходили из комендатуры с багровыми лицами и пели непристойную песенку. Один из них, проходя мимо Шуры, ущипнул ее за подбородок и сказал: «Ну что, красотка, поедем с нами веселиться!»
Шура в ужасе отшатнулась. Солдаты с хохотом влезали в кузов грузовика. Кучка женщин и мужчин, добивавшихся чего-то у коменданта, смотрела на все это остекленевшими глазами.
4
После долгих просьб и переговоров ее, наконец, пропустили, но не к лейтенанту Бо и не к начальнику контрразведки Торнхиллу, а к подполковнику Ларри.
Покойно сидя в кресле, Ларри курил сигарету. Его замороженное лицо ничего не выражало. Глядя на него, Шурочка заволновалась.
– Я прошу у вас только принять посылку… Я узнала, что завтра на Мудьюг пойдет ледокол… Это мне сказали в порту. Нельзя ли воспользоваться этой оказией?
Разговор шел по-английски.
– Раньше мне разрешали, – прибавила Шурочка.
Губы у нее пересохли, но глаза смотрели на Ларри с таким же спокойствием, с каким и он смотрел на нее. Они словно состязались. «Я заставлю тебя дать мне разрешение, – думала Шура. – А если что-нибудь случилось, ты расскажешь мне, в чем дело».
В соседней комнате, где сидел лейтенант Бо, послышался какой-то шум. Дверь отворилась, и через комнату прошли два английских солдата-конвоира с винтовками. Между ними шел Пигалль. Вид у него был очень жалкий, он весь как будто съежился; лицо Пигалля пересекали три тонких, уже запекшихся полоски от удара стеком.
– О мадам! – почти не двигая губами, пролепетал француз и прошел мимо Шурочки.
Ларри поморщился. Ему было досадно, что Базыкина увидела арестованного сержанта.
– Вы подкупили нашего солдата, – сказал Ларри. – Он перевозил вам письма.
– Я не подкупала его, – бледнея и стискивая пальцы, проговорила Шурочка.
– Значит, он сочувствовал вам?
– Мы никогда не говорили о политике.
– Мы его расстреляем. Где вы с ним познакомились?
– Меня направил к нему лейтенант Бо.
Ларри встал.
– Где мой муж? – спросила Шурочка.
– Здесь. В тюрьме.
«Здесь?! Господи… А Максим не знал!» – подумала она.
– До свидания! – резко сказал Ларри.
Шура вышла из приемной, стараясь держаться как можно прямее, не теряя достоинства.
5
Архангельские газеты писали: «Большевики под Пермью разбиты, недалек тот час, когда войска Колчака соединятся с нашими северными войсками». «Третья большевистская армия панически бежит. Легионы чехословаков скоро появятся не только в Котласе, но и на берегах Двины. Тогда большевикам будет крышка!»
Эти предсказания вызывали бурный восторг у иностранцев. На заборах висели плакаты: «Рождество Христово! Не забудьте: сбор рождественского сухаря для солдат Северного фронта продолжается». Зимние праздники проходили шумно, конечно не на рабочих окраинах, а в Немецкой слободе, где жили главным образом купцы и промышленники.
В кафе «Париж» толпилось офицерство, иностранное и белогвардейское.
Белогвардейцы – юнкера из недавно открытой школы прапорщиков – в желтых английских шинелях, со штыками на поясах, стайками прогуливались возле кино, которое называлось тогда «синематографом». Всюду можно было встретить английских, американских и французских солдат. Город наводнили иностранцы. Белые солдаты запертыми сидели в казармах.
Шурочка, выйдя из здания контрразведки, не замечала этого «праздничного» оживления. «Куда идти? Надо увидеть Дементия и передать ему, что Николая привезли в Архангельск».
Она села в трамвайный вагон и, уже выйдя из него, вдруг вспомнила, что ей нужно на урок к Абросимову, перешла на другую сторону трамвайного пути и села в трамвай, идущий в обратную сторону.
В голове все путалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59